Конец июня был, но тот год, помню, на ужас жаркий вышел, страдать рано и начали. Всей оравой в поле утопали, а днем как пекло началось, да прямо в темечко, переждать и решили в избе.

Я окрошку по тарелкам расплескала, только присела, тут – батюшки родные, Иисус милосер-дый! – Вася Шемякин, из нашинских, на порог, – ну на ногах не держит, до того пьянехий.

– Можно? – спрашивает, а сам уж на лавку шлеп, от меня недалече; спиртом же – от одного запаха забалдеть.

А я на него гляделки уставила – и понять не могу: как подменили мужика! И не в том суть, что подшофе (хотя это тоже), дело в другом, что первым-то перво в глаза бросилось: он как постарел лет, чтобы не соврать, на десять. Намедни в сельпо столкнулись – покалякали, все путем-дорогою. А сейдень – ну точно старик: сгорбился, поник, морщины, как плуг прошелся. Даже глаза как у выпимших не блестят. Тусклые у Васи стали глаза.

И непьющим же он был. Железно. Как шесть лет назад женка его, Ирка, померла беременна, Вася долгонько в себя прийти не мог, поминал нещадно. Хотел, как опосля делился, до самой смерти залиться водкой этой окаянной. А раз на заре слышь – скребется кто в избу, пищит. Котенок. Махонький, тощий – кости да шерсть; дрожит. Жалко стало Васе скотинку бездомную – приютил. С ложечки кормил своего Ваську: у того челюсть скособочена была, уж не ведаю, кто постарался. Вася его в город возил, к дохтору кошачьему, тот поправил. И вот, отвлекся человек – отпустила тяга алкогольная. Отвлечься надо, забыться, не думать о выпивке. Завязал Вася. Только на могилке, бывало, рюмашу-другую хлоп – и шабаш. Моим-то мужикам если в горло попадет какой грамм, то всё, пошло-поехало – не остановишь, пока пьяными не напьются.

Ну и что, спрашивается, я могла подумать, увидав Васю таким, что, кроме как:

– Кто? – спрашиваю. Мои молчат, мне бразды правления.

– Что кто? – Ну никаких эмоций ни в голосе, ни на лице!

– Умер кто? – А у самой в груди бух-бух, тяжело так, глухо, и страшно – спасу нет! Тишина – только сердце свое чую да звук один посторонний (это, как я позже докумекала, ложка о тарелку стучала: моя рука выплясывала).

– Я умер, – так же бесцветно отвечает, – я умер через неделю.

– Да ты что, – говорю, – дурак ненормальный, сшалел, ты что мелешь-то?

Тут и мои наконец-то обрели дар голоса, спасибо тебе, Господи. "Что, да как, да ты что" осыпало Васю со всех сторон.

Он молчал, молчал, а после руку приподнял: мол, тихо – да качнулся, едва не упал.

– Я, – говорит, – прощеваться забёг. Могилу вчерась во сне видал: фотокарточка моя в костюм-чике, и намогильник с табличкой, и число – восемнадцатое, этого месяца и году. Всё, – говорит, – прощевайте, если что не так было, я ведь не со зла. На похороны-то обязательно приходите, я вас ждать буду. – И «малышку» извлекает. – Давайте хоть напоследок вместе горло промочим, меня помянем.

– Вася! – набросилась я. – Ну ты прям сдурел, сну поверил, вроде сурьезный мужик, как же так, что ты!

– Не, точно помру, точно! – И давай слезы утирать ну словно баба. – Будем мы наконец-то с Ириночкой вместе, да с ребеночком с нашим неродившимся. Счастливы, – говорит, – будем…

 

За ту неделю он еще не раз и не два наведывался. И все как сапожник. И как в людей столько водки лезет?! А мои уж хахают: а, говорят, Вася, опять ты прощеваться, ну, заходи, заходи.

– Хоть бы о совхозе-то подумал, – говорю ему, – у них без тебя вся техника встанет. – Он в поселке механизаторил.

– Какая, – отвечает, – работа, коли помираю. Я уж ходил с мужиками прощеваться. Обещали на похороны зайти.

– Ой, дураки! настоящие дураки! И они, и ты. Когда же все это кончится?! Люди ведь над тобой смеются!

– А закончится, – едва слышно отвечает, – восемнадцатого числа. Потерпите, чуток осталось.

Да, всех в округе Вася потешил: каждый божий день в кажду избу с одним и тем же: прощайте, да умираю, да плакать. С Ириночкой, говорит, вместе будем, да с ребеночком с нашим неродив-шимся. Счастливы, говорит, будем…

 

И утоп. Восемнадцатого, с утра.

Деревня вдоль речонки тянется, обоими берегами, ну, Вася и похмелился, небось, да на мосту его и шатнуло. Держатели с одной стороны только. Не знаю, вроде и глубины-то особой нет: ребятишки, вон, возюкают где вздумают, так никто никогда, не приведи Господь, в гости к водянику не отправился. А Вася… его течением, течением, да к бережку и прибило. Сережка, Кузьмихиных последыш, на родник потопал – примчался в слезах: «Мамка, лежит вроде кто в речке, дяденька, кажись».

А может, судьба. Что написано на роду, так тому и бывать. Во сне увидел, а мы на смех подняли, никто не поверил. Иные еще и говаривали, мол, Вася того-этого, в больницу его свозить бы, голову полечить. Да, все смеялись. Только вот на похоронах – а вся деревня собралась, и с поселка мужики – никто уж не лыбился. И про то, что Вася неделю пьянóй ходил прощался, не вспоминали. Ни тогда, ни после. Как воды в рот набрали. Да и мне сказать было нечего.

Ему на годовщину рóдники намогильник утроили. С карточкой. Той самой, в костюмчике.

А может, и сам. У него ведь все те шесть лет никого и не было. Уж мы бы знали, точно. У нас в деревеньке какой парень зазнобу пригласит на чашку чаю на сеновал, о том с утра уж на всех углах старухи судачат. И подробности, холеры, знают, точно свечку держали! В деревне все и всё на виду: ни радости не утаишь, ни горя. Все как едина семья жили. Оттого и знали, что один-одинешенек наш Вася, на баб совсем не глядит (хоть и многие мечтали за него выскочить: баский мужик был, не дурак, образование; молодой – три десятка-то было ли?). С работы – и в избу, носа без нужды не кажет на улицу. Обычно слова от него не дождешься, окромя как «день добрый». И только совсем уж изредка (как вон со мною в сельпо за неделю до смерти) может постоять покалякать. Молчуны тоже порой устают без общения.

А в избе у Васи – все стены в ее фотокарточках, и над столом, посередке, самая большая, цветная. Красивая Ирка на ней! Как жива была, мы, помню, всё с бабами ей завидовали. Вот, дуры, дозавидовались! Любил Вася жену свою. Крепко любил. Наверное, больше жизни любил. Так что, может, и сам. В воду – и дело с концом. С Ириночкой, говорит, вместе будем, да с ребеночком с нашим неродившимся. Счастливы, говорит, будем…

 

А Васька? что Васька! Послонялся по деревне да издох.