Вы, действительно, - Мадам...

 

Она нервно зажала сигарету между пальцами. Закашлялась. Не умела курить. Никогда. Он всегда укорял ее за то, что она курила. Считал, что это - не нужно. Что сигарета портит ее облик, в котором сквозь элегантную небрежность и ненавязчивую загадку молчания постоянно, своевольно, настойчиво проглядывала Женственность. Похожая на апрель.

Он так и говорил: «на апрель», хотя она тогда давно уже была в возрасте «осени». Может быть, еще мягкой, теплой, ожидающей и оживляющей, но все равно - осени.

Окурок больно жег пальцы, отрывая ее этой болью оттого, что совсем не имело для нее названия, но для всех остальных называлось кратко и точно: «прошлое».

Она резко бросила смятую палочку вниз и серая, крупитчатая пыль пепла тотчас осела в гранях хрусталя. Сумерки. Надо бы зажечь свет, опустить шторы. Или хотя бы – открыть окно. Но не хотелось. Ничего не хотелось. Уже давно. Разве что сидеть, тихо растворяясь в сиреневых сумерках и мягкости кресла, и - вспоминать, точнее, выбирать из мозаики воспоминаний...

 

Они столкнулись в дверях ее любимого кафе. Нет, «кафе», пожалуй, все же было громко сказано. Это была всего лишь маленькая комнатка с двумя окнами – эркерами и восемью столиками перед ними. Просто - чья – то бывшая тесная квартирка без балкона, тщательно перестроенная вдумчивым архитектором. Архитектор, судя по всему, был очень жизнелюбив, молод и талантлив и солнечность, и изящество его Дара передалось даже внутреннему убранству здания. Белые, с палевыми разводами крышки легких столиков, такие же занавеси на окнах, пейзажи, развешанные по стенам.....

 

В пейзажах тоже царила солнечность: мягкая - весны, пронзительная - лета, приглушенная – осени. Она любила заглядывать в это кафе, здесь ей было хорошо. Хорошо думать, хорошо молчать, хорошо чертить карандашом на полях своего блокнота. И еще, это было так странно: кафе и огромный вяз перед ним, неведомо как уцелевший в городском шуме и пыли, и каждый раз поражающий ее пышностью кроны и живыми красками листьев, чем - то живо напоминал ей.... Париж. Любимый ею с детства город. Город, который она мечтала не увидеть, нет, ощутить, впитать в себя чарами всех его пяти букв!

«Париж» – это слово казалось ей живым, подвижным, магическим. Оно походило на песню. С ним на устах она часто засыпала, с мыслью о нем - просыпалась, жадно выискивая в книгах сравнения, описания, загадки, шарады, стихи – все, все, что было связано с этим далеким, неведомым реально, местом.

 

Когда она впервые набрела на кафе «Осеннее рондо», оно показалось ей неуловимо похожим на те крохотные, теплые, домашние бистро на старинных улочках, о которых она так часто читала в любимых книгах, и это казалось непостижимым на пропыленных проспектах и тротуарах маленького городка, который, в последнее время, тщетно пытался пробудиться от своего провинциального сна.

Крышами неуклюжих, но дорогих особняков по обочинам новой дороги, неумытым, непрозрачным блеском растущих, как грибы, бутиков и магазинов – неуютных и холодных внутри. Город терял свое старое лицо, а новое, словно насильно натянутый резиновый шар - маска искажало его мучительной гримасой, лишало привычной уютной, доброжелательной неспешности и тепла...

Но кому до всего этого – до тепла и доброты было теперь хоть какое - то дело? Холодная льдинка – сумасшедшинка «времени песков» уже неумолимо - остро проникла в головы и сердца людей, и они бежали по своим делам с непроницаемыми и унылыми лицами, похожими на витрины дорогих бутиков, таких же неумытых и холодных изнутри. Люди бежали, а Она, смотря на них из окна – витрины кафе, думала о том, что сказка Андерсена о Кае, увы, не вымысел, а правда, горькая правда чистой воды! Все они, горожане, ее земляки, были похожи на Кая – мальчика с ослепшей, замерзшей Душою. Об этом говорили их непроницаемые лица, их пустые, не выражающие ни к чему интереса, глаза..

Она так устала их видеть и так привыкла к ним, что была поражена взглядом незнакомца, ненароком толкнувшего ее при выходе из кафе....

Его глаза были теплыми. Живыми. Они походили на две ягоды лесной черной смородины или на зеркальную, дрожащую темноту озерной глади. Это темнота была легкой, прозрачной, ее можно было разбить в любое мгновение, ударив по воде рукой. Как в детстве. И все вокруг тогда - искрилось, блестело, звенело, сверкало, двигалось... Завораживало. Заворожило и ее. В единый миг.

Она наивно попыталась не поддаться чарам. Но – поздно, увы, душу - словно ожгло. Не солнцем. Так тепло и волнующе глоток вина обжигает горло. Нет, не вина. Коньяка. Странное сравнение, но такое точное! Все эти мысли молниеносно пронеслись в ее голове, пока она наклонялась, чтобы поднять выпавший из рук блокнот. Незнакомец опустился на корточки рядом с нею. Глаза его оказались на уровне ее глаз. Черная замша куртки влажно блестела от дождя.

- Простите, я не нарочно. Я задумался. Помочь Вам?

- Ничего, я сама соберу, – она старалась не впустить внутрь себя его обволакивающее тепло, «загородилась» ресницами. Но «спрятаться» - не получилось. Он, казалось, заметил ее волнение, но истолковал все по – своему.

- В самом деле, я – растяпа! Не сердитесь, пожалуйста! Листки не запачкались? –

Она не ответила. На крыльцо кафе, отряхивая зонт, вплыла светловолосая, пышнотелая дама, и, заметив живое препятствие в дверях, недовольно поджала губы:

- Молодые люди, позвольте пройти? – капризно – ломливо процедила она, распространяя вокруг себя сладковато - тягучий аромат дешевых «французских» духов польского разлива.

 

- Да, разумеется. Входите. Незнакомец резко, пружинисто поднялся, не забыв при этом протянуть руку ладонью вверх той, что прятала слегка потрепанный блокнот в карман плаща, по - прежнему скрывая глаза под тенью ресниц, защищая их от магически – теплого блеска глаз незнакомца ...Они вышли на крыльцо вместе, но когда мужчина вдруг решительно двинулся за нею, ее это удивило. Чуть испугало. И она остановила невольного провожатого легким жестом руки:

- Разве Вы не зайдете? Вы же озябли... Наверное, хотели выпить кофе? Здесь он вкусный.

- В другой раз. Расхотелось, знаете.. В обществе такого... слонопотама..- Незнакомец говорил четко, но ей показалось, что она ослышалась.

- Простите, что Вы сказали? В обществе кого?!

- Слонопотама. Такой зверь есть, помните, у Милна?

- Помню. Она фыркнула, не сдержавшись, и улыбка невольно озарила ее лицо, как фонарик. – Вы любите сказки?

-Очень. – Бесхитростно ответил он и крепко взял ее под локоть.- Осторожнее, у Вас высокий каблук, а здесь сыро, оступитесь и подвернете ногу. - Она растерялась:

- С чего Вы это взяли? Отпустите меня, я сама в состоянии дойти! – его внезапно – командные, властно – хозяйские интонации ошеломили ее.

- Не бойтесь, не украду же я Вас. Просто - провожу. – Незнакомец усмехнулся, глаза его снова тепло блеснули, она почувствовала, как оценивающе задержался его взгляд на ее фигуре. Это рассердило ее еще больше, и она, невольно злясь на себя и досадуя, вспыхнула:

- Что Вы так смотрите?! Отпустите меня. Я не похожа на «ночную бабочку». Я пришла в кафе, чтобы дописать сказку. Мне нравится там писать. И я вовсе не ищу себе... провожатых! - она слегка запнулась на последнем слове.

- Вы - писательница? – удивленно протянул он, совсем не обращая внимания на ее гнев.

- Да, а что?- она снова тщетно попыталась высвободиться из плена его крепкого локтя. – Что Вас так поразило? Вы, что, думали, я - «мадам»?!

- Успокойтесь. Вы, действительно – Мадам, но......

 

- Что?! – от возмущения она резко выдохнула и тотчас - закашлялась, но вырвалась из - под его опеки и побежала наискосок, к мокро блестевшему шоссе, резко вытянув вперед руку. Первая же машина, взвизгнув тормозами, остановилась рядом:

- Мне до улицы Пестеля! – нервно откашливаясь, выдохнула она. – Подвезете?

- За двоих - сто, - глядя в зеркало бокового обзора, спокойно пробасил водитель. - Садитесь быстрее, сиденье вымочите...

- Но у меня только пятьдесят, и я.. ...

- Не слушайте, шеф! – пророкотал теплый голос за ее спиной. - Дама едет, я - плачу. Только уговор: до самого подъезда... - Она без сил опустилась на сиденье. Локоть в черной замше, забрызганной дождем, снова послужил ей твердой опорой....

 

Потом, пару лет спустя, уже живя в столичном пригороде, они часто вспоминали этот эпизод провинциального знакомства. С иронией, усмешками, деталями, подробностями, оттенками чувств, оценок, впечатлений....Он смеялся над ее испугом, она подшучивала над его самоуверенностью, которую он сам объяснял лишь только невероятной, головокружительной быстротой своей влюбленности в нее, и холодным страхом потери...

- Но когда, когда ты успел влюбиться?!! – недоверчиво, со смехом переспрашивала она. -Как ты мог меня разглядеть в этих сырых сумерках, когда? Да ведь и я совсем на тебя не смотрела, собирала свои листки.

- Во – первых, не серых, а жемчужных! – мягко улыбался он в ответ.- В каждом городе сумерки определенного цвета. В твоем они были – жемчужные... А, во вторых, я влюбился сначала в твои руки, точнее пальцы. Они такие тонкие, длинные. Я сразу представил, как они ласкают меня, гладят мои волосы, лицо. Я сошел с ума, как только об этом подумал. Потом я увидел твои ресницы, их тень, представил, как они будут дрожать под моими губами, прямо вот так, как сейчас...

...На этом месте ей не всегда удавалось прервать его. Ведь это были - его воспоминания, озаренные тонким пылом игры воображения. И он, чисто по – мужски, желал превратить их в реальность. Ему это удавалось. Потому что и Ей самой это – нравилось. Делать игру - явью.

Это игра длилась долго: часами, полуднями, ночами, после которых они оба, взбодрившись струей ледяного душа и глотками крепкого турецкого кофе, вновь усаживались около нежно мерцающего в мягком сумраке комнаты монитора, на котором то и дело возникали причудливые образы, облеченные ею в слова. Иногда он придирчиво выравнивал фразы, отсекая лишнее в них, подобно острому ланцету хирурга. Его хрустально - безупречное чувство стиля, языка, слова, ритма всегда – непостижимое - околдовывало и ошеломляло ее.

- Почему ты сам не пишешь?! – удивлялась она

- Милая, мое воображение закрыто на замок от меня самого. Ему нужен только такой Хранитель, как Ты,- он притягивал к себе ее голову, целовал макушку, нежно, осторожно, словно касался головы ребенка. – Я не умею придумывать сюжеты и развивать их. Мою тягу к сказкам в детстве перебили математическим и шахматным кружками. Меня туда привел отец. Он хотел, чтобы я стал профессором математики, как и он.

- Но Льюис Керрол тоже был профессором математики, и что? Это же не помешало ему.....

Он брал ее подбородок двумя пальцами. В его черносмородиновых глазах прыгали лукавые огоньки, а голос звучал обволакивающе:

- Милая, хочешь, расскажу тебе один большой секрет? Только тебе одной?

Она беспомощно кивала. Что ей еще оставалось делать? Его губы опять были так близко, от его голоса так кружилась голова!

- Я никогда не читал сказку этого сумасшедшего Керрола. Я ее не понимаю. Предпочитаю Шахерезаду....Там так тонко описаны прелести царевны Будур, что я запомнил на всю жизнь эти сравнения. Сейчас попытаюсь их повторить, если ты не возражаешь?..

 

***

Но он дарил ей еще и другие метафоры и тропы... Она тоже запоминала их на всю жизнь. Когда впервые рассказала ему о своей заветной мечте: увидеть Париж, он помолчал, потом, глядя ей в глаза, серьезно произнес:

- А в Париже сумерки – сиреневые. Хемингуэй не ошибся.

- Ты бывал в Париже?! – ахнула она пораженно.

- Ты тоже побываешь, если захочешь. Ты многое можешь. Ты – волшебница. Ты будешь жить в Париже. Я вижу это, когда смотрю в твои глаза. Они - сиреневые. Как сумерки Парижа.

- Не фантазируй! – отмахивалась она, заливисто смеясь. - Во всем мире только у одной женщины сиреневые глаза. Точнее – фиолетовые. Это – Элизабет Тейлор. Я на нее не похожа. Она – гениальная актриса.

- А ты – гениальная писательница. И ты, действительно - Мадам. Твое место в этом городе. И ты будешь жить в Париже. Я знаю это. Придет день, когда ты вспомнишь мои слова, милая....

 

Этот день пришел. Неожиданно и буднично, ошеломляюще - спокойно, незаметно и ярко - одновременно, как бывает все в нашей Жизни. Все то, чего мы почти не ждем. Все то, в чем уже почти и навсегда - разуверились. Это было так же просто, как сложенные ею сказки. Это было также – непостижимо, как Судьба. Все началось неожиданно, неторопливо, словно новое, неизведанное, постепенно набирало скорость, разбег, размах... В один из солнечных дней, столь редких осенью в столице, он открыл дверь, на чей то торопливый, ранний звонок и вскоре тихо вернулся в комнату, держа в руках толстый пакет с яркими иностранными марками по верхнему краю.

-Что такое? – она сонно приподнялась на локте. - Что там, милый? Почту принесли?

Зачем в такую рань? Ясик спит?

- Спит, спит, тихо! Ты сильнее шумишь, чем почтальон. – Он чему то загадочно улыбался - Открывай, посмотрим, что там.. Какой еще сюрприз нас ждет?

- Ну, уж и сюрприз! - сонно протянула она. - Наверное, это просто очередной заказ из издательства. Они что - то говорили мне о сборнике рассказов для малышей, обещали прислать договор.

- Вот и нет, глупышка! Это пакет от французского издательства “Ashett”.

- При чем здесь «Ashett»? – он резко села в постели. Утренняя дрема тотчас покинула ее. - Я не понимаю.

- Зато я, кажется, понимаю. Они прислали тебе пробный вариант перевода твоего романа для подростков на французский язык. - Он уже вчитывался в текст письма на плотной ароматной бумаге, владея чарующим языком ее мечты немного лучше, чем она..

- Да, но как он туда попал, мой роман? Я же не показывала его никому, он уже полгода лежит в столе. Я дописала его за два дня до именин Ясика, в августе... Потом мы все заболели этим осенним гриппом, еле выбрались из его лап. Мне было не до романа, и вообще, я ничего не понимаю!

-Это я, я послал твой роман во Францию, по Интернету, успокойся! – Он улыбался, как всегда, одними уголками губ, только темные смородины глаз вспыхивали золотистыми огоньками.

Как?! – она всплеснула руками. - Ты и меня не спросил? Там было столько ошибок, финал небрежен, разве же можно было!! - Он прищурился:

- Можно, можно. Пока Вы блаженствовали и скорбели на одре болезни, я совсем немного подправил Ваш трагично - занудный финал, Мадам. Вы не сердитесь?

- Нет, – она окончательно растерялась. - И что же там, в финале, теперь?

- Вероника может увидеть Париж. Так же, как и ты. Ее пригласил туда профессор Дементьев. Программа - игра Вероники понравилась разработчикам французского филиала корпорации “Apple”. Это - просто. Также как и то, что твоя книга понравилась издателям «Аshett». Они пишут, что ты - удивительный человек, вот здесь, послушай, я читаю: « твой стиль поражает одновременно современной смелостью, и изяществом слога, присущим прежде только классическим романам прошлого столетия».

- Слишком пышные слова, не находишь? - она смущенно пожала плечами. Ей было зябко и она натянула одеяло повыше и положила подбородок на колени.- Что там еще сказано?

- Сказано, что ты для них – истинная Madame de literature . Они приглашают тебя в Париж, недели через три, для подписания договора, если тебя устроит перевод. Ты выиграла их скромный грант на издание лучшего иноязычного романа для подростков. Они и не ожидали, что в России еще существуют такие таланты. - Это - невозможно! – она закашлялась от смущения. Он тут же подал ей стакан с водой, спокойно сказав:

- Это - просто. Также просто, как и то, что у тебя сиреневые глаза.

- Фиолетовые, дорогой, – она обняла его. - Что мне делать теперь, скажи?

Он пожал плечами:

- Вставать с постели. Завтракать. Будить Ясика. Читать перевод. Ехать в издательство. Заниматься оформлением визы. У нас всего недели две в распоряжении, а дел на два месяца. Мы не успеем, Мадам. Нужно поторопиться...

 

Они поторопились. Приехали во Францию в середине мягкого, дождливого декабря. Страна ее детской мечты готовилась к Рождеству. И навсегда околдовала собою и ее саму, и мужа, и сына Ясика. Пятилетний, восторженный, непосредственный светловолосый карапуз, странно – темными ореховыми глазами и улыбкой во весь рот, влюбился в новую страну тут же, едва они сошли с трапа самолета. Он не озирался испуганно, услышав вокруг незнакомую речь. Просто склонил голову на плечо отцу и закрыл глаза.

- Ясик, ты устал? – шепнула она, встревожено потрогав его за рукав, - Головка не болит?

- Нет, мама. - Сын блаженно улыбался. - Все тут песенку говорят.

- Что? - не поняла она.

- Мама, не мешай! – он махнул пухлой ручкой. - Я тут песенку слушаю. Ты же дома часто песенкой говорила.

Она пожала плечами, улыбнулась про себя. Но потом часто вспоминала слова сына. Именно его детское, тонкое восприятие французской речи, как музыки, облегчило им с мужем первые шаги на Земле ее давней Мечты. Здесь все было не очень просто, но совсем не вселяло в душу чувства безысходности, которое охватывало ее так часто и беспричинно на родине.

В Париже их закружил с первых же дней неудержимый водоворот издательской суматохи. «Ashett» заключало контракт, знакомило Ее с переводчиками и своими пожеланиями, обговаривало условия презентации, помогало подыскивать жилье. Агентом издательства, опекавшим их персонально, была темноволосая девушка по имени Марис, как выяснилось позже - креолка: мать ее была родом из Туниса, отец - коренным марсельцем. Тараторя без умолку, Марис то и дело мешала тунисские словечки с типичным арго марсельских доков. Смеха ради. Вообще то она говорила по французски c редкостной безупречностью: несколько лет преподавала язык и стилистику речи в одном из коллежей Сорбонны.

Марис тотчас настоятельно посоветовала искать жилье в пригороде, там оно было дешевле. Промаявшись почти сутки в нарядно - безликом номере гостиницы и несколько ошалев от не прекращавшегося днем и вечером дорожного шума, от суетливой беготни, от ярких рождественских витрин магазинов и бутиков, от улыбок, спешащих по своим делам, но - неизменно вежливых парижан - супруги, вместе с вездесущей Марис, остановили свой выбор на Medon`е.

 

Это уже давно была не совсем окраина столицы, но все же и - не ее центр. Богемные представители искусства, театра и литературы, члены Академии Бессмертных выстроившие тут свои особняки и виллы, (старательно отгороженные коваными решетками и шпалерами вьющихся осенних роз, актиний и жимолости от посторонних глаз!) редко показывались на улицах, ибо предпочитали проводить время в ночных клубах и барах столицы или на пляжах Канна и Ментоны, а когда появлялись в овеянном прошлой литературной славой городке, то их «медонские вечера» проходили весьма тихо и мирно: возможно, они попросту отсыпались от бурно проведенных где - то вдали будней.

Домик в два этажа, на самой окраине Медона, с двумя ваннами и четырьмя уютными комнатами им сдала седая старушка - привратница, мадам Мишлен. Владелец особняка, одинокий журналист, старый знакомый Марис, уже два года, как уехал в Тунис, писать репортажи для «Фигаро», и не думал возвращаться, по крайней мере, еще лет шесть – так длинен был его контракт.

Аванс за аренду, выплаченный не самими съемщиками, а знаменитым парижским издательством по кредитной карте, - в лице Марис -, показался седовласой, худенькой консьержке в соломенной шляпке и потертых коралловых бусах на жилистой шее, более чем солидной гарантией добропорядочности ее новых жильцов, и она без колебаний впустила их в дом.

Ясик мгновенно облюбовал себе крохотную комнату наверху, на потолке которой было нарисовано море с плывущим по нему корабликом с кривобоким парусом. Мадам Мишлен, пояснила, что кораблик, парус и море нарисовал на потолке прежний хозяин для своей малютки - дочки. Но потом господин журналист уехал в Тунис, а его жена с дочкой Катрин в Гавр, к своей матери. Это было два года назад. С тех пор в этой комнате больше никто не жил. А жаль! Маленькая Катрин так любила мечтать о путешествиях, глядя на этот потолок!

- Теперь я буду тут все мечтать! – краснея пухлыми щечками, пролепетал Ясик, и, подведя отца к кровати, тотчас забрался на нее, закинув ручки за голову и глядя на потолок. Пять минут спустя он уже спал, беспробудно, как и все малыши, а несколько смущенные и растерянные родители пытались растормошить его, чтобы снять одежду.

Консьержка улыбалась, Марис, сняв темные очки и сложив указательный и большой палец колечком, тихо шептала: «Это ничего. Все хорошо. Раз малышу нравится, то дом – хороший»... Так неожиданно и мирно началась их жизнь на новом месте...

 

Впрочем, сначала они думали, что эта Жизнь - просто путешествие на три месяца – срок визы.

Но потом вдруг оказалось, что рождественские каникулы, длинною в две недели, это то время, когда жизнь во Франции замирает повсюду, даже в издательстве «Ashett»! Сроки перевода – отодвинулись, презентации – стали неопределенными и, тогда, плюнув на нерасторопность жизнелюбивых французов, они с Ясиком решили поехать на ферму в Прованс, где жил двоюродный брат мадам Мишлен, мсье Жозеф Бушар. Она сама пригласила их к себе, почувствовав, как одиноко будет молодой паре с крохотным ребенком остаться в незнакомой еще стране в дни счастливого Праздника, в котором всегда незримо царит дух Единства и Семьи.

 

Огромный, на сотню акров, старый фруктовый сад мсье Бушара стал счастливым прибежищем для Ясика и смешного трехмесячного ризеншнауцера по кличке Mick. Два озорных маленьких ребенка: один лохматый, четырехлапый; другой – в синей курточке, с выбившимся из под капюшона светлым чубом и золотисто – темными от смеха, ореховыми глазами до позднего вечера бегали по канавкам между деревьями, попадая в золотистую россыпь поздних, предзакатных, солнечных лучей. Декабрь в Провансе был больше похож на мягкую осень с жемчужным ожерельем мягких туч, из которых то и дело брызгал немного колючий, мелкий дождик, но снега – не было, и это было непривычно. Сверкавшее атласными белыми бантами рождественское деревце: ярко – красную пуанссетию, росшую в кадке в углу гостиной, к восторгу Ясика, украсили в рождественский вечер еще и теплыми огоньками свечей, а вниз, в прохладу керамической посудины, положили скромные подарки: корзинку персиков свежего урожая, завернутых в шуршащую пергаментную бумагу, яркий комикс с пачкой толстых разноцветных маркеров и настоящую маску французского корсара, искусно вырезанную мсье Бушаром из пан – бархата.

- Вы – настоящий сказочник, мсье Бушар, – благодарно улыбалась Она, видя как сын и отец, поочередно меняясь друг с другом маской, устроили в гостиной на ковре шутливый бой ореховыми прутьями – шпагами.

- Я всего лишь садовник, Мадам! – развел руками коренастый гасконец, пряча улыбку в пышные усы. Несколько лет назад я вырезал маски для внуков и был счастлив, что, играя, они верили в свои сказки о пиратах. Мои правнуки еще слишком малы для масок. Пусть в пирата пока поиграет Ваш сын..

- У вас уже есть правнуки?! – удивилась Она.

- Разве же я не похож на деда? – мсье Жозеф отложил в сторону разделочную доску, нож и толстый круг сыра. – У меня их два: одному полгода, другому исполнилось три. Сейчас они в Испании. Там мой старший внук работает в Королевском ботаническом саду.

- Вы так молодо выглядите, что я не поверила, простите, – она рассмеялась.

- Во всем виноват его загар. Солнце его любит, вот и молодит без устали! – вмешалась в разговор мадам Мишлен, тоже добродушно посмеиваясь одними глазами, и продолжая расставлять на столе посуду. Они готовились к рождественскому ужину....

За столом было совсем не шумно, но тепло, как бывает между давно знающими друг друга людьми, почти родными: просто, без секретов и тайн, насмешек и иронии. Мсье Бушар неторопливо расспрашивал своих гостей о России, не комментируя и не злорадствуя, а лишь разливая по тонким высоким бокалам асти урожая десятилетней давности и подкладывая им на тарелки замысловатые частички кулинарных секретов мадам Мишлен. На дессерт та умудрилась подать половинки свежего персика в сладком ромовом сиропе. Было странно: похоже на конфету и варенье одновременно. От выпитого асти приятно шумело в голове, но ноги не были ватными. Пробило полночь по парижскому времени. И, повинуясь внезапному порыву, с бокалами в руках все вышли на террасу. Звезды ярко синели на темном небе. Почему они были такими пронзительно – синими, она не знала. Откуда - то издали, может быть с моря, пахнуло свежим ветром, дождем, опавшими листьями. Этот странный полуночный аромат окутал ее, как облако. Она стояла, сжимая в руке тонкий высокий бокал с асти. Чуть горьковатый запах осени витал вокруг, ветер играл концами ее шарфа, ласково касался спины Ощутив всем телом прохладу, она покачала головой, повела плечами.

- Вы замерзли? - мсье Бушар кашлянул, отпил глоток асти.

- Нет, но мне жаль, что я забыла пелерину на диване. Я быстро чувствую ветер. Это -мистраль.

- Я сейчас принесу Вам плед, – встрепенулась мадам Мишлен. - Действительно, посвежело. Бриз со стороны лагуны. И, вправду - мистраль идет....

- Бог с тобой, Клоди! – махнул рукой мсье Жозеф. - Зачем нам мистраль?! Молодые деревья еще слишком хрупки. Обломает ветви.

- Погоде ведь нельзя приказать. – мадам Мишлен пожала плечами, виновато тронула кузена за рукав и исчезла в неярком свете полуоткрытой двери....

 

Где то в глубине дома сонно тявкнула собака.

- Как хорошо быть маленьким! – мечтательно потянулась она на цыпочках. – Ясик уже давно спит.

- Я схожу посмотрю, как он.- Муж подошел к ней и, обняв сзади за плечи, тихо поцеловал в щеку. - Чудесный вечер, мсье Бушар!! С Новым годом, дорогая!

- И тебя, милый! – прошептала она в ответ - Спасибо.

- За что же? – удивился он.

- За то, что я - на моей земле. В моей стране. – последнюю фразу она произнесла по – французски. Совсем тихо. Но, похоже, мсье что Бушар услышал ее. В ту минуту, когда они остались одни, он произнес внушительно и резко:

- Мадам, послушайте - ка старого провансальца. Вы не должны уезжать в Россию. Ваше место - здесь. На этой земле. Вы должны жить во Франции.

От неожиданности она закашлялась:

- Но.. Я не могу.. Мсье Бушар, с чего Вы все это взяли?!

- Вы - истинная уроженка Прованса, Мадам! Только она и может услышать, как с моря на сушу надвигается мистраль. Вы должны жить здесь. Не зря Ваш муж привез Вас сюда..

У нее закружилась голова. Зазвенели осколки разбитого бокала. Ей казалось, что она видит у себя под ногами лужицу асти, змейкой стекающую вниз. Запах пролитого вина смешиваясь с запахом прелых листьев и надвигающегося мистраля, надвинулся на нее, окутал, как облако.

- Вы шутите, мсье Бушар? – тихо прошептала она. – Это - милая шутка, но ведь я русская детская писательница, мой дом - в Москве..

- Ваш дом здесь, Мадам. Хотите, я сейчас назову Вам адрес? Это в конце рю де Шатле 14. Особняк, увитый виноградом и плющом. Дом четыре месяца пустует. Прежние жильцы не могли его продать. Он ждал Вас.

- Но у меня нет денег, чтобы купить дом во Франции. да еще рядом с морем, в Провансе.. Не смейтесь, мсье Бушар.

-Я уже слишком стар, чтобы смеяться, Мадам. У меня – правнуки. Я говорю всерьез. «Русской Жорж Санд» солидное парижское издательство вполне сможет заплатить столько, чтобы она смогла купить домик в Экс ле - Бене.Я помогу Вам отремонтировать его. Хотите?

- Мсье Бушар, все это – нереально!- она сцепила руки на коленях замком, стремясь подавить внезапную, нервную боль в пальцах. - Мой муж никогда не сможет найти работы во Франции.

- Он найдет работу у меня. Крупному супермаркету в Грассе нужен поставщик свежих фруктов.

- Но мой муж - профессор математики! – она всплеснула руками и спрятала в них лицо.

- Ваш муж любит Вас. Он согласится на все, лишь бы видеть Вас счастливой, поверьте. Пишите свои сказки на Земле, которую так любите и так – чувствуете. Здесь, в Провансе, Вы напишите лучшую, я уверен.

- О чем? – ошеломленно произнесла она. И в этот момент ей показалось, что она увидела улыбку мсье Бушара, хотя кругом уже царила непроглядная темнота.

- О маленьком мальчике в бархатной маске пирата с ореховым прутом вместо меча. О веселом резеншнауцере Micky. О доме из серого камня, увитом плющом. О запахе прелых листьев и свете синих звезд. О надвигающемся с моря мистрале. Ведь Вы так хорошо слышите его шаги... Как истинная уроженка прекрасного Прованса. Это и правда - Ваша земля. Я знаю.

 

 

Они прожили в Экс ле Бене почти десять лет. Десять лет, трудных, но - счастливых. Ее мужу было сложнее, чем ей. Гораздо сложнее. Жизнь была к нему жестче, суровее, чем к ней, укрывшейся в уюте новообретенного дома и в ярком воображаемом мире, который она постоянно создавала в своей голове, и который так торопилась сделать явью на книжных страницах. Ее супруг, напротив, жил в более реальном пространстве каждодневной тяжелой рутины. Университетскому профессору математики со степенью кандидата наук поначалу было очень и очень трудно каждый день вставать в пять - шесть утра и садиться за руль, чтобы отвезти свежие яблоки, персики и виноград в супермаркеты в Грассе, Кане, Ментоне, Эксе, Иль де Котре.... Бесконечные дороги, пыль, ветер, усталость, тяжесть деревянных ящиков и корзинок из ивовых прутьев, картонных коробок, пересыпанных свежими опилками. Его пальцы огрубели, лицо осунулось, но его никогда не покидала мягкая, задумчивая улыбка.

- Прости меня, – часто шептала она вечерами, прижавшись головою к его плечу.- Это я виновата.

- Чушь! Он легко касался губами ее лба. - Я же говорил тебе, что ты должна жить во Франции. Значит, все - правильно.Ты счастлива здесь?

- Очень. Но мы ведь пока так и не живем в Париже. А ты хотел.....

- Всему свое время, милая. Подожди, доберемся и до Парижа. Хотя, зачем - добираться? Ясик учится там в лицее, ты ездишь туда почти каждую неделю - сдавать работу, иногда даже остаешься на ночь, но не разрешаешь мне ревновать! Что же ты там делаешь? Ах да, я забыл.. Пишешь новый детский роман. А, может, дамский? Я ничего не знаю о нем: ни сюжета, ни композиции, ни названия.

- Когда закончу, дам тебе на рецензию, милый, непременно! – со смехом подхватывала она на лету мяч легкой обидчивой игры. - Мсье Годар очень заинтересован в этой моей книге. В “Ashett” хотят дать ей большой тираж. Если объем ее продаж будет хорошим, мы сможем сообща с ним осуществить нашу мечту: открыть, наконец, небольшой филиал “Ashett”.

- Ох, это было бы здорово! Но так жаль: даже в крохотном издательстве не будет пахнуть свежими персиками и виноградом! – он шутливо морщился. - Я же знаю, там всегда пахнет лишь книжной пылью.

- Или дорогими духами и сигарами, как в “Ashett”, - улыбалась она.

- Если у нас будет пахнуть Вашими «Фрейбург 4» , я согласен даже не выходить на улицу, Мадам! – он трепетно приникал теплыми губами к ее шее и все разговоры тонули в тишине, нежной, мягкой, как его руки, губы, его глаза с золотистыми искорками живого, плещущегося пламени, которое всегда жило в них... Она все еще продолжала волновать его, но это ее совсем не удивляло. Как не удивляло ее и вечное ожидание чего то нового, которым он постоянно и уверенно с нею делился.

Даже тогда, когда полгода спустя на улице Вожирар 17, что в шестом округе Парижа, они сумели - таки открыть маленький, но оригинальный филиал знаменитого столичного книжного дома “Ashett” .

-Это еще не предел, милая! Совсем не предел. С твоим чутьем редактора мы вскоре сможем привлечь многих именно к нам, в детский филиал Уже вчера я получил по интернету заказ из коллежа номер 5 в Грассе - на комплект учебных альбомов по ботанике.

- Наверное, по старой памяти, постарался мсье Бушар. В пятом коллеже Грасса работает его средняя внучка.- она улыбнулась. – Как раз биологом. Или как это здесь называют?

Естественные науки, кажется.- он подмигнул ей. – Мы справимся. Мадам, что Вас так тревожит? Успокойтесь! Я уже отправил факс в Лион, насчет бумаги.

- Еще нет макета! – она всплеснула руками. - Ты всегда куда - то спешишь. Тебя не удержать!

- Макет – дело получаса. Мы с Ясиком посидим сегодня вечером у мониторов и все будет в порядке.

Она засмеялась и принялась убирать бумаги в настенный сейф. – Все уже решил без меня!

Одним глазом хоть позволишь взлянуть?

- Как же без Вас, Мадам? Вы же - главный редактор.

- Везите главного редактора домой, мсье! С такими пробками мы добремся до Медона через два часа, не раньше. Мадам Мишлен сойдет с ума. А я уже без ног. Презентация очень затянулась..

- Да, если бы не толпа возле стенда с твоими сказками, то мы закончили бы раньше... Ты рада?

Он притянул ее к себе, заглянул в глаза, коснулся губами ресниц.

- Да. Я держу в руках свою мечту. Я знаю теперь, что такое счастье..

- Я тоже. – глаза его блеснули лукавыми огоньками. Я – то держу в руках Тебя.

Так, обнявшись и улыбаясь, они вышли на крыльцо. Вверху, над их головами, ярким, сине- зеленым неоном переливались огоньки вывески, а откуда то справа раздался голос сына, распахнувшего дверцу автомобиля:

- Предки, Вы бы все - таки поторопились, а? Я еще обещал мадам Мишлен выгулять Фигаро. Так что заканчивайте Ваш гламур – тужур... Я голоден, как тигр.

- А кто сьел все тартинки с икрой? – всплеснула она руками. – Целое блюдо!

- МамА, этими тартинками только колибри насытится. Я съел бы и быка на вертеле.

- Ну, быка тебе может приготовить только дедушка Бушар! – рассмеялся отец.

- Кстати, предки, мы едем к нему в это воскресенье, или нет? Звонила Жизель, говорила, что он ждет нас.

- Мы поедем, если мамА не сядет завтра писать новую сказку.

- О чем? – сын повернулся к отцу, одновременно внимательно оглядывая дорогу сзади и включая малые габаритные огни.

- О мальчике, который за ужином съел огромное блюдо тартинок с икрой. Один. Никому ничего не оставил. Даже – крошки. Она коснулась губами макушки Ярослава.- Только что пришло в голову, прости, – И виновато улыбнулась, ловя на себе удивленный взгляд мужа.

- Ты действительно - писательница с головы до ног. В твоей голове одни сюжеты.

- Пристегните ремень, Мадам. И закройте окно. Вас сейчас обрызгает с головы до ног. Мы ведь стоим на краю огромной лужи! – добродушно, несознательно копируя отца, проворчал сын, и машина, мягко шелестя шинами, тронулась с места, ловко вклиниваясь в непрерывный, блестящий, мигающий, гудящий поток. Она сильно вдохнула, нажимая на кнопку подъемника. Запах Парижа. Глубоких сиреневых сумерек. Запах Счастья. Покоя. Почти каждый вечер она вдыхала его. И не могла насытиться. Иногда ей казалось, что она слышит его во сне. И ей не хотелось просыпаться, так остро она ощущала его, так была им наполнена...

 

Но проснуться пришлось. Тот странный, страшный апрельский день она почти не помнила. Или так ей казалось?.. Она не помнила деталей, только общий взволнованный тревожный настрой, фон этого дня. В пронзительном ветре, голубизне неба, прорывавшуюся сквозь густо – мягкую пелену облаков, повсюду ей чудилась какая то тревожность. Впрочем, вполне оправданная в тот момент. По утрам Париж гудел и волновался, как встревоженный улей. Студенческая революция, спровоцированная дикими поджогами в «арабских кварталах», страшная своей неуемностью, энергией, бешеным максимализмом, не признающим спокойствия и компромиссов, выплеснулась на улицы. Движение по автобанам и пороспектам, площадям и улицам было почти парализовано. Люди часами утром не могли попасть на работу, а вечером – домой. Метро было переполнено оживленными толпами парижан, которые обсуждали события, озабоченно морща лбы и то и дело вспоминая покойного генерала де Голля и его комендантские часы 1961 года.. .. История повторялась, но кто, даже вспоминая, до конца осознавал это?!

 

В той утренней, домашней спешке мужа и сына ей тоже чудилось нечто тревожное, но она отгоняла дурные мысли, просто – поила их кофе, заворачивала в фольгу тартинки с рыбой и сыром, на ходу подсказывая Ясику цитаты из Сартровской «Тошноты» - по русски, хотя тому предстояло отвечать на вопросы профессора литературы по французски.. Она поцеловала мужа в щеку, а сына - в торчащие вихры, уже на ходу, когда они садились в машину. Мягко шуршал стеклоподъемник. Запах теплого асфальта, порыв ветра откуда то со стороны далекого моря. И мягкий печально – ласковый взгляд золотисто - темных знакомых глаз, похожих на смородины. Такой теплый, такой оберегающий.. Она спешила к метро, махнула вслед серебристому «рено» рукой - легко, ведь прощались всего на несколько часов...

 

... В морге тошнотворно пахло формалином, казалось, этот запах отражался и плыл от всего: от бело – скользких кафельных стен, от легко разъезжающихся в стороны непроницаемых дверей; даже от холодно – слепящих плафонов на потолке, льющих на проходящих мимо какой то чужой, жуткий свет.. То что лежало, накрытое простынями, на двух блестящих никелем каталках не могло быть ее мужем и сыном, нет.. Холодное, непроницаемое, еще не покрытое синеватыми тенями, но уже чужое.... Она коснулась губами золотистых пшеничных волос. Обычно легко вьющиеся на висках они были странно прямыми, жесткими. На лбу алело пятнышко похожее на родинку – след удара, лобового столкновения в громадной автопробке, искусно замаскированный гримерами... Казалось, сын безмятежно спит, раскинувшись, как и всегда, на спине. И она перекрестила его, не осознавая жеста, ведь привычно делала так, когда прощалась с ним на ночь. Машинально подняла голову вверх, но перед глазами, вместо привычных звезд и моря с кривобоким парусом на потолке, поплыли огромные слепящие лампы прозекторской.

«Нет, Господи, нет, - подумала она, - нет, это сон, я сейчас проснусь»! - и наклонилась к другому, знакомому лицу, тронула Любимого за плечо, чуть встряхнула. В ответ ни звука, только в углах рта проступили капли черной, запекшейся крови. Ей на миг показалось, что жилки на веках, такие родные, тоненькие жилки, встрепенулись, как и тень от ресниц, скрывающих золотисто - теплое вино родного взгляда.. Сон не кончался. Вечный сон. Она пошатнулась.. На ее локоть легла знакомо - твердая, мозолистая ладонь Жозефа Бушара.

Обернувшись, она увидела, что все его загорелое морщинистое лицо залито слезами. Они текли из - под – полузакрытых век, по щекам, усам, бороде...

- Надо вести их домой.. – шепнул он беззвучно, одними губами.

- Куда? – также беззвучно, но - глазами, спросила она .– В Россию? Но и там давно все ушли...Там нас уже никто не ждет.

- -Домой, Мадам, в Прованс. – прохрипел Жозеф Бушар, задыхаясь от рыданий. – Это - их земля. Они должны быть с нею.

- В ней - тихо поправила она. ....

 

Они и были в ней еще несколько долгих, томительных часов спустя... Они навсегда стали - ею. Земля Прованса расступилась и приняла их тихо, без громких восклицаний и слез. Она сама не ощущала боли, только странная, гулкая пустота окружала ее. Пустота, окутавшая, как кокон. Пустота, сроди той черной, мраморной плите, что укрыла любимых твердым, неподъемным одеялом.

 

Туда, в землю Прованса, ушло все то, чем она дорожила, все то, что она молчаливо и тихо обожала, без чего не мыслила часа Жизни: золотистые смородины глаз, шелковистость пшеничных кудрей, заливистый мальчишеский смех, страстная нежность губ и рук, окутывающая ее по вечерам, мелодии родных голосов, таких желанных, таких привычных, озорно, тихо, нежно, спокойно – ласково окликающих ее в течении жизни..

 

Теперь они то и дело окликали и звали ее в снах, но она не считала сны тем, чем они были на самом деле – маревом -, ибо ей казалось, что все ночное, все пригрезившееся это – явь, и она жила в этой легкой туманной яви, напитывая ею дни и утра.. Она выпивала ее, как легкое, кружащее голову асти, стародавнее знакомое вино, подарившее ошеломительное чувство причастности к чему то волшебно – родному, мечтанному, осязаемо – близкому....

 

Но горечь реальности настигала ее, то и дело, врываясь в душу нечаянным визгом и скрежетом автомобильных тормозов, фарфорово – скользким одиночеством остывающей чашки кофе на столе. Она пила кофе по ночам. Перестала спать. Листала книги и журналы. До полуночи просиживала в кабинете издательства над макетами новых книг и альбомов. Почти не разговаривала с сотрудниками, но улыбалась тихо и отрешенно. Они как то понимали и принимали ее молчание, уважительно и бережно стронясь изящно – хрупкой фигурки в фиолетовом или сером. Она не носила траурной одежды. Лишь черную ленту бархотку на шее или жемчужную брошь в окантовке черной атласной ленты. Она не сняла с руки обручального кольца и не надела второго, вдовьего. Она так и не смогла осознать себя до конца Женщиной потерявшей мужа. Матерью, схоронившей сына. Одинокой, подстреленною птицей. Иногда, среди ночи, срывавшейся из своего опустевшего гнезда, и несущейся во тьме и шорохах дождей и ветров, по широкой ленте автострады, на юг, к тем местам, где кричали чайки над белыми барашками моря, пьяняще пахло розами и желтофиолью, и где за скалами прятался освежающий, порывистый, легкий, как загадка, непокорный мистраль....Тот самый ветер, который она любила и чувствовала, как родной. Ветер Прованса.

Едва дождавшись рассвета, она выбиралась из дома, стараясь не разбудить мсье Жозефа и старого, поседевшего, но все еще резвого Micky. Добиралась до тихого кладбища, совсем не страшного в молоке раннего утра, и до больно - знакомой черной плиты, со стоявшим над нею белым крестом. Прислонялась головою к его середине. И лишь тогда начинала плакать: безостановочно, слепо, горько, отчаянно, по детски.. До полного опустошения. Когда солнце вставало так, что его лучи нагревали безжизненную мраморность плиты, она поднималась, легко касалась ее ладонью, крестила воздух и, кутаясь в ажурную шаль, связанную ревматическими руками мадам Мишлен, уходила прочь. Не оглядываясь.

До следующего приезда в Экс Ле Бен. Чаще всего - посреди ночи.

 

Теперь она курила больше, чем тогда, когда Они были с нею. Но это получалось у нее совсем некрасиво, порывисто, резко. Она не умела затягиваться, выпускать дым. Он охватывал ее всю, изнутри, она задыхалась от горечи, кашляла, до саднящей боли в горле.

Но горечь – не отступала. Быть может, она сливалась с той, которая была внутри? Она не могла сказать определенно. Ей казалось, что – да..

Она забывалась в этом горьком и едком дыме. Как и в работе, которой становилось все больше. Издательство ширилось, обретало популярность и этому помогал ее странно – тонкий дар редактора, который развился до непонятной ей самой, почти слепой интуиции.

Она всегда умела угадать в кипе присылаемых на ее имя рукописей одну – две заслуживающих самого пристального внимания, и еще пару – тройку, из тех, которые надо было подвергнуть обработке. Она называла это просто : «огранить алмаз». И гранила. Никого не подпуская к этой работе, потому что все это напоминала ей пьянящую давность. Счастливую давность, когда на нее смотрели золотисто – темные смородины глаза, лукаво поблескивающие в сумраке вечера, когда фразы, нанизываемые ею на ясный и блистательный сюжет, лились свободно и легко, словно рождались от одного лишь касания клавиш.. Все оживало и повторялось легким миражом, едва осязаемым мгновеньем, а она сожалела лишь об одном: что не могла удержать это мгновение в руках. Каждый вечер, каждый рассвет оно отлетало от нее все дальше, на юг, в объятия мистраля. В землю Прованса. Она бессильно и горько ощущала это. На нее снова и снова хищно наплывала туманая безысходность реальности. И она отгоняла ее дымом сигареты. Тогда яркие и четкие воспоминания возвращались снова. Она любила их, воспоминания. Для нее они были слишком живы. И она не могла, в отличии от остальных, равнодушных, беспечных, назвать их безлико и просто: прошлым.. Не могла. Могла лишь отпустить их в землю Прованса.

 

Что еще помогало ей жить? Она не знала. Этого ведь нельзя было понять и объяснить. Смутная надежда на встречу, которая всем присуща. Скрытая и сильная жажда Жизни, которая взращивает и питает нас всех... И одна фраза, которую она запомнила с давних пор, и которая держала ее на плаву, как якорь. Точнее, обрывок фразы, поразившей ее в тот далекий осенний дождливый вечер юности до глубины сознания и сердца: «Вы – действительно – Мадам»... Так ее назвал человек, воплотивший в жизнь детскую мечту о волшебном городе, носящим имя из пяти букв. Имя короткое и волшебное. Окутанное сереневыми сумерками.

Когда становилось совсем невынгосимо она глотала стоявшие в горле слезы, сжимала руки в кулаки и шептала самой себе: «Держись, Ты ведь, действительно, – Мадам!» Она не верила что кто то скажет ей эти слова еще раз - живым и теплым голосом. Они были для нее словно драгоценные камни, оживляющие жаром Памяти и Верою волю к Жизни, но они принадлежали прошлому. Улетавшему по вечерам из ее души неведомо куда.

Может быть, в землю Прованса. Она сперва часто думала об этом по вечерам, возвращаясь в свой одинокий дом в Медоне. А потом - почти перестала думать, хотя магия и волшебство фразы оставались всегда с нею. И ей иногда до тоски, до крика в прокуренном горле, хотелось ее, эту милую, уверенную фразу, услышать, безразлично от кого: от дворника, от владельца цветочной лавки, или - от Марис, часто навещавшей ее по воскресеньям, в конце концов, от уборщицы в издательстве. Но, понятное дело, никто не мог ее произнести. Теплые и твердые интонации жившие в ней, больше не возвращались. В ее туманных снах дорогие ей стали сниться все чаще в странных очертаниях давно покинутых мест: перед крыльцом кафе ронял желтые листья огромный раскидистый вяз, за окнами блочной московской квартиры моросил нескончаемый дождь... Любимый собирал листья вяза в букет, протягивал ей, а Ясик что то кричал, приплясывая в лужах и по детски радостно, хохоча. Она вздрагивала, как от толчка, просыпалась, и ее сердце заливала непонятно - тягучая тоска.

 

Лица идущих и едущих мимо парижан, знакомых медонцев и провансальцев стали казаться ей масками, безликими и чужими. И она была всем чужая на этой грустной земле. Так ей казалось. Она все больше хмурилась, кусала губы, все больше по ночам подушка ее была мокрою от слез, а тексты рукописей плохо поддавались правкам, а редакторские замечания всплывали на утренних летучках в издательстве все чаще – невпопад. Она ловила на себе недоуменные взгляды сотрудников. Они явно предпочитали шарм ее теплого и гордого одновременно молчания, теплоту ее жестов и улыбок, от которых в глазах вспыхивали маленькие, едва заметные огоньки или морщинки в углах, все таки она уже находилась в возрасте осени.. Пышной и зрелой, свежей и освежающей, но - осени..

Не зная, как сдержать себя, как выкинуть прочь из сердца разъедающую его тоску, она снова и снова неумело хватась за сигарету, хмурила брови., кашляла, резко отрывисто благодарила тех, кто услужливо подносил ей зажигалку или – спички.. Тоска медленно, после двух – трех затяжек превращалась в едкий и горький дым. И тут наступала очередь кашля, от которого выступали слезы. Нескончаемого, надрывного кашля. Она бросала сигарету в пепельницу, серые крупицы мягко рассыпались в гранях хрусталя. Опускалась в кресло. Не было желания закрыть жалюзи. Или хотя бы открыть окно. Не хотелось ничего... Она часами сидела так погруженная в свои живые врспоминания. Прилетевшие откуда то с моря, оттуда, где резко кричали чайки, пахло розами и желтофиолью, где волны лизали уступы скал, где шумел прибой, смешиваясь с вздохами приближавшегося к берегу своенравного мистраля... Молчаливо – услужливый швейцар, выпускавший ее из здания позже всех сотрудников, только качал седой головой и осторожно открывал перед нею дверь автомобиля. Он не нарушал ее погруженность в ожившее «прежде» банальностью любезных прощаний. Но однажды, когда она садясь в машину, безудержно и глухо закашлялась от очередной затяжки, яростно и бессильно прижимая к лицу платок, аромат которого не в силах был заглушить запах сигарет, пропитавший кожу плаща и велюр салона, кончики ее пальцев и контуры лица, сдержанный и обходительный страж дверей – истинный парижанин - неожиданно и весомо обронил:

- Ох, Мадам,бросали бы Вы курить. Вам вредно... И потом, Вы ведь действительно : Мадам. Я давно хочу Вам это сказать. От такой Женщины, как Вы, должно всегда пахнуть духами, а не дымом, как и от всякой настоящей француженки..

Она ошеломленно подняла на него глаза, полными слез, резко выдохнула... На один короткий миг ей показалось, что прямо под ноги ей упал палевао – желтый лист вяза. Она покачала головой. Соленая пелена спала с глаз и в нос ей ударил знакомый запах разогретого асфальта. Запах сиреневых сумерек Парижа. Запах, полный странного покоя. Воспоминаний. Но - не горечи. Впервые за этот год она могла вдыхать его полной грудью. Она и вдохнула. И почувствовала, что лицо ее обвевает близкий и теплый мистраль. Ветер родного Прованса. Ее земли. И ее Страны. Она смяла пальцами окурок, спрятав его в карман плаща, улыбнулась, благодарно кивнула оторопевшему швейцару и тронула машину с места. Авто вскоре исчезло из вида, ловко вклинившись в непрерывно гудяший, скользящий, как змея, и сверкающий поток, унесшись навстречу резким крикам чаек, шуму прибоя и запаху поздних осенних провансальских роз.. В темноте ночи, перед мистралем, они всегда пахнут сильнее....

_______________________________

 

11 – 24 июня 2006 г.Princess.