Не правда ли,- что-то давно не видно предваряющих художественные тексты редакционных и издательских предупреждений - типа "…в произведении такого-то используется ненормативная лексика",- вероятно, можно уже говорить о том, что большей частью наших сограждан присутствие мата в художественном тексте воспринято и усвоено не только как неизбежная данность, но и как объективный закон литературного творчества. И не удивительно: мат в литературе становится нормой (невольно вспоминается название романа В. Сорокина) постольку, поскольку проникает в повседневную жизнь читателя.

Прежде всего, желающий заниматься этим вопросом сталкивается с необходимостью определить само понятие писателя-"матершинника" - и тут же обнаруживает, что сделать это не так просто, как кажется на первый взгляд. В самом деле,- что считать полноценным использованием мата? Что - формальное употребление матерных слов или общая нарочитая грубость, брутальность произведения - без фактического использования мата, но с созданием острого впечатления "матерности" текста за счёт применения разнообразных "матозаменителей"?..

С конца XIX века, вместе с проникновением в стан писателей, до времени (в силу их аристократического происхождения) рафинированный, представителей "третьего сословия", в литературном творчестве наметилась тенденция к смещению некоторых акцентов. Уже и писатели-дворяне не столько видят смысл своей деятельности в приближении "народа" к идеалу, воспитании "низов" примером собственных добродетелей, сколько почитают своим гражданским долгом правдивое, по возможности, изображение представителей самих "низов",- идеализируя исконные "народные" качества,- как то: природный здравый смысл, в представлении разночинцев тождественный мудрости, практическую смётку, парадоксально сочетающуюся с иррациональным характером душевной организации и т. д. Вполне естественным следствием этого процесса явились первые попытки вложить в уста литературных героев слова, ранее на печатном листе не вообразимые и являвшиеся характерными лишь для уличных, рыночных и кабацких разговоров.

Однако, на этом этапе нерешительные поползновения к неприукрашенному изображению "правды жизни" естественным образом вступили в противоречие с ревнивым желанием обывателей дистанцироваться от чужой (да и от своей собственной!) повседневной грязи. Это и не удивительно,- если учесть, что для значительной части людей "общение" с произведениями искусства (в том числе и литературного творчества) издавно (и по сей день!) является единственной возможностью приобщиться к прекрасному (другое дело, что каждый понимает последнее в меру своей испорченности),- поэтому типичной реакцией на "правду", предлагаемую вместо "идеала", поначалу была реакция отторжения.

Кроме того, "народнический" ревизионизм в литературе затронул вечно актуальную проблему воспитания подрастающего поколения. В обществе, в литературных, а также в научных кругах развернулись ожесточённые дискуссии, основным предметом которых были размышления о том, что полезнее для формирования личности ребёнка (подростка, молодого человека) - изоляция его от мерзостей приземлённой жизни (чтобы новое поколение выросло, их не впитав) - или, напротив, его скорейшее приобщение к этим мерзостям - с целью максимальной адаптации к жизненным условиям.

Так или иначе, наличие внешней (государственные учреждения, общественное мнение и т. п.), а также внутренней (сам писатель) цензуры привело к тому, что, изображая неприглядную действительность, писатели долгое время прибегали к "заменителям" мата: либо первая буква подразумеваемого слова - с многоточием,- либо альтернативные слова и выражения, не менее грубые по значению, но, по неизвестным причинам, считающиеся с грехом пополам допустимыми. Яркими примерами могут служить "Яма" Куприна, "Мелкий бес" Сологуба, некоторые произведения Леонида Андреева, Замятина, Горького и др.

Революции 1917 г. на данное положение вещей практически не повлияли. Да, координальным образом сменились идеалы и ориентиры,- однако государство и "коллективное бессознательное" по-прежнему занимали в этом вопросе единую позицию: жизнь нужно изображать реалистично,- но лишь до некоторого предела, за которым реализм уступает место натурализму (руководствуясь принципами так называемого "социалистического реализма"). Стоит ли удивляться тому, что ряд писателей (Исаак Бабель, Михаил Зощенко и ряд других, подобных), принципиально не упускавших ничего из неприглядной стороны жизни,- рассматривавших своё творчество как некое подобие воспитательной шоковой терапии,- были подвергнуты обструкции на всех уровнях социальной иерархии!..

В их книгах не встретишь мата "в чистом виде",- однако,- в силу своей запредельной правдивости,- картины жизни, нарисованные этими писателями, обладают подлинной "матерностью" беспристрастного протокола, свидетельских показаний, создающих иллюзию документальности описываемых безобразий в сфере народного мироощущения,- менталитета, как теперь модно говорить. Ни слова мата в бабелевской "Конармии",- но "матерны" поступки и побуждения персонажей,- "матерна" сама реальность,- оставляющая впечатление выморочного кошмара, действие которого разворачивается на фоне заката человеческой цивилизации,- иллюзию жизни после конца! В рассказах Зощенко действуют повседневные, расхожие человеческие типы такого уровня пошлости и цинизма, который, полагаю, вполне соответствовал субъективным представлениям писателя о матерном. То же самое можно сказать и о произведениях Андрея Платонова,- чей "Котлован", как мне кажется, вполне тянет на квинтессенцию соответствующей литературной традиции.

Вышеприведённых мастеров художественного слова роднит достаточно симпатичный, на мой взгляд, мотив изображения действительности во всей её "красе" (с матом или без мата - в данном случае не принципиально): стремление пробудить людей от духовного сна, вырвать их из уютных лап привычки к повседневной мерзости - и заставить пожелать перемен - в себе и в окружающем мире. Среди продолжателей этого почтенного дела (неблагодарного, как показывает жизнь, занятия!) можно назвать Александра Солженицына, Юза Алешковского, Владимира Войновича, Александра Кабакова, Василия Аксёнова, Андрея Битова и многих других,- тех, к кому принято относить эпитет "шестидесятники",- представителей поколения, впервые, пожалуй, за всю отечественную историю испытавшего в деле нелицеприятной критики существующего положения вещей неожиданные и поэтому пьянящие сочувствие и поддержку на уровне общества и государства,- весьма, впрочем, непродолжительные. Однако, строго говоря, пока речь по-прежнему идёт не о "матершинниках", а об их литературных предтечах: всё те же многоточия вместо заветных слов, да и пафос их использования в диалогах персонажей по-прежнему сугубо народовольческий (мол,- вот какие грубые нравы царят в народе,- а всё потому, что за быдло его держали столько времени!..) - хотя самих значимых многоточий становится всё больше…

В настоящее время всё большее число литераторов обращается к теме неприглядности действительности (достаточно вспомнить таких авторов, как Юрий Мамлеев, Аркадий Ровнер, Алексей Слаповский, Вячеслав Пьецух, Венедикт Ерофеев, Владимир Шинкарёв, Михаил Веллер, Дмитрий Липскеров, Александр Мелихов, и многих других),- причём, подключились и представительницы "слабого пола", традиционно считающегося чуждым концентрации на "чернухе" (Людмила Петрушевская, Екатерина Садур и пр.). Представители различных поколений,- они, тем не менее, занимаются примерно одним делом: общими усилиями рисуют перед читателями максимально правдивую картину мира,- и не их вина, что правда оказывается столь страшной; в любом случае,- подразумевается, что те, которые пока ещё не безнадёжны, ужаснутся и, опомнившись, сделают всё, чтобы не походить более на мрачных жлобов - героев многочисленных, подлинно гуманистических (а вовсе не человеконенавистнических,- как некоторые полагают) антиутопических описаний повседневности.

Главной (для всех вышеперечисленных) чертой творчества, характеризующей их отношение к мату (явному или завуалированному при помощи подручных синонимов и прочих изобразительных средств) является вот что: авторы не претендуют на выражение собственной позиции посредством своих героев,- решительно абстрагируясь от прямой речи населяющих литературное произведение людей. Подчёркнутым разностильем текста автор словно заявляет: "Вот он я,- а ответственность за всех этих друзей лежит на них самих,- так что, к их ругани и моральной ущербности я никакого отношения не имею!"… Ну, что ж,- почему бы и нет! В конце концов,- кому надо, тот поймёт правильно. И понимают. Недаром большинство этих авторов пользуется заслуженным признанием, а некоторые из них являются объектами массового поклонения. В связи с последней фразой прежде всего вспоминаются два имени - Сергей Довлатов и Виктор Пелевин,- воистину выдающиеся "матершинники" - без всяких натяжек и оговорок.

На первый взгляд, между ними нет ничего общего: люди разных поколений, работавшие (прошедшее время,- потому что Довлатова, к сожалению, больше нет среди живых) в практически ничем не напоминающих одна другую творческих манерах. Произведения первого имеют ярко выраженную социальную направленность,- второй же не менее отчётливо экзистенциален. И, тем не менее, у них много общего.

Прежде всего, это необыкновенно внимательное отношение к слову и стоящему за ним предмету или явлению. (Достаточно вспомнить эпизод из "Зоны",- когда старослужащий наставляет юного офицерика, неправильно употребившего матерное слово.) Разумеется, это касается не только и не столько матерных слов и понятий,- оба автора в полной мере реализуют огромный потенциал языка, без ложных комплексов используя его по своему усмотрению. Мат вплетается в тексты с абсолютной естественностью и неподражаемым изяществом,- поэтому и не обращает на себя традиционного, болезненно-пристального внимания. Их герои и персонажи прибегают к использованию мата только в тех ситуациях, когда не действуют обычные слова.

И здесь - вторая особенность, общая для творчества Довлатова и Пелевина. Пожалуй, именно благодаря им мат в литературе был вознесён до уровня полноценного и полностью оправданного изобразительного средства. Ничуть не злоупотребляя матом, используя его строго дозированно,- исключительно по назначению,- их герои благодаря этой особенности становятся нам ещё ближе и роднее,- нам, читателям, среди которых, положа руку на сердце, вряд ли сохранились ещё оригиналы, ни разу в жизни не прибегавшие к спасительному средству мата в ситуациях экстраординарного эмоционального накала. Нам,- о которых написаны эти книги.

Отвлекаясь на время от предмета данного исследования, хочу обратить ваше внимание на феномен современной отечественной литературы и соответствующих условий, послуживших её развитию.

В настоящее время практически завершённым можно считать процесс смещения фокуса общественных симпатий с праведника-труженика - на ловкача, способного выжить в любых условиях. И не мудрено: за последнее десятилетие XX века наше государство проделало большую работу,- в результате которой общество оказалось под тяжким прессом общей для всех граждан гнетущей неуверенности в завтрашнем дне. Это касается всех, от самого последнего рабочего государственного (или частного) предприятия, врача или учителя - до магната, министра и самого президента включительно. Всё это происходит на фоне иллюзии относительного благополучия жителей крупных городов,- вследствие чего у каждого "простого человека" возникает и постоянно присутствует чувство собственной неудачливости, "аутсайдерства".

Казалось бы, так живут люди во многих странах. Однако, в нашем случае имеются два существенных отличия: первое - по-прежнему весьма высокий (сохранившийся с советских времён) общий для всех - независимо от культурных традиций семьи - уровень образования,- причём, образования сугубо материалистического; отсюда второе отличие - практическое отсутствие среди населения истинной веры в Бога и в ответственность перед ним,- служащей в других странах (на бытовом уровне) общим нравственным кодексом практически для каждого человека - в той или иной степени. Данные причины и условия как раз и привели к массовому превращению представителей всех слоёв современного российского общества в люмпен-интеллигентов - с характерно высоким уровнем психической активности и столь же высоким уровнем психической нестабильности.

Поскольку социальный заказ в литературе (если только не имеет место жёсткий государственный контроль) определяют, в первую очередь, люди мыслящие,- постольку и отечественные литераторы встали перед необходимостью изменить своё представление о типичном литературном герое (впрочем, это касается и других видов искусства). Супермен с Лениным (а в последствии - с Коротичем) в башке и с наганом (кайлом, калькулятором, Евангелием и пр.) в руке уступил место "маленькому человеку". Но, в отличие от Акакия Акакиевича, этот маленький человек худо-бедно приспособлен к окружающей его со всех сторон агрессивной среде и, как правило, выпутывается из самых неожиданных, порой фантасмагорических, ситуаций,- показывая нам жизнеутверждающий пример.

Человечек этот не злоупотребляет словесными извержениями,- это отнюдь не Передонов, непрерывно сочащийся немотивированной похабщиной,- если говорит, то кратко и по существу (что не мешает ему быть ироничным,- в том числе, и по отношению к самому себе,- ведь это-то и не даёт сойти с ума). Однако, мысленно герой нашего времени способен произносить довольно-таки длинные матерные монологи. Мыслей ведь не слышно,- так отчего бы им не быть матерными?!..

Матерная авторефлексия! - Вот следующая ступень проникновения мата в литературу. И кому же тут первым прийти на ум, как не Эдуарду Лимонову!

Творчество Лимонова, не побоюсь этого слова, уникально. Уровень его откровенности в автобиографических (а таких большинство) повестях, романах и рассказах поистине беспределен. Без преувеличения можно сказать, что этот человек совершенно лишён чувства интимного. Именно это качество личности автора накладывает отпечаток на все его произведения,- что даёт совершенно неожиданный эффект: сокровенный опыт лирического героя (в данном случае идентичного автору), будучи вывернутым наизнанку, на всеобщее обозрение и обсуждение, внезапно утрачивает свой сакральный смысл,- и параллели, проводимые освобождённым от морока стыда читателем, позволяют последнему беспристрастно исследовать свой собственный внутренний мир и привести мысли, чувства и переживания в относительный порядок. Своими пространными агрессивными излияниями эскаписта по призванию - в сочетании с достаточно корректным образом действий, адекватных внешним условиям - Лимонов дарит психически обездоленному люмпен-интеллигенту спасительную уверенность в том, что крамольные, на первый взгляд, эмоции и умозаключения на самом деле вполне нормальны и суверенны,- конечно, лишь до тех пор, пока он не утрачивает над собой контроль и не даёт себе полной воли в своих внешних проявлениях,- нарушая тем самым внутренний суверенитет другого человека. Используемый мат, при помощи которого писатель предпочитает оформлять свои мысли, снижая эзотерический пафос внутреннего мира, оказывается, таким образом, одним из важнейших условий достижения у читателя необходимого психотерапевтического эффекта. То есть,- если предшественники Лимонова с готовностью демонстрировали муки маргинального главного героя, вязнущего и задыхающегося в безвоздушном пространстве невыносимой лёгкости (или тяжести,- что, на практике, одно и то же) бытия,- и оставляли читателя наедине с уверенностью, что во всём мире есть только два таких урода - главный герой и он сам,- то Лимонов доходчиво объяснил всем заинтересованным лицам, что их ущербность отнюдь не уникальна (есть, к тому же, и более ущербные люди); таким образом, он сумел избавить читателя от чувства вины за свою маргинальность,- особенно тяжёлого в силу её (вины) неопределённости и безадресности.

Хорошо это или плохо? Трудно ответить однозначно. С одной стороны, избавляясь от комплексов вины и неполноценности,- принимая себя таким, каков есть,- человек продвигается по пути достижения внутреннего равновесия и оттого становится чуть счастливее. С другой стороны, далеко не все понимают глубинный смысл такого "принятия себя",- а именно: человеку, конечно, надлежит принимать себя таким, каков он есть - на текущий момент времени,- так как, в конечном счёте, ему всё равно ничего другого не остаётся,- однако это вовсе не является достаточным основанием для того, чтобы принять себя такого раз и навсегда! Человек,- принимая себя во всей своей ущербности,- должен, тем не менее, стремиться изменить себя к лучшему! Другое дело,- не стоит комплексовать, если это стремление на первых порах не приводит к удовлетворительным результатам,- но стремиться-то всё равно необходимо. В силу же того, что среднестатистический человек склонен рассматривать достижение внутреннего равновесия как повод для погружения в уютную пучину деградации,- можно, пожалуй, говорить о том, что для неподготовленного, незрелого читателя (например, для того же подростка) чтение лимоновских книг может быть чревато нежелательными отклонениями в личностном развитии.

Впрочем, то же самое можно сказать почти обо всех современных книгах. И в этой связи, нельзя не коснуться такой гремучей смеси, как употребление мата в постмодернистской литературе (хотя, как говорится,- "не тронь дерьма…").

…Традиционалистское литературное произведение, как бы бездарно оно ни было, подразумевает определённую нравственную позицию, занимаемую автором,- порой помимо своей воли, незаметно для себя. Как бы безнравственен ни был автор-традиционалист,- он непременно будет строить композицию таким образом, чтобы, в конечном счёте,- подобно несущим балкам,- её удерживали на себе определённые этические постулаты,- пусть и старательно замаскированные декларируемым желанием предоставить читателю возможность самостоятельно сделать свой нравственный выбор. В постмодернистской же литературе такой подход к творческому акту невозможен в принципе, так как одним из её принципов является сугубо эстетическая оценка реальности, в жертву которой приносится этический мотив творчества.

Таким образом, с точки зрения читателя, чтение постмодернистских авторов можно сравнить с психологической "русской рулеткой". Может повезти, и автором открываемой книги окажется такой человек, как Шинкарёв,- чьи, прошу прощения за смелое предположение, доброта и внутренний свет наполняют какого-нибудь "Максима и Фёдора" независимо от того факта, что из эстетических соображений сюжетная часть повествования формально представляет собой беспросветный мрак. А то вдруг наоборот - р-раз! - и Мамлеев в руки попадётся…

Мат в постмодернизме, в зависимости от воли и замысла автора, может выполнять функцию предметных обозначений либо применяться вместо лексико-фонетических арабесков,- неизменно усиливая собой - по мере надобности - любой эстетический эффект. Творчество такого неординарного писателя, как Владимир Сорокин, характерно как раз тем, что он не только приспосабливает матерный материал для построения диалогов своих персонажей (героями их назвать - язык не поворачивается), но и бойко использует те явления и части тела, которым матерные термины соответствуют, в качестве полноценных (как минимум, пассивных) составляющих мизансцены. В этом он не оригинален,- тот же Лимонов практикует нечто подобное с ничуть не меньшим успехом. Однако, по некоторым признакам (к примеру, по отсутствию выраженной мотивации введения в повествование очередного полового органа, полового акта или матерного слова) можно заподозрить, что для Сорокина данные приёмы имеют самостоятельную ценность. Другими словами, здесь мы имеем дело с жанром эротической прозы,- с весьма специфической, матерной её разновидностью,- родоначальниками которой, вероятно, следует признать битников типа Уильяма Берроуза или Генри Миллера,- а может быть, и самого маркиза де Сада,- если удачно его перевести... В последнее время у Сорокина появилось также немало отечественных конкурентов,- однако, по всей видимости, сам он ещё долгое время будет оставаться неприрекаемым авторитетом в этой области…

Кажется, на этой оптимистической ноте мне придётся закончить свой труд: в условиях переадресации мата к истокам,- то есть, к описанию тех невыразимых романтических отношений, физическая сторона которых, вообще-то, и является традиционным предметом описания мата,- матерные слова вызывают во мне не менее традиционное омерзение,- и тут я бессилен сказать что-либо дельное… Не знаю, как вам,- а мне гораздо приятнее думать, чувствовать и знать, что у любимой девушки моей между ног расположена не п..., а "чёрная роза" (В. Рецептер) – или что-то в этом духе… Понимаю,- некоторым людям всё надо непременно называть своими именами,- а иначе будет неправда,- всё понимаю... Но,- как открою, скажем "Четверо из его народа" Свена Гундлаха,- всё равно мутит.

А дело, вероятно, в том, что единственное,- достойное того, чтобы не знать о нём всей правды,- это любовь. И правда матерной интерпретации плотской стороны любви - это та правда, за которой охотятся любознательные мальчишки, препарирующие куклу Барби, чтобы узнать, что у неё внутри. Они узнают,- но Барби перестанет быть Барби.

Будем же мудры,- достаточно мудры для того, чтобы сохранить некоторые общие тайны в тайне. Достаточно мудры для того, чтобы не говорить о самом сокровенном на языке не в меру пытливых мальчишек (чьих разговоров в собственной среде, как заметил Николай Бердяев в "Самопознании", нет ничего грязнее).

 

05.12.00, г. М