Крылат ли он?

Когда он приходит,

снимаешь ли ты с него крылья и ставишь за дверь?

Но кто ты сейчас, с кем ты теперь?

Б. Г.

 

 

АНГЕЛ

 

Почему-то я не удивился и не испугался. Она сидела на табуретке от старого кухонного гарнитура, прибывшей в эту комнату вместе со мной из самого моего детства. Ещё до пробуждения я почувствовал волнение в тонкой материи сна и понял, что в комнате кто-то есть. Она сидела изящно - с прямой спиной, подогнув ноги под табуретку. Маленькие руки кротко покоились на коленях. Лёгкое белое платье ниже колен, белые же волосы, не уложенные в причёску. Никакого маникюра, педикюра, косметики. Никакой бижютерии. Из украшений - только дивные голубые глаза, но большего и не нужно было. И так у меня случилось головокружение от её красоты.

Потом, вспоминая и анализируя каждую минуту, проведённую с ней, я понял, почему она всё время садилась не в кресло, а на эти старенькие табуретки, – из-за крыльев. Белые крылья - творения создателя, или моего больного рассудка, служили фоном её божественного образа.

Сон постепенно оставлял меня, но ощущение реальности не приходило. Откинув одеяло, я сел на кровати. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, что думала она, ход моих мыслей в тот момент прекратился. Я просто любовался, и на душе с каждой секундой становилось светлее. Отпускала тоска последних месяцев. Появлялась надежда на что-то. И я вздохнул глубоко, и я улыбнулся всей своей уставшей хмуриться душой. Она улыбнулась в ответ так радостно, будто после дождя заглянула в окно гирлянда радуги, а белые крылья издали приятный мягкий шорох.

- Ты ангел, - утвердительно спросил я.

- Я серафим, - ответила она.

- Серафима? Серафима… Удивительно красивое имя. Почему-то сейчас так не называют.

Сонное оцепененье, под властью которого я находился, позволило мне дерзость. Я протянул руку и легонько, кончиками пальцев, коснулся руки ангела. Мне нужно было убедиться, что она настоящая, или уже до конца впасть в нереальность происходящего. Наверное, я выглядел идиотом, да я и был таковым. В ответ ангел тоже не слишком уверенно коснулась пальцами моей ладони, и меня накрыла волна радостного стыда. Я опустил взгляд и увидел свои голые ноги.

- Ой, - я прикрылся одеялом. Вещи небрежно валялись на табуретке, на полу у кровати чернели комки носков. В комнате было неубрано, пыльно, но, почему-то, меня это не смущало. Да и Серафима, похоже, не замечала этого. Однако нужно было что-то делать дальше.

- Извини, можно я оденусь.

- Да, - чистым, как лесной воздух, голосом ответила ангел и продолжала сидеть, глядя на меня небесными глазами.

Не отпуская одеяла от середины тела, я привстал, сцапал одной рукой одежду и на полусогнутых засеменил к двери. Взгляд Серафимы упал мне на спину, тонкой струйкой стёк по позвоночнику, хотел ещё чего-то, но тут я выскользнул из комнаты. Затворившись в ванной, натянул штаны, футболку, а когда вышел, ангел стояла в коридоре, освещая его сумрак лёгким белым светом. Руки – за спиной (просто школьница), фаланги крыльев, чуть шевелясь, переливались волшебными отблесками.

- А что мы будем делать? – весело спросила она.

- Наверное, завтракать.

- Давай, - радостно поддержала ангел.

«Хорошо, - чуть не ответил я, - тогда иди ставь чайник, а я пока умоюсь». Но каков бы я был дурак, если бы отправил такую гостью готовить завтрак на свою грязную, заваленную барахлом кухню (хорошо хоть вчера выкинул пивные бутылки). Аккуратно, стараясь не задеть Серафиму, я проскользнул мимо неё и стал извиняться:

- У меня тут бардак, ты не обращай внимания.

Ангел, всё так же держа руки за спиной, прошла на кухню и села на табуретку-близнец. Ах, как красиво она сидела!

Я поставил чайник, открыл холодильник и окинул взором томящиеся без работы полки. Кусок пошехонского сыра, несколько яиц, заветрившаяся колбаса, вмерзшая в наледь крышка от банки майонеза. Ничего, чем можно было угостить ангела.

- Ты есть-то хочешь? - спросил я.

Серафима пожала плечами - прелестными, худенькими плечиками. Крылья повторили их движение, снова издав едва слышимый шорох.

Через пять минут на столе все-таки кое что стояло, а именно все, что, по моим представлениям, могло показаться вкусным ангелу: мед, два неизвестно как залежавшихся кусочка мармелада, мороженое «Ваня», забытое когда-то в морозилке, и консервированный магазинный компот из персиков. Чайник испускал ароматизированную струйку пара.

А! - вспомнил я и извлёк из громоздившейся на подоконнике посуды пакетик с изюмом. – Пожалуйста, угощайся.

Ангел с интересом взяла одну изюминку и положила в рот. Я ударил себя ладонью по лбу, вскочил, высыпал изюм из пакета в тарелку и, помыв его, снова поставил перед Серафимой. «Ангелам дизентерия не страшна», - произнёс кто-то у меня в голове. «Ангелы не едят земную пищу», - ответил другой.

- Попробуй мороженое, - предложил я, не слушая подсказчиков, и протянул ей стаканчик и ложечку.

«Она, возможно, и ложкой пользоваться не умеет», - снова предположил кто-то. Ангел, действительно, взяла ложку как-то неуверенно, но сделала ей всё правильно: копнула мороженое и поднесла к губам. Я ждал, затаившись.

- Вкусно, - сказала Серафима и поставила стаканчик на стол.

- Может, приготовить яичницу? - спросил я, глядя на всю эту сладость. - Будешь?

- Буду, - ответила Серафима неожиданно.

Я обрадовался, потому что был очень голоден, и принялся готовить яичницу с колбасой.

 

Через некоторое время, утолив утренний голод, мы сидели за кухонным столом, роль которого выполняла снятая с петель и установленная на ящики дверь от кладовки, и весело болтали. Глядя на здоровый аппетит Серафимы, на её жизнерадостное ко всему отношение, я совсем освоился и решил задать вопрос глупый и не подобающий в данной ситуации, но терзающий мою педантичную натуру.

- Каждый раз, когда смотрю на человека с крыльями… на ангела, каждый раз недоумеваю, как вы можете летать.

- А что такое? - Серафима улыбнулась.

- Понимаешь, у вас крылья крепятся к туловищу совершенно не в том месте, где должны по законам аэродинамики – в районе лопаток. А центр масс человека, особенно женщины, находится ниже, где-то в районе поясницы. Но чтобы летать, центр масс должен находиться впереди относительно центра давления.

- Относительно чего?

- Центр давления… ну это равнодействующая подъёмных сил, создаваемых крыльями.

Серафима выжидающе молчала.

- Посмотри на птиц, - продолжил я, - или на самолёты, да на любой крылатый объект. БОльшая часть крыльев находится дальше середины туловища. А у вас всё наоборот - крылья крепятся к передней части. Так не бывает. Вы аэродинамически не можете летать. И потом, какими мышцами вы приводите крылья в движение? Вот у птиц мышца, которая двигает крыльями – самая мощная в теле. Поэтому птицы и люди совсем не похожи по строению. У нас самая мощная мышца вот эта, - я похлопал себя по бедру. - Чтобы человеку летать, у него на спине, знаешь, какие бугры должны быть. А у тебя? – я зашёл за спину ангелу. – Ничего лишнего, всё красиво, изящно, по-человечески. Как ты летаешь?

Белые крылья размахнулись, подняв с полов двухнедельную пыль, и ангел без видимых усилий оторвалась от табуретки, чуть приподнялась над ней и аккуратно опустилась на прежнее место.

- Круто, - вырвалось у меня. – Круто, круто… божественно, чёрт… Извини, можно потрогать?

- Пожалуйста, - радостно согласилась Серафима, встала и повернулась ко мне спиной. Крылья начали раскрываться, и на меня повеяло чем-то, что я не могу описать, не погубить свою душу. Я протянул руку и дотронулся. Пух ли это был, или перо, шёлк, бархат, или другая субстанция - рука моя прикоснулась к какой-то наджизни, что должна существовать в надмире, но не как не в моей задрипанной квартире.

- Ну как? – спросила Ангел, пошевеливая крыльями.

И тут наконец я осознал… нет, не сказочность, не божественность, не сюрреализм… трагичность происходящего - вот что почувствовало моё сердце. Трагичность – где-то на дне истории, которая началась этим неправдоподобным утром.

- Что происходит? – тихо спросил я. - Кто ты? Откуда взялась?

- Я твой ангел. Влетела в окно.

- А… - «зачем», едва не вырвалось у меня. – …почему ты прилетела ко мне?

Не успев произнести это, я испугался, как бы она не ответила что-нибудь: «Ошиблась окном, мне нужно к соседской девочке», или «к влюблённому парню со второго этажа».

Ответ меня ошеломил совершенно.

- Твоя жена сказала, что с тобой не сможет жить даже ангел.

!?!?!?!?!?!??!?!?!?!?!

- Жена?.. - залепетал я. – Ничего не понимаю. Где ты с … Ты что, прилетела, чтобы со мной жить?

- Может быть и так, - ответила ангел с ангельской простотой.

Я набрал воздух в лёгкие, задержал его на несколько секунд, затем шумно выдохнул. Голова моя кружилась.

- Ты прилетела со мной жить.

 

Через некоторое время, немного отойдя от потрясения, я нервно ходил по комнате. Серафима сидела на кровати и безмятежно наблюдала за мной. В голове моей роились вопросы, но что-то подсказывало, что задавать их не нужно. Не нужно выяснять, кто, зачем и на каком основании - непоправимо испорчу этот сказочный день и всё, что, возможно, за ним последует. Если это сон - пусть он длится подольше, если безумие - пусть меня не вылечат. Возникшее на мгновение чувство тревоги скрылось за другими эмоциями, и я внутренне молился: «Пускай всё идёт, как идёт».

Кое-что, правда, требовалось поправить. Серафима прилетела со мной жить, а никаких вещей я у неё не заметил. Даже и спрашивать не стал – нет вещей. А как без них женщине, пусть даже и ангелу? Женщины и вещи – они каким-то образом неразрывно связаны, и представить их друг без друга невозможно. Нужно хотя бы самое элементарное: зубную щётку, смену белья (дыхание моё участилось, взгляд упал на босые ноги ангела) тапочки, туфли.

- Послушай, - сказал я, взяв себя в руки и остановив метания по комнате, - мне нужно кое-куда сходить. В магазин нужно сходить. Это такое место, где продают товары. Понимаешь, купить кое-то нужно. У тебя, к стати, какой размер обуви?

Я осознавал нелепость вопроса, но как нужно переспросить, не знал.

- Размер?

- Понятно. Дай-ка я твою ногу срисую.

Сказал-то я это легко. А вот сделать…

Когда Серафима поставила ногу на газетный лист, который единственный нашёлся в моём доме из бумаги, у меня закружилась голова. Прикасаться к этому… творению я не имел решительно никакого права, и даже именовать его ногой было кощунством. «Нога» – слишком грубо, но и «ножка» - пошло.

- Я дал ангелу ручку и попросил: «Обведи, пожалуйста, сама».

Серафима, чувствовалось, не совсем поняла, что и зачем нужно делать, но сделала всё правильно. Я взял лист и уставился на её бёдра. Целесообразность боролась во мне несколько секунд с трепетностью и проиграла. Обмерять бёдра я не решился.

 

 

МОЙ ДРУГ СЕМЕЙКИН

 

Я должен благодарить судьбу за то, что лишив меня любимой женщины, семьи, работы, уверенности в себе, и, похоже, рассудка, она оставила мне друга. Последнее время почти все люди, составлявшие некогда круг моего общения – близкие и не очень - разъехались в разных направлениях. А найти других людей, таких, чтобы с ними хотелось лишний раз встречаться, мне не удавалось. Вернее так: не нашлись такие люди. Специально, конечно, я их поисками не занимался.

Исключение - Серёга Семейкин. Стопроцентный местный житель, сложенный из двух коренных древних этносов, по мировоззрению и энергетике Семейкин - гражданин Мира. Ему бы ещё соответствующие финансовые возможности.

Серёга высшего образования не имеет: школа, армия – вот и все его университеты. При этом, однако, любознательность, живость ума и масса свободного времени расширили его кругозор настолько, что он с легкостью перекрывает им все пробелы в системном образовании. Взять, например, такой предмет, как география, имеющий в нашей некогда общей работе не последнее значение. Серёга – ходячий атлас мира. Он, например, помнит названия всех союзных и автономных республик СССР, имеет понятие о демографических тенденциях в этих республиках в настоящее время, помнит названия столиц почти всех государств мира, представляя при этом их краткую историю вплоть до какого-нибудь Свазиленда. Он знает наизусть, какие страны в какие военные и экономические блоки входят, а какие являются наблюдателями. И ещё много чего знает мой друг из географии. Я тоже силён в этом предмете, но тягаться с Семейкиным не приходится. Моих знаний, однако, хватает на то, чтобы оценить его кругозор.

Как мы сошлись? Я взял его на работу. Втащил, преодолевая сопротивление начальства, в свой отдел. Семейкин и сейчас имеет вид непрезентабельный, а тогда и вовсе был бродяга: вечно мятый костюм, шальной взгляд, и вечно окружающий его пивной дух. Он уже почти год пребывал без работы после того, как развалился отдел по развитию туризма при областной администрации, где Серёга занимал должность менеджера. Собственно, по работе в этом отделе я его и знал. И знал, какая у него креативная голова, не то что у большинства моих сослуживцев. Потом я уволился, а Семейкин занял моё место сначала временно, а через три месяца, нарисовав начальству пару безумных, но поражающих масштабом проектов – как полноправный начальник службы. Такую вот показал живость ума и способность мыслить в нужном направлении.

Живет Серёга в двадцати минутах езды от меня. Живёт с отцом. Мать его умерла год назад, а жены нет – ушла, уехала в Москву. И в этом он похож на меня. Вернее, я на него похож, поскольку от Серёги уже две жены ушли, и обе – уехали в Москву. Причина в том, что он в эту Москву ехать не захотел, сказал, что его родина здесь, и остался местным жителем. Вот такой он, мой друг Семейкин, и я ему позвонил.

- Семейкин, мне деньги нужны, три тысячи, - сказал я, не здороваясь.

У нас так.

- Как зовут? – поинтересовался Серёга.

- Серафима… Но это не то, что ты думаешь.

- Серафима?! – Семейкин загоготал в трубку. – Это что-то! Под Серафиму дам. Серафима… Это, наверное, кличка. Сейчас таких имён нет. Она не проститутка?

- Я же тебе говорю, бестолочь, это совсем не то, что ты думаешь.

- Друг, ты меня интригуешь.

- Короче, иду.

 

С тех пор, как распалась моя семья, я совсем перестал думать о деньгах. Зарплаты сторожа, если правильно распределить, хватает на еду. Имеющаяся одежда должна протянуть года два – три. Уменьшившуюся (в связи с уменьшением жилплощади) квартплату я выплачиваю из пособия по безработице, которую получаю в службе занятости. Обратиться туда мне посоветовал всё тот же Семейкин. Другие расходы я из своей жизни исключил.

Но появление Серафимы вернуло меня к мерзкой финансовой проблеме.

 

- Ты изменился, - сказал Серёга, открыв дверь.

- Изменишься тут. – Я несколько секунд думал, не рассказать ли всё другу, но так и не решился. – Ну, где деньги?

- Ты что, даже не зайдёшь? У меня пиво.

- Да нет… В следующий раз.

- Ты изменился, - повторил друг. – И не пойму, в худшую или в лучшую сторону. Познакомь.

- Не время, не время. Верну, - сказал я, приняв сумму и пожимая широкую ладонь. Ты звони, а то мне как-то… не по себе.

Серёга вопросительно вскинул брови. Чтобы не продолжать грозящий дезавуировать меня разговор, я повернулся и пошёл прочь.

- Ты это… береги себя, - с сочувствием произнёс мне вслед Семейкин.

«Когда-то я выручил его - такого же, как я сейчас, безработного. Теперь он мне воздаёт. Наверное, это и есть дружба», - думал я, спускаясь по лестнице.

 

Одна проблема была решена. Условно решена. Деньги придётся возвращать, но это в будущем. Теперь нужно сделать покупки. Первое – обувь: домашние тапочки и туфли. С тапочками проблем я не ожидал. А вот с туфлями… И всегда меня ставила в тупик необходимость покупать подарки женщинам, например - жене. Поначалу я делал это вдохновенно. Но обычно, если дарил обувь - не подходил размер, если платье – фасон, духи – запах не нравился. А чаще – всё сразу. В итоге: «Ты никогда не понимаешь, что мне нужно». В конце концов, перестал я дарить вещи и перешёл на деньги и цветы.

И вот теперь требовалось купить туфли для ангела. Вернее, босоножки – дело переходило от весны к лету. И, между прочим, вопрос «зачем» который по логике должен был отбросить эти босоножки как ненужные, совсем не вставал передо мной. Два обстоятельства, из которых мог этот вопрос вырасти: «невозможно, чтобы люди увидели Серафиму» и «ей и ходить не нужно, она летает» крутились где-то на втором плане и не воспринимались всерьёз. Подсознание знало, а сознание обосновывало, что раз ангел прилетела надолго, не выпускать её из квартиры… и тут меняли друг друга разные формулировки:

- противозаконно,

- негостеприимно,

- невозможно,

- недоступно,

- нельзя.

Я точно знал, что явить ангела этому миру придётся, вернее, она явится без моего на то благословения.

Итак, обувь.

 

 

ЛЁЛЁКА

 

Когда-то мы с Лёлёкой служили в одной фирме, где и сейчас трудится мой друг Семейкин. Лёлёка – про неё если говоришь, нужно озираться, чтобы не услышала. Одна растит двоих дочерей, и при этом никто от неё жалоб никогда не слышал – это только начало её характера.

Познакомился я с этой женщиной, когда она была менеджером отдела рекламы. В её обязанности входило подыскивать и закупать подарки многочисленным гостям фирмы – отечественным и иностранным. Она всё время носилась с какими-то матрёшками, самоварами и хохломой. Потом была реорганизация, должность Лёлёки упразднили и хотели её уволить по сокращению. Жестоко пожалели. Тут же в инспекцию по труду, в прокуратуру и губернатору поступили от Лёлёки соответствующие заявления. Генеральный директор долго оправдывался за то, что хотел оставить мать-одиночку с двумя детьми без средств к существованию. И дали Лёлёке новою работу - секретарь главного инженера.

С тех пор к главному попасть стало трудней, чем в рай: занят, совещание, думает, по телефону разговаривает, отдыхает (можно же человеку отдохнуть). Некоторые по старинке – дверь ногой. Лёлёка заходит следом:

- Ты, козёл, тебе же сказано - занят! Пошёл вон отсюда!

У козла - уши в затылок, а главный: «Да ладно, пусть, раз по делу пришёл». Зато следующий раз: «Лёлёкочка, можно пожалуйста?» Проще стало самому вопрос решить, чем к главному инженеру тащиться. Тот доволен, а Лёлёка ему: чай с лимончиком, газетку, сигаретку и – лучший работник, другого секретаря и не надо. Располнел главный, порозовел, работает в тишине, никто его лишний раз не тревожит. Так бы и осталась Лёлёка при нём, да платили мало – детей не прокормить. И пришлось ей пойти на рынок.

Устраивалась продавцом к предпринимателям. Одного обокрала, другого кинула – стартовый капитал готов. Там товар на реализацию вытянула, здесь не расплатилась – дело пошло. Теперь у неё четыре точки на двух рынках. Преуспевает.

Чтобы мне идти к такой Лёлёке? В жизни бы не пошёл – обобрала бы, и товар подсунула залежалый. Но есть одно обстоятельство: нравлюсь я ей. Если мы встречались в служебном коридоре, и рядом никого не было, она всякий раз припирала меня к стенке и спрашивала хриплым, претендующим на интимность голосом: «Ну ты чево не заходишь?» Не самый тяжкий грех молодому мужчине воспользоваться таким раскладом, но… Но каждый, кому приходилось сталкиваться с Лёлекой может констатировать, что нравиться ей - всё равно, что нравиться бензопиле. Способ общения этой женщины с окружающими - на грани нормы. Особенно страшна она в нетрезвом виде. Если ей, выпившей, попадался главный инженер - её начальник, или сам директор – только подкладки клочьями летели от их пиджаков. Припоминалось всё – от попытки сокращения до не совсем откровенной улыбки при её появлении. А отказать Лёлёке в этот момент в любви было страшнее, чем грабителю в деньгах. Поэтому, когда она объявлялась на корпоративных вечеринках, мне приходилось бежать.

Думаете, Лёлёка – гром баба, и пальцы у неё - огурцами. Ошибаетесь. Это маленькая хрупкая женщина, не лишённая красоты и шарма.

Я не видел её больше года, но нисколько не сомневался, что если рискну душой и обращусь к ней, она два рынка перетрясёт, а нужную вещь достанет.

Нашёл я Лёлёку сразу, как зашёл на рынок. Она восседала африканской царицей в одном из больших контейнеров, расположенных вдоль центрального прохода. Чувствовалось, что место это дорогого стоит, и захватить его за столь короткий срок мог только очень пробивной и наглый человек.

- Солодов!! – заорала Лёлёка, увидев меня издалека. – Если ты пройдёшь мимо, я тебя убью!

В другое время я бы непременно постарался так и сделать, но сейчас подошёл к ней с самой широкой улыбкой, какую позволял мой рот.

- Лёка, - я знал, что это имя нравится ей больше, - рад тебя видеть. Как ты изменилась.

- Только скажи – к худшему!

- Ты стала гораздо интересней.

Это была чистая правда. Со вкусом у Лёлёки всегда были проблемы. Раньше это усугублялось бедностью, и одевалась она в какие-то дешёвые платья, расцветки которых напоминали мне матрасы моего детства: то малиново-полосатый, то выцветший серо-коричневый. Но сейчас воображение её не сдерживалось отсутствием денег. Она была в ярко-оранжевых шортах и ядовито-зелёной футболке с надписью на всю грудь: «LOVE TEAM». Но самое интересное громоздилось на голове - копна мелко заплетённых не то африканских, не то узбекских косичек обалденно рыжего цвета. Все эти дикие цвета шокировали, но, как ни странно, в них Лёлёка смотрелась удивительно органично.

- Лёка, я восхищён. – Я протянул руку и потрогал одну из косичек, коих было не меньше пятидесяти.

Женщина позволила мне это сделать. При этом на лице её отразилось совершенно простое, незатейливое удовлетворение.

- Восемь тысяч стоит.

- Что? – не понял я.

- Причёска.

- Не может быть!

- Солодов, когда я п-ла? - громыхнула Лёлёка на весь рынок. – Ты видишь, с золотой нитью.

Она ткнула в меня головой.

- Так уж и с золотой?

- Ну не с серебряной же.

- И как тебе удалось отрастить такие волосы?

- Да ты что, Игорёк. Какие волосы с моей лысиной. Это вставные.

- Вста… Вот оно что!

Мы ещё минут десять поговорили с Лёкой о её внешности и о том, где это я так долго скрывался, после чего она задала ожидаемый вопрос:

- Ты чё припёрся-то?

- На тебя посмотреть, - выдал я заготовленный ответ. – Мне передали, как ты тут расцвела.

- Ой-ой-ой, - зарделась Лёка. – Не поверю, чтобы ты из-за меня пришёл. Я тебе сколько предлагала. Приходил и смотрел бы сколько влезет. Хоть на одетую, хоть на голую. А, Игорёк…

Последнюю фразу Лёка произнесла тихо, интимно приблизившись ко мне.

- Ну как это, а дети?

- А девок своих я в любой момент выгоню.

- Слушай, помощь твоя нужна, - обрубил я начинающиеся лёлёкины домогательства. Босоножки нужны женские.

- Для жены что ли?

- Для ангела, - ответил я, а про себя отметил: «Лёка не знает, что я развёлся. Это очень хорошо. Иначе бы мне не отвертеться».

- Какие это ангелы у тебя завелись? - ревниво прищурилась торговка.

- Да для жены, для кого же. Только мне нужны супер – у нас с ней годовщина.

- Размер?

Я вытащил из кармана сложенный газетный след и предъявил Лёлёке.

- Тридцать пятый, - оценила она намётанным взглядом. – В натуре, ангел. Дюймовочка, блин. Этого размера есть вот такая модель, вот такая, и вот, – Лёлёка указала ярко накрашенным ногтем, - последний писк сезона. Ещё есть…

- Нет, Лёка, нужны белые.

- Белые? Белые есть вот такие, - она нырнула в глубину контейнера и появилась с коробкой.

Я внимательно осмотрел предлагаемые босоножки, и представил, как они будут сидеть на ножке (тьфу ты, пошлятина) Серафимы.

- Нет, громоздко. Нужно что-нибудь поизящней.

И мы с Лёлёкой понеслись по рынку. Быстро ли, долго ли, а босоножки, которые я, зажмурившись и наступив на горло пиетету, мог допустить на ножках (тьфу ты) ангела, были найдены. Стоили они почти всех денег, которые я занял у Семейкина, хотя Лёлёка выторговала для меня приличную скидку.

А вот тапочки оказались ещё большей проблемой. Дешёвые отечественные, тряпочные и кожаные, к которым я привык, отпадали сразу. Полно было китайских, с разнообразными зверушками, пушинками и ещё чёрт знает с чем. Это тоже меня не устраивало. На всём рынке я встретил единственные подходящие, но стоили они почти столько же, сколько босоножки. «Если так пойдёт, - подумал я, - разорюсь подчистую». Но допустить, чтобы ангел ходила босиком по моим грязным полам, я не мог никак. Кроме пиетета этого не позволяло вбитое в меня в детстве родителями «не ходи без тапок». «Ладно, - подумал я, - тапки она только дома носить будет, никто не увидит». И схватил какие-то светло-розовые, поскольку белых не было, с какими-то не то барсами, не то рысями, пошлейшие, но дешёвые.

Перед тем, как умчаться с рынка, я Лёлёку поцеловал. Раньше я бы ни за что этого не сделал (провокация смертельна), но на меня напал кураж. К тому же, моего нового адреса и телефона она не знала, а по старым – пусть ищет.

Выйдя с рынка, я подсчитал потери. Деньги неизбежно кончались, а нужно было ещё купить, как минимум, зубную щётку и, невозможно помыслить, – бельё. Последнее представлялось наиболее затруднительным. Обратиться с этим вопросом к Лёлёке я не мог. И поэтому покупать бельё на рынке не стал – там от неё было не отвязаться. К тому же, бельё на рынках вечно развешено без пакетов, и на него садится гоняемая ветром пыль. Я отправился к ближайшему универмагу, где долго не мог преодолеть смущение, чтобы зайти в отдел женского белья. Наконец решился, и тут до меня дошла вся комичность ситуации. Я пришёл в заштатный универмаг заштатного городишки, чтобы купить трусы (трусы – грубо, трусики – пошло) для кого? Для ангела. Ангелы что, носят трусики? Ситуация сколь нелепая, столь и реальная.

- Вы что-то хотели? – спросила меня миловидная молоденькая продавщица.

- Да, - ответил я, - комплект белья.

- Размер…

- Бёдра сорок шесть – сорок восемь, грудь – три, - неожиданно уверенно сказал я и вдруг осознал – что бы я ни принёс, всё подойдёт. Или вообще окажется ненужным.

- Вот такие как Вам? – продавщица указала на чёрный манекен без головы и ног, одетый в трусики и лифчик белого цвета.

- Да, - кивнул я, - подойдёт.

Слегка удивлённая моей быстрой сговорчивостью, девушка приняла деньги, завернула товар, и через минуту я уже приобретал в соседнем отделе зубную щётку. После этого денег осталось впритык, чтобы купить продуктов дня на два – три. Дальше маячили финансовые проблемы. Ну и Бог с ними.

 

НИКА

 

Нагруженный пакетами, я осторожно открыл дверь квартиры и прислушался. Из комнаты доносился как будто звон колокольчика. Ангел смеялась. На душе у меня стало светло и спокойно. Она была здесь, она меня не покинула. Я отнёс продукты на кухню, выложил их и тихонько прошёл в комнату. По телевизору показывали выступление Михаила Задорнова, и душа моя сделала шаг к разочарованию, но тут я заметил у Серафимы в руках книгу – «Мастер и Маргарита» – моё любимейшее произведение. Ангел перевернула лист и снова засмеялась как трёхлетняя девочка.

- Купил тебе тапочки, - сказал я и, задержав дыхание, поставил рысей около её ног.

- Какая прелесть! - воскликнула Серафима. Её розовые ступни укрылись в мягких тапках. Она подскочила, обняла меня за шею и чмокнула в щёку. Воздух, сдвинутый несильным движением крыльев, обласкал мне лицо, к которому уже бежала кровь, чтобы окрасить его в красный цвет.

- Симочка, - прошептал я. В горле запершило, в глазах что-то закололо. - А ещё я тебе… вот. - И стал доставать из пакетов покупки.

Босоножки Сима никак не могла застегнуть, и я, цыкнув на готовое выпрыгнуть из груди сердце, помог ей, два раза коснувшись священной кожи её ног (ножек… ай). Это уже было перегрузкой, и поэтому когда Серафима вытащила из пакета трусики и лифчик, я мгновенно удалился на кухню, думая начать готовить обед. Там сел на табуретку и схватился за голову. Голова, голова, зачем ты рождаешь такие фантазии? Сердце, зачем лелеешь такие мечты? Занимайтесь лучше своей непосредственной работой. А мечты и фантазии гоните прочь, ни к чему хорошему они не приводят.

Ангел появилась на пороге кухни в новеньких босоножках и абсолютно модельной походкой прошлась от двери до окна и обратно. Крылья её трепетали радостной дрожью. Под платьем стала заметна полоска трусиков.

Я зачарованно смотрел на неё. Святая Красота. Святая Радость. Женщина с крыльями. Ангел, одним словом.

- Почему ты ничего не говоришь? Как мне?

Сима выставила ножку вперед.

- Нет слов, чтобы описать твою красоту, - сказал я совершенно серьёзно.

Серафиме это понравилось.

- Пойдём гулять, - предложила она.

И тут я заметил, что ангел жуёт жвачку. Где она взяла её? Ах да, лежала на тумбочке. Странно это – ангел и жвачка. А, впрочем, ей и это идёт.

- А как же твои крылья?

- А что крылья? – она посмотрела через плечё.

- Ну, как бы это сказать… Немножко странно будет для людей. Мы же бескрылые.

- Пойдём гулять, - повторила Сима и взяла меня под руку.

В этом «гулять» было больше женского, чем во всех женщинах мира.

- А ты есть не хочешь? – уточнил я.

- Нет, - ответила Серафима.

Желудок мой сделал «урр», но разве мог я отказать ангелу. И мы пошли…

 

Первой нам повстречалась женщина из соседней квартиры. Я недавно переехал в этот дом и с соседями толком познакомиться не успел, но поздоровался очень вежливо.

- Здравствуйте, - несколько менее вежливо ответила женщина и оглядела Серафиму с ног до головы.

Сердце моё замерло. Во взгляде соседки, однако, улавливалась смесь зависти, недоверия и безразличия, но не более. Мы совершенно спокойно вошли в лифт втроём, доехали до первого этажа и вышли друг за другом. При этом соседка выходила за Серафимой, и почти упиралась носом в её крылья.

«Вот так, значит, - думал я, - сумасшествию подвержен я один». И сразу мне стало стыдно. Назвать ангела сумасшествием… Лучше я буду полным безумцем, чем здоровым, вроде этой тётеньки.

Мы вышли на улицу. Я ожидал чего-то типа: «ах, цветочки, ах букашки», но Серафима шла серьёзной, уверенной павой, деловито разглядывая людей и витрины. Женщины старались её не замечать. У мужиков же просто откручивались бошки, и это меня сильно смущало. Однако главным индикатором всего необычного являются дети – они свою реакцию не скрывают. Дети были к Симе вполне равнодушны, и это подтверждало мою догадку о том, что ангела в ней вижу только я. Мы прошли по улице, на которой стоит мой дом, и вышли на один из главных проспектов. Благо, удалось найти хороший вариант обмена. Теперь я жил почти в центре города, и чтобы осмотреть его красоты, не нужно было ехать в тесном транспорте, где я бы не вынес, глядя, как мнут и ломают крылья Серафимы.

Я попытался представить, как выглядит моя спутница без крыльев. Красивая девушка в белом платье. Очень красивая. А с ней… совершенно обычный, ничем не примечательный парень в потрёпанных джинсах и кожаном пиджаке. Такие пары можно встретить на каждом шагу – девчонки в нашем городе через одну красавицы, а парни – через одного в потрёпанных джинсах. Представив всё это, я немного расслабился и принялся показывать Серафиме достопримечательности.

 

- Кто это? – спросила Сима, когда мы дошли до площади перед автовокзалом.

- Это памятник пятидесятилетию победы.

Улыбка сошла с лица Серафимы, а в глазах появилась печаль.

- Это ангел, - сказала она каким-то слишком уж серьёзным голосом.

Я посмотрел на угловатую, худощавую бронзовую женщину, вылитую не совсем удачно на одном из местных заводов. В вытянутой вверх руке она держала венок. Другой рукой показывала вперёд. За спиной у неё как бы развевался, наполняемый ветром, плащ или накидка, которая, как мне казалось, была велика и находилась с остальной композицией в диспропорции. Я никогда не вглядывался в памятник, но подсознательно решил в своё время, что это богиня победы Ника.

- Это Ника, - сказал я, - по-моему.

- Это ангел, - повторила Серафима.

Она подошла к постаменту – трубе диаметром больше метра, стоящей на торце - и обняла его. Крылья её сделали движение, которое иначе не назвать было, как вздох.

 

Домой мы вернулись под вечер. Я проголодался и устал. Эмоциональный груз этого дня казался немыслимым даже для моей металлической психики. Вымыв руки, я забежал на кухню и проглотил сразу половину лепёшки. Серафима, присев на ящик, стоящий у меня в прихожей, аккуратно сняла босоножки, поставила их ровненько в уголок и одела тапочки. В них прошла на кухню и улыбнулась мне такой ангельской улыбкой, что на какой-то миг перед глазами у меня всё поплыло.

- Симочка, – выдохнул я, приблизился к ней, встал на колени и коснулся щекой живота.

 

На небе горят звёзды. Тот, кто в силах оторвать взгляд от земли, видит их сказочный свет, летящий к нам миллионы лет, и может осознать, что ничего осознать не в силах. Да и не нужно ничего осознавать. Хотя бы чувствовать. Но как бы я ни старался, даже чувства не смогу отразить словами, ибо нет слов для того, что я чувствую, нет их даже половины и трети, ибо раньше я никогда такого не чувствовал, и никто не чувствовал такого, и человечество не создало нужных слов. Слова – они для земли, и слёзы – для земли, радость и печаль – для звёзд, а это – выше. Отпустите меня, я выброшусь из окна - может быть, в последний момент мне что-нибудь откроется.

 

- Симочка…

Я плакал, и влага моих слёз впитывалась белым платьем Серафимы, а горечь – чем-то другим, может быть её душой.

- Бедный мой, - прошептала она, гладя меня по голове, - тебе так плохо?

 

 

СМЫСЛ ЖИЗНИ

 

Вы любили когда-нибудь? Нет? Кажется да? На этот вопрос немногие ответят откровенно. На этот вопрос не многие ответят правильно. Многие этого вопроса не поймут. Потому, что не знаем мы, что есть любовь и не всегда её узнаём. Мне повезло. С того момента, как я встретил свою бывшую жену, я ни секунды не сомневался, что люблю. Не только её. Люблю небо, облака, дождь, слякоть, ветер, простуду. Солнце, конечно, люблю больше. Людей люблю. Детей обожаю. На кошек наглядеться не могу. Собак люблю особенно нежно. Млею от цветов, за деревья готов жизнь отдать. Ну что поделать, случилось мне в жизни такое счастье.

Плохо ли мне? Плохо ли? С тех пор, как жена ушла, для меня утратили смысл такие понятия, как плохо и хорошо. С ней мне было сложно, беспокойно, радостно, волнительно, восхитительно, неимоверно. Ушла она, и это всё исчезло. И стало никак. Мне никак. Хорошо это или плохо, я не знаю.

«Принцесса», - по-другому не называл я эту женщину первые полгода. Впервые я увидёл её в автобусе, возвращаясь домой после обычного рабочего дня. Мы вышли на одной остановке. Шёл дождь, и это был прекрасный повод познакомиться, поскольку зонта у меня не было. «Спасите!», - воскликнул я, и она пустила меня под зонт, затем в дом, а в итоге - в свою жизнь.

Первые годы нашего супружества были заполнены переездом в другой город другой страны, обустройством на новом месте и рождением ребёнка – прелестного мальчугана с голубыми глазами жены и моими чёрными волосами. Затем наступил период спокойствия, когда все бытовые проблемы были решены: у меня появилась достойная работа, приобретена была квартира, а жена, окончив институт, занялась любимым делом. Это и стало началом конца нашего счастья. Через какое-то время спокойной уравновешенной жизни я почувствовал, что смысл в ней напрочь отсутствует.

И дался же мне этот смысл! Жил бы и жил без него, как все. Нет, какой-то святой внутри меня, философ и непоседа всё задавался и задавался этим вопросом и довёл меня до состояния, когда у меня стало портиться настроение к каждому дню рождения, затем к Новому году. Наконец каждая минута стала жечь меня огнём бесцельности. За плечами оставалась лучшая часть жизни, а смысл в ней всё никак не обнаруживался. Я понял, что если и дальше буду плыть по течению, лет через пять окончательно впаду в депрессию и закончу каким-нибудь Барбиталом или выпадением из окна. И это при полностью устроенной жизни, любимой семье и цветущем здоровье.

Наконец пришло решение. «Если нет в этой жизни смысла, - подумал я, - нужно его назначить». И стал искать, что бы поставить на томящийся в ожидании помпезный пьедестал. Работа в Гринписе представлялась мне для этого вполне подходящей. Я воображал, как, вместе с другими зелёными, перекрываю железнодорожную ветку, по которой в Институт атомных реакторов движется из-за границы состав с отработанным плутонием. Однако выяснилось, что в нашем городе отделения Гринписа нет. Государственная служба, на которой я непременно стал бы мздоимцем, и смысл моего существования съехал бы к личному обогащению, также отпадала. Работу в хосписе я серьёзно даже не рассматривал по причине стойкого с детства отвращения к лечебным учреждениям. Всё это может показаться бредом, и мне так казалось временами, когда этот тип с завышенными требованиями отлучался из меня. Но даже и в это время я уже не мог быть нормальным человеком, и каждый вечер перед сном терзал себя вопросом, услышанном когда-то в одном фильме: «Что хорошего ты сделал за сегодняшний день?»

Супруга, бедная моя любимая женщина, не могла не заметить изменений, происходивших со мной. Она подступила с расспросами, и я поделился с ней переживаниями. Сначала она воспринимала их как некую зарядку для ума, которому, по её мнению, сделалось скучно. Но чем мрачнее становился её муж, тем сильнее и её охватывало ощущение надвигающейся катастрофы. Жена старалась отвлечь меня, но методы, известные и доступные ей, как-то: больше походов в театр, кино и по магазинам, больше секса, больше пива, - только усугубляли моё состояние. Иногда любимая пробовала проводить со мной психотерапевтические беседы.

- Ну как же, - говорила она, - в твоей жизни нет смысла? Ты же растишь сына. Если хочешь, давай заведём второго ребёнка.

- Знаешь, - возражал я, - наш сын вырастет и продолжит мой путь. И его жизнь, и жизнь его детей и внуков будет так же бессмысленна. Это вечный удел обывателей.

Приближалась развязка, а именно: я нащупал то, что, на мой взгляд, могло сыграть роль смысла уже ставшей раздражать меня жизни. Я решил стать писателем.

- Тебе сколько годков-то? – уточнил мой друг Семейкин, когда я поведал ему об этом.

- Тридцать три.

- Ну тогда всё ясно… И о чём будешь писать?

Мечталось, что придуманные мной сюжеты останутся в веках, встав в один ряд с «Ромео и Джульеттой», «Золушкой» и «Графом Монте Кристо», языком будут восхищаться современники, а потомки внесут мои произведения в школьную программу. Иной раз, взглянув на себя со стороны, я поражался, как в моей психике могли произойти столь глубокие изменения, что я воспринимал эти мечты всерьёз. Разум пытался возбудить остатки критичности, но к его голосу я прислушивался всё реже. Одно было несомненно и, казалось, могло восприниматься только положительно: я нашёл, чем заполнить пустоту, в моей жизни забрезжил смысл. Но для семьи это приобретение стало фактором разрушительным.

Первое, что я сделал – купил компьютер. Двадцать семь тысяч были изъяты из семейных сбережений и похоронили планы летнего отдыха. Любимая, заметившая оживление в моих глазах, вынесла эту потерю молча и даже с некоторой надеждой. И я засел за писательство. Немедленно жена осталась без собеседника, затем без советчика, а скоро и без любовника, поскольку, торопясь наверстать упущенные в бессмыслице годы, я засиживался за компьютером до утра. Режим мой выбился из всяческих здоровых рамок, и на работе я ползал теперь утренним холоднокровным, что не замедлило сказаться на служебном рейтинге. После окончания же трудового дня отсыпался и, вскочив в час ночи, снова тарабанил по клавиатуре до утра. Глаза мои затянула красная сетка, я сделался раздражительным, но упорно выдерживал принятый график: две страницы в сутки плюс правки к уже написанному.

Не удивительно, что жене моё писательство не нравилось. Она стала нелестно отзываться о текстах, и я отлучил её от священного процесса. В наших отношениях появилась серьёзная трещина. Теперь мы никуда не ходили, распиаренные премьеры проходили без нас, а друзья, чьи приглашения оставались без ответа, один за другим обижались и переставали звонить. Всецело поглощённый писательством, я всё меньше участвовал в жизни семьи. Её потребности мешали мне, и я стал с раздражением отмахиваться от просьб супруги и сына, отказывая им в пользу своих вымышленных героев. Однако, несмотря на это, первый задуманный мной роман двигался крайне медленно. И не удивительно: основную часть жизненных сил занимала служба, на которой я вынужден был находиться девять, десять, а то и двенадцать часов в сутки. Противоречие между творчеством и работой ради пропитания, оказалось самым разрушительным. Работу пришлось оставить.

У меня были отложены на чёрный день кое-какие деньжата, и я думал продержаться как-нибудь до того, как будет опубликован мой роман, и я получу гонорар. Но странное дело: работа больше не мешала, а книга продвигалась почти так же медленно. Стал накатывать мандраж: а что, если не закончу, если не напечатают? Что, если вообще весь мой самоотверженный труд – потуги графомана?

В это время, как на заказ, стали случаться разные непредвиденные траты. Я въехал в новенькую десятку какого-то деятеля районного масштаба. С его автомобилем с помощью страховки кое-как разобрались, а мой затребовал на ремонт пятнадцать тысяч. Приближалась зима, и жена вдруг стала недовольна своей дублёнкой, которую носила уже четыре года. Сыну в это время потребовалось ставить бригет-системы для выравнивания зубов.

И в семье, и в душе становилось всё хуже, а проклятый роман тянулся и тянулся, как последний день перед отпуском. Чувство, которое охватывало меня при прочтении написанного, сильно зависело от настроения. Иногда (чаще – вечером, поскольку я сова и вечерами - оптимист) мне нравились отдельные эпизоды и даже главы. Но часто, особенно в моменты уныния, мне становится за себя стыдно. И стыд этот – худшее, что мне доводилось испытывать в жизни. Он заранее оправдывал жену, в скорости отнявшую у меня ребёнка, рвал мои нервы, но главное – отбирал так дорого достающийся смысл жизни.

Наконец на излёте осени, находясь уже на грани нервного срыва, я закончил своё произведение и отослал его в несколько изданий. Ответа нужно было ожидать в течении трёх месяцев. Наступила пустота. Я был измотан и не в силах продолжать писать. Имело прямой смысл устроиться на работу, чего требовательно добивалась жена. Однако моё прежнее место было занято пронырливым Семейкиным, а найти другую подходящую работу оказалось непросто, унизительно и нервно. В итоге я устроился сторожем на ближайшую автостоянку в надежде, что остающаяся масса свободного времени даст мне возможность в скорости снова заняться творчеством. Жена пришла в ужас. В доме воцарилась нищета. Прежние тёплые отношения испарились, но я был уверен, что всё поправится, как только возьмут в печать роман. Супруга, почему-то, этой уверенности не разделяла. Она оказалась права: прошло три месяца, и четыре, но ни из одного издательства не пришло ответа. Ответов не было и через пять месяцев и через полгода, но любимая об этом ничего уже не знала.

Всё произошло сколь неожиданно, столь и неправильно. Неправильно, неверно! Это была трагическая ошибка. Не её – ошибка судьбы, обстоятельств. Или умысел злых сил. Не должна была она меня бросать. Она же меня любила, и до сих пор любит. Но слишком она всегда была решительная и нетерпеливая.

- Я ухожу, - сказала она одним совсем не прекрасным утром, - уезжаю.

Мне казалось, что последнее время наметилось некое движение к лучшему, и сказанное было совершенно неожиданным. Я молчал и ничего не предпринимал. Навалилась апатия. Жена подала на развод – я не сопротивлялся. Разменяла нашу трёхкомнатную квартиру на однокомнатную для меня и деньги – для себя. Продала почти всю мебель, оставив мне машину, взяла сына и уехала в Москву. Кто-то её там позвал. Остаться я её не уговаривал и даже ничем не интересовался. Если она сочла возможным вот так просто перечеркнуть любовь, к чему слова?

Конечно, винить её я не имею никакого права. По всему выходит, что виноват я. Смысл жизни оказался мне дороже любви, и я даже не задумался бросить к чёрту своё писательство и вернуться к прежней жизни. Хотя, если любовь не имеет смысла, то какой смысл в жизни?

Плохо ли мне? Плохо ли?..

 

 

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНГЕЛА

 

Когда я вошёл в комнату, Серафима уже спала или делала вид, что спит. Её светящийся силуэт с подогнутыми в коленях ногами (ножками), руки – под головой, был обласкан моим зрением. Тихо, стараясь не скрипеть стальными пружинами, я лег на раскладушку и задумался. Появление ангела, в общем-то, вписывалось в поток происходящих со мной последнее время событий, ирреальность которых была налицо. Но как же мы с Серафимой будем жить? Из мебели в моём доме осталась кровать, да ещё несколько совсем старых вещей, которые жена не смогла продать: раскладушка, тумбочка и четыре деревянных табуретки от кухонного гарнитура, купленного ещё моими родителями, когда они были молодыми. Эти табуретки почему-то завладели моими мыслями. Как они выжили и сумели перебраться вместе с нами в другой город? Служат исправно и выручают здорово в этой безмебельной обстановке. Одна стала подставкой для монитора, другая – шифоньером.

Вообще, простая русская табуретка – вещь заслуженная. Кроме того, что на ней можно сидеть, использовать вместо столика, она подходит для хранения вещей. Табуретка хороша также как спортивный снаряд. В пьяной драке - это замечательное оружие и средство защиты. Но все практические качества табуретки уступают место её психотерапевтическому значению для человека. Когда, оставшись один на один с чёрнополосной реальностью, теряешь всё, даже и самого себя, попадается вдруг на глаза этот незатейливый предмет. И думаешь: «Ну на кой чёрт мне эти непокорённые вершины – духовные и материальные. Эти смыслы жизни вперемежку со стрессами, с коврами, машинами и загородными коттеджами.

Всё же необходимое у меня есть. Табуретка, например. А что ещё нужно? У неё можно поучиться отношению к жизни. Вот она, простая как табуретка, звёзд с неба не хватает, дело своё выполняет честно, не жалуется и не скрипит как пижон стул, не разваливается под гнётом времени, как сибарит кресло, из моды не выходит, как претенциозный сноб диван. Она не в моде - она в жизни. Деревянная, угловатая – да, зато пыль в глаза не пускает. Жёсткая как жизнь, табуретка, без претензий.

Я уснул, и приснились мне, конечно, табуретки. Они бесконечно заполняли мою квартиру, расширившуюся вдруг до размеров замка. Ими равномерно были заставлены мраморные полы многочисленных комнат. И я ходил меж ними, и не было больше никого на свете, только я и табуретки. В конце концов, ноги мои одеревенели, и я превратился в большой табурет.

 

Проснулся оттого, что ноздри щекотал запах кофе. Обычно кофе я не пью – у меня от него изжога. Но это любимый напиток жены (бывшей), и в первые секунды после пробуждения я как будто оказался в не таком далёком прошлом, где ещё жива была наша идиллия, и каждое утро меня ожидал на кухне согретый теплотой конфорки и любви незатейливый завтрак. Однако мираж прошёл в первые секунды пробуждения. Я бросил взгляд на кровать – Серафимы не было. Всё интересней. Где это она взяла кофе? Кофе мог остаться от жены, среди кухонного барахла. Я поднялся – взвизгнули пружины – быстро оделся и прошёл на кухню. На двери – столе, укрытый полотенцем, обнаружился завтрак: бутерброды с колбасой и сыром, творог. Я ожидал увидеть заваренный кофе, но вместо него в кружке теплился чай с лимоном и сахаром, как я люблю. А кофе… кофе Серафима заваривала себе - пустая чашка стояла в раковине. Самой же её на кухне не было. Меня охватило недоброе предчувствие. Я кинулся в санузел, оттуда на балкон, но её не было и там. Всё, улетела… Я обречёно свалился на табуретку. Улетела, или не было её вовсе. Точно, не было, ангелов не бывает. Стоп, а как же чашка, кофе?

Я впал в отчаяние. Долго ходил по квартире, перебирая варианты случившегося. Затем решил дело следующим образом: чашку из-под кофе помыл и убрал. Тут же вспомнил про босоножки и тапочки. Кинулся в коридор, и их там не оказалось. Всё, вот теперь про ангела ничего не напоминало, и можно было окончательно отнести её к разряду видений.

Опустошённый, я застыл посреди коридора. Вон, немедленно вон из квартиры. Какой сегодня день? Воскресенье? Слава Богу! Я кинулся к телефону и набрал номер Семейкина.

 

 

СМЫСЛ ЖИЗНИ ОТ СЕМЕЙКИНА

 

Обычно мы с Серёгой встречаемся в заведении с невинным названием «Дева». Но в тот день в нём что-то праздновалось, и на дверях висела обломистая табличка «Обслуживаем мероприятие». Проблема в том, что в радиусе километра от «Девы» находится лишь одно питейное заведение - «ЗАКУСОЧНАЯ КРУГЛОСУТОЧНО МАГАЗИН №20», входя в которое, эстетизм нужно оставлять на улице. Не долго думая, мы проследовали к ближайшему ларьку, набили пивом, чипсами и орешками пакет и лениво отправились на край города, где манил свеже-зелёным небольшой пригородный лесок, а за ним блестела синевой холодная ещё после зимы река.

- Каковы дела в любимой конторе? - поинтересовался я у Семейкина для начала.

- Соболев крутит с Полиной уже не скрываясь, - начал Серёга с самого жареного. – Его жена ей стёкла побила.

- Подробнее, - потребовал я, с удовольствием отвлекаясь от терзающих меня переживаний и погружаясь в вечный интригующий мир сплетен. Речь шла о директоре и главном бухгалтере предприятия, в котором я когда-то работал, и где трудится теперь за меня Семейкин.

- Недели две назад Соболев с Полиной под видом командировки закатились на три дня в «Озёра». Никто бы и не узнал, но Полина, дура, сама всё разболтала. Нашлись доброжелатели, и в один из дней пришла Полина вся в слезах. Стёкла – вдребезги в двух комнатах и на кухне.

- Как жена докинула? Или Полина на первом живёт?

- На первом.

Я шёл, выслушивая подробный рассказ Серёги о том, кто, что и в каких выражениях сказал по этому случаю, и поражался живости его рассказа и меткости комментариев. И тут меня посетила мысль. Как много мы уделяем внимания таким подробностям жизни друг друга, как измены, провалы, неудачи, интриги. И как мало интересуемся душевными порывами, чувствами и переживаниями. Моё нынешнее положение тоже, наверно, живо и в подробностях обсуждаемо знающими меня людьми. Я представил, как это может происходить. «Сторожем?» – искривляя физиономию, переспрашивает толстая бухгалтерша Фая кассира Елену Васильевну, забежавшую на пару минут и вот уже полчаса рассказывающую подробности. Вся бухгалтерия, приостановив работу, узнаёт последнюю новость о съехавшем с ума новоиспечённом писателе Игоре Солодове – бывшем начальнике коммерческого отдела. «Да, и теперь жена с ним разводится и уезжает в Москву».

Я до того живо представил эту картину, что дрожь омерзения прокатилась у меня по спине, и я с ненавистью воткнул взгляд в Семейкина, через которого одного всё, что со мной произошло за последнее время, могло бы стать достоянием общественности. Не знающий, что меня посетило видение, друг продолжал живописать день рождения Полины, который проходил в виде пикника в лесу при отсутствии Соболева, убывшего на этот раз в реальную командировку, отчего Полина пребывала в стервозно-деспотичном настроении.

- Серёга, - перебил я его нервно, - ко мне прилетел ангел.

- Я так и знал, - сразу переключился Семейкин.

За что люблю друга – с ним можно говорить обо всем. И во всём-то он разбирается, и всё находит у него живой отклик. Если какую-то тему не можешь изложить товарищу – этот товарищ не полный, частичный, тематический. А Семейкин – мой абсолютный друг.

Ближайшие десять минут мы шли молча. Продолжать тему на ходу не хотелось, и я жалел, что прервал Серёгу, не дав ему дорассказать, чем закончился пикник. Наконец мы оставили пыльную суету города и захрустели сосновой иголкой лесных тропинок.

- Ну рассказывай, - предложил Серёга, когда мы расположились на уютно уроненных друг против друга брёвнах и открыли по банке пива.

- Ангел, говорю.

- Ну я понял. Красивый? – спросил Семейкин, ударив слово «красивый», в соответствии с местным говором, на последнем слоге.

- Ангел…

Друг с сочувствием посмотрел на меня и отхлебнул пива, а мне вновь явилась картина обсуждения меня на сейшне в бухгалтерии. «Ангел?» - искривляя физиономию, переспрашивает толстая бухгалтерша Фая. Я отбросил видение и спросил в сердцах:

- Серёга, на хрена мы, всё-таки, живём?

Ах Семейкин, славный мой Семейкин. Он моментально переключился и начал развивать сложнейшую тему.

- Твоя проблема в том, что ты ищешь смысл своей жизни в своей жизни, - друг замолчал и после продолжительной паузы, во время которой я тщетно пытался предугадать, к чему он клонит, продолжил, – а он находится вне её.

- Интересно. А где?

- В другом уровне эволюции, - Семейкин отхлебнул пива и умно посмотрел на меня.

- Развивайте.

Беседа – хорошее средство от депрессии, особенно, если это беседа с философом.

- Человек появился на свет, чтобы продлить цепочку эволюции. Продлить, но не закончить. А мы высокомерно думаем, что мы – венец эволюции, высшее достижение природы, на котором она и остановится. А между тем, следующее за нами творение эволюции уже существует.

- Так-так, - я заинтересовался. – И кто же это?

- Социум. Фантасты фантазируют, что следующая ступень – машины, компьютеры, киборги. В общем – творение рук человеческих. Люди думают, что они сравнялись с Богом, с природой, сами творят эволюцию. Наивные, высокомерные глупцы. Никогда природа не выпустит из своих рук инициативу. Она уже сотворила следующую ступень. Сотворила из нас же, из людей, как из строительного материала.

- Нуууу, тут нужно подумать, - глубокомысленно протянул я.

- Думайте, - Семейкин напирал, - Социум – это живое? Без сомнения. Оно родилось, развивается, болеет. Это разумное? Да, его разум состоит из миллиардов разумов наших, из миллионов разумов и воли людей талантливых, из способностей десятков гениев. Этот монстр включает в себя самих людей и всё, что ими создано: государства, международные организации, юридические нормы, бизнес, деньги, политику, права человека, культуру, спорт. Он растёт и развивается гораздо быстрее, чем в своё время человек. Единственное, чему в нём нет места – человеческим чувствам. Это то, что природа исключила как лишнее, не прошедшего проверку в ходе эволюции.

- Постойте, постойте, - воспротивился я, - идея сама по себе интересная. Но насчёт чувств я не согласен. Как же это, социум бесчувственен? Его чувства – это равнодействующая чувств каждого индивида.

- Да, - Семейкин ткнул в меня указательным пальцем, - но дело в том, что равнодействующая наших чувств равна нулю. Что для половины людей хорошо – то для другой половины – плохо. Для одних радость – другим горе. Если кому-то нравится сладкое, то другому – непременно горькое. И так далее. Понимаешь, чувства уравновешиваются. Если даже в какие-то моменты что-то и выпирает, то это, скорее, не чувства, а целесообразность. Например, Киотский протокол появился не потому, что люди БОЯТСЯ глобального потепления, а из здравых рассуждений.

- Позвольте, позвольте, ну а вот, например… ну что вспомнить… ням-ням… Российская империя вступила в войну с Австро-Венгрией в 1914 году из чувства солидарности с сербами.

- Ну было немножко, - нехотя согласился Семейкин. - Но, в основном, - был договор между Сербией и Россией. – Сёрега секунду подумал. - Если отдельные чувства отдельных государственных деятелей и народов играли в своё время значение, и продолжают играть сейчас, то с развитием социума этого становится всё меньше. Сейчас уже войны не развязываются на эмоциях. А только здравый расчёт. Россия же не полезла, когда Югославию бомбили.

Мы приостановили дискуссию, чтобы открыть очередные банки пива.

- Социум, социум, - бормотал я, - муравейник…

- Совершенно верно, - подхватил Семейкин, - Природа потренировалась сначала на колониях муравьёв, пчёл, стаях, стадах. Что такое один муравей? Ничто. А колония – это организм уровнём выше. Он строит здания, выращивает потомство совместно, защищается, нападает. Он обладает коллективным инстинктом, возведённым до уровня разума. Он живёт. И ты знаешь, - Серёга перешёл на торжественный шёпот, - он бессмертен. Вот что отличает его от любого отдельно взятого животного и от человека. Нет, человечество не сможет добиться бессмертия для каждой особи. Этому будет сопротивляться социум, которому не нужна стая стариканов. Ему постоянно нужна будет свежая кровь. И вообще, социум ограничил права и свободы людей, поскольку свобода каждой клетки – это болезнь организма. Он постепенно ставит под полный контроль каждого своего члена, каждую клетку организма. Шаришь… камеры слежения, паспорта с биометрией. Скоро мы все будем под колпаком.

Я готов был слушать размышления друга бесконечно, лишь бы не возвращаться к своим собственным мыслям. Но Серёга подбил итог:

- Так вот, смысл и твоей, и моей жизни в том, что мы служим клетками организма более высокого уровня. Вот и всё. Только не спрашивай меня, какой смысл в жизни социума.

- А какой смысл в существовании социума?

- «И опять пошла морока про коварный зарубеж». – Семейкин отхлебнул пива. – Наверное, в том, чтобы дать жизнь чему-то новому, ещё более страшному.

- А он что, страшен?

- Да монстр! Ну вот хотя бы возьми часть его – государство. Переломает кости и выплюнет умирать. В армии это особенно чувствуешь.

- Короче, беспрерывная цепь эволюции, в ходе которой человечество – лишь эпизод.

- Точно так. - Мы с Семейкиным чокнулись алюминиевыми банками.

- Но от этого ещё паршивее на душе, - не унимался я.

- А вот душа – побочный продукт эволюции. Ошибка творца. Она всё осложняет. Она вне логики и со здравым смыслом не дружит.

- Короче, душа со смыслом жизни несовместима.

- Да, и отсюда все наши терзания. Мы зачастую пытаемся искать смысл жизни душой.

- Вот мы и разобрались в моей проблеме, - без радости резюмировал я.

- Не совсем, - умный Семейкин серьёзно посмотрел на меня. - Меня тревожит твой ангел…

- Погоди, - я панически не хотел обсуждать тему, ради которой и вызвал друга, – я о душе. Тут какое-то противоречие. Душа ведь – от разума. Только человек может понять, что хорошо, что плохо, что красиво, что гениально. Может страдать, раскаиваться, сопереживать. А это и есть душа.

- Ни фига. Животные тоже могут многое, из того, что ты перечислил.

- А вот давай прикинем, что могут животные, и чего нет…

Мы долго беседовали в лесу, и тем интереснее была беседа, чем упорнее я старался забыться в ней.

Выпив всё пиво, мы заскучали. Как водится, развеселить нас могли девчонки. Мы стали перебирать варианты, но все они заканчивались оргией в моей квартире, что я полностью исключал. Вдруг Серафима вернётся. А с другой стороны, дома её может не оказаться, что будет гораздо страшнее. В общем, домой идти я панически не хотел. Настолько, что предложил пойти… к Лёлёке.

 

Дверь нам открыла одна из её дочерей. «А мамы нет дома», - поведала она. Семейкин, знавший Лёлёку хотя и хуже, чем я, но достаточно для того, чтобы даже будучи нетрезвым, всю дорогу сомневаться в правильности нашего визита, потянул меня обратно. Я же упёрся, и уселся ждать на скамейке у подъезда. Душу свою мне было не жалко, а уж тело – подавно. Спасло меня только то, что Лёлёка вернулась домой с мужчиной.

- Ё.. твою мать, - заорала она, возникая из-за палисадника. – Солодов собственной персоной.

- Лёка, здравствуй, - я встал, тряхнул головой и протянул руку Лёкиному кавалеру. – Игорь.

- Адольф, - ответил тот, пожимая мою клешню.

Серёга не выдержал и прыснул, за что тут же поплатился.

- Семейкин, ты чё, падла, там хихикаешь, – Лёка угрожающе двинулась к нему.

- Спокойно, - я встал между ними, - я пришёл сказать тебе «спасибо» за босоножки.

Вариант с ночёвкой, видимо, не проходил, и в этом случае лучше было ретироваться сразу. Неизвестно, что за кент этот Адольф. Может, он служит в спецназе ГРУ и знает семьдесят семь способов убийства голыми руками.

- Скажи, что плохие босоножки. Как будто родилась в них.

- Кто? – опешил я.

- Кто-кто, конь в пальто! Жена твоя!

- Не понял. - Я начал трезветь.

- Непонятливый. Видела я вас вчера.

- Кого?

- Ты совсем пьяный. Вас. Тебя и твою благоверную, блин. Она у тебя чё-то симпатичная стала. Похудела что-ли?

- А, - успокоился я. – Ты ошиблась. Это не жена была.

- Солодов, я ещё в своём уме. И с памятью у меня всё в порядке. И трезвая я была в отличие от вас.

- И что, я шёл с женой? – тупо спросил я. – Где это было?

- На Маршала Конева. Если не жена, то для кого это ты босоножки брал, а кобель? Кобелина.

Последнее слово Лёлёка произнесла ласково, и это был сигнал к бегству. В процессе разговора желание общаться с этой женщиной у меня напрочь пропало, что я отнёс к её спутнику Адольфу.

- Ладно, Лёка, спасибо тебе ещё раз.

Я протянул руку за спину, нащупал там Семейкина и, схватив его за рукав, устремился прочь.

- Солодов, ты чё приходил-то? – вонзилось в спину. Но мы с Серёгой, прибавив шагу, скрылись за углом.

- А в натуре, ты что заднюю-то включил? Этот Адольф?..

- Да, да… - ответил я, думая о своём.

- Куда теперь?

А правда, куда было идти? Ощущение окончательного сиротства от предстоящего возвращения домой не покидало меня. И мы всё-таки посетили заведение «ЗАКУСОЧАЯ КРУГЛОСУТОЧНО МАГАЗИН №20».

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ АНГЕЛА

 

По пути домой я в полной мере прочувствовал, как мне худо. На свой этаж поднялся с трудом, не воспользовавшись почему-то лифтом. Долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец открыл дверь и упал в квартиру. В ней было темно и тихо. Я уселся на деревянный ящик, выполняющий роль стула у меня в прихожей, разулся и крикнул в темноту квартиры: «Сима, Се-ра-фи-ма!». Никто не отозвался. «Не было никакого ангела, - решил я окончательно. - Это всё игра моего больного рассудка, отяжелённого слишком сильными переживаниями о любви и смысле жизни. И вот когда я хорошенько напился, наступило отрезвление».

Мой мозг, омываемый кровью пополам с алкоголем, требовал забытья, и единственная мысль, которая в нём ещё блуждала – нужно добраться до постели.

Падая с ящика, я очнулся и успел избежать жесткого столкновения с полом. Встал с корячек и отправился в комнату. Однако попасть в неё оказалось не так просто. Передо мной имелся широкий выбор помещений, в любое из которых я мог войти. Несколько секунд я выбирал, наконец определился, вошёл и оказался, почему-то, в единственной комнате своей квартиры. В дальнем углу стояла ангел. В темноте флюорисцировал нимб вокруг её головы. А с телом что-то было не так. Не решаясь включить свет, я долго всматривался, пока понял: не видно лица. Как маленькие дети закрывают глаза ладонями, разведя локти, Серафима закрыла крыльями лицо, и пернатые локти торчали в разные стороны. А над плечами, ровно в том месте, где и положено, виднелась ещё одна пара крыльев. Серафима, если это была она, не двигалась. «Да у неё две пары крыльев, - подумал я. – Нет, три». Ещё одна пара закрывала ноги ангела. Я наконец разглядел всё это отчётливо и мне сделалось жутко. «The end», - сказал мой мозг и отключился.

 

Продолжение следует