День рождения

 

- Так-то, конечно, лучше, - вздохнула Зинаида Давыдовна, откидываясь на взбитую подушку и поглаживая сморщенной рукой крахмальную простыню. – Я-то думала, что умирать придется в грязном. Ну, не буду, не буду. Знаю, что не любишь, когда о конце говорю. Только говори - не говори, а смертушка моя близко. Вот к ребятам схожу завтра, поздравлю, как следует, а потом – можно отправляться. А ты цветочки не забыла купить? Вот и хорошо, спасибо, деточка. Боренька очень цветочки любит. Да и Левушка тоже. А Ким – нет, он строгий, не романтик.

Тебе сейчас лет восемнадцать, не больше? Ты когда на скамейке сидела, в скверике, жалкая такая, зареванная, я так и подумала, что бездомная. Ну, ничего, ничего. Поживи у меня, осмотрись. А как ты за мной побрела? Как собачка доверчивая. И то верно, страшно одной в большом городе. А если бы я дурной старухой была? Заманила бы тебя, дурочку деревенскую, в притон или к жуликам каким? Смеешься… Я тоже смешливая была. Меня так и звали – Зинка-хохотушка. Папаша мой, сапожник Давид, уважаемым человеком в городе был. Когда в семнадцатом году объявили революцию, он очень растерялся, понять не мог – бедный он или богатый? А я будто ошалела от радости: помню, выбежала на улицу в стоптанных башмаках и отцовской фуфайке, выстроила всех соседских ребятишек и зашагала с развевающимся флагом. Правда, был тот флаг с белыми цветочками. Знаешь, почему? Да потому, что сделали мы его из бабушкиной праздничной юбки. Ох, и кричала же «несознательная» бабка!

 

Нет, с Георгием мы познакомились позже, в двадцатом. Смотрю я , любишь ты бабкины майсы слушать… Ладно. Я тоже давно с человеком не разговаривала, все больше с птичками-синичками…. А было это так. Перед Первым Мая организовали в клубе праздничный вечер. Очень много людей набилось. Комсомольцы. Приехал важный человек из Минска и долго убеждал всех, что, мол, организацию надо пополнять за счет всех слоев населения. Так и говорил, грамотно, убедительно. И вдруг вызывают на сцену – кого ты думаешь?- меня и соседскую девчонку Дору Фридман. Приезжий спрашивает:

- Хотите в комсомол вступить?

А мы ему:

- Всегда пожалуйста!

Тут же худой очкастый парень, «товарищ Ямпольский», прикрутил к нашим ситцевым кофтам новенькие блестящие значки. Хочешь посмотреть? Там, в баночке. Потом возьми себе. Мы с Доркой очень гордились, что за наш счет что-то пополнилось… А Ямпольский был настоящим революционером. Он тогда провел в Польше то ли демонстрацию, то ли забастовку, не помню, и сбежал в Белоруссию. Я часто видела его на заводе, когда он часами рассказывал о тяжелом положении трудящихся в Кракове, Лодзи и других загадочных городах. Как будто наши рабочие жили лучше.

 

Я уже завернулась кое-как в рваный клетчатый платок и доставала из газеты мамины парадные калоши, когда услышала:

- Что же это вы, товарищ комсомолка, калоши заворачиваете в партийный орган печати?

Калоши тотчас выскользнули из рук и разбежались в разные стороны. Ямпольский стоял рядом и улыбался очками в металлической оправе. Он поднял с пола помятую газету, аккуратно сложил ее и заткнул за ремень военных брюк.

- Георгий. Разрешите проводить?

Мы долго бродили по узким улочкам ночного Витебска. Неизвестно как оказались в чьем-то заброшенном саду недалеко от Замковой площади и по тропинке, петляющей среди кустов сирени, спустились к Двине. Река была раза в два шире и полноводней теперешней. По весенней воде бежали один за другим грузовые пароходы, почти незаметные, скользили рыбацкие лодки. И светлая жизнь была рядом и в то же время далеко, как другой берег для ребенка… Ты плавать умеешь? Я тоже не научилась…

Георгий нашел в песке детский самодельный плотик – пять-шесть связанных между собой досок, - соскреб ботинком влажный мусор и расстелил поверху солдатскую шинель. Мы уселись. Было тихо-тихо. Только где-то квакала одинокая лягушка и я не к месту подумала про завтрашний дождь. Да еще про то, что надо бы сбежать от греха… Но было так чудесно, что не хотелось даже шевелиться.

Ну, вот. Дай-ка мне альбом, на полке лежит, коричневый такой. Ты, верно, читала по истории, какая холодная зима была в двадцать пятом году. Я когда в больницу пошла рожать, мороз перешагнул за сорок. В палате тоже было не жарко. Да и какая палата… Ширмочкой меня от других отгородили – и за это спасибо. Ребятки – три туго спеленатых столбика – лежали на кровати рядком, укрытые сатиновым одеялом. И тихо посапывали. И хоть появились они на свет один за другим, Кима всегда называли старшим, Леву – средним, а Бореньку – младшим. Вот они все вместе на карточке. Совсем не похожи друг на дружку.

Трудно ли жилось? Наверное… Мы тогда комнату снимали по ордеру как служащие. Сырая была комнатка, почти в подвале. Детишки вечно болели. Да и Георгий грустнел с каждым днем. Он стал часто вспоминать своих родных в Польше, просторный родительский дом. И письма вдруг перестали приходить. Иногда, по ночам, муж шопотом рассказывал о детстве, друзьях, о веселой девочке Ханусе с соседней улицы. Увлекаясь, он переходил на польский. И все говорил, говорил… А я не перебивала, только на дверь поглядывала: не подслушали бы.

Ты ничего не понимаешь, деточка! Какая турпоездка?! Нет, большие начальники, конечно, и тогда ездили в заграничные командировки, но мы же были мелкой сошкой. Впрочем, однажды он заикнулся, и попытка, вопреки поговорке, пыткой обернулась. Случилось это в году тридцать пятом. Вызвали Георгия по служебным делам в Москву. Это и раньше случалось, правда, редко. Ну, да, тогда не ездили в столицу по любому поводу. Георгий заранее записался на прием к инструктору ЦК партии. Область нашу курировал мерзкий такой человечек по фамилии Кривцов.

Вернулся муж через день, а будто годы не виделись: чужой, на десять замков закрытый. Вечер молчал, и день, и утро. Больше я не выдержала, спросила напрямик:

- Что же ты выяснил? Знают они что-нибудь о твоих родных?

А Георгий усмехнулся:

- Может, и знают. Да только Кривцов сказал, что лучше мне вообще забыть, откуда я родом. Время, вроде, сейчас такое.

С того дня в нашем доме поселился страх. Липкий такой, знаешь, тянущий, как крахмальный кисель. А вскоре сняли Георгия с партийной работы и перебросили в богом забытый колхоз в белорусской глубинке. И ведь правда, что не бывает худа без добра. Ребята буквально расцвели на колхозных харчах. Тут тебе картошечка, да хлеб домашний, да яблочко. Вот только сердцу было неспокойно. Страшно очень. И не поймешь, отчего. Ну, а когда бухгалтера нашего, Митрофана Ивановича, арестовали, мы с Георгием поняли, что пора прощаться…

А этот Митрофан Иванович интересный человек был. Георгий быстро с ним подружился. Вместе просиживали в конторе до поздней ночи, вместе рюмочку пропускали в дни революционных праздников. Митрофан Иванович, или попросту дядя Митряй, жил бобылем. Жена еще в гражданскую сбежала в Польшу с каким-то заезжим фотографом. Дядя Митряй своих детей не имел и видимо поэтому всю свою тоску и невостребованные чувства переложил на нас, новых знакомых. Наслушавшись рассказов Георгия, наглотавшись жгучей самогонки, этот сельский бухгалтер-самоучка любил помечтать, как вместе с Георгием поедет он в Варшаву, разыщем там неверную Нюрку и расскажет ей о светлой жизни в родном колхозе. И Нюрка одумается, и запросится домой, на что Митрофан Иванович ответит:»Советской власти не нужны изменники революции и шлюхи!» и гордо уйдет из богатого Нюркиного дома.

Смеешься… Он всегда носил при себе измятую карточку с польским штемпелем, на которой бывшая жена в красивом заграничном платье сфотографировалась с младенцем и новым мужем, плешивым очкариком. Репетируя последнюю реплику, Митрофан Иванович тыкал пальцем в пышную Нюркину грудь и плакал. Да… Он и пострадал, я думаю, из-за этой фотографии.

 

Забрали мужа моего дорого весной, под самое первое апреля. Просто все было, так буднично… Чемоданчик у него давно наготове стоял. Ребяток не разрешил будить – со спящими попрощался. Меня к груди прижал крепко-накрепко, видно, чтоб сердце не вырвалось наружу. И пошел молча в пасть к «черному ворону», ни разу не оглянулся…

Друзья? Да уже наутро от них и духу не осталось, как сейчас говорят: «Волной смыло». Кому охота в друзьях «польского шпиона» ходить? Чудо, как меня с ребятами пощадили, дали спрятаться. Нет, не искали мы Георгия. До самой войны, как мыши, в подвале сидели, глаза от земли не поднимали. Только через двадцать лет казенная бумага сама меня нашла. Сообщалось в ней, что дело мужа по подозрению в шпионаже пересмотрено. Но так как приговор приведен в исполнение еще в тридцать восьмом, Ямпольского реабилитировали посмертно. Так-то…

 

Зинаида Давыдовна приподняла голову и посмотрела на громко тикающий будильник. Без пяти три. Еще рано. Она с трудом дотянулась до граненого стакана на табурете – я не успела подбежать – и глотнула холодного чая. Участковый врач категорически запретил ей чай на ночь. Но , что делать ? Упрямая старушка никак не могла отказать себе в этой слабости и каждый вечер просила меня заварить чаек покрепче…

 

- Ты сейчас какую карточку смотришь? А-а… Здесь сыновьям уже шестнадцать. На самый сорок первый год пришлось. Чего улыбаешься? Трусы до колен? Это форма была футбольная. Они в футбол очень любили играть. Вот этот – Лева, с мячом, высокий самый – Ким, а Боренька – видишь, отвернулся, не любил фотографироваться. Красивые, правда? Соседки мне завидовали. Говорили: «Вон каких сынов Давыдовна без мужа подняла». А я не радовалась, понимала, что сыновья – будущие солдаты. Надолго ли война? Захватит ли их? Кто знал? Я бы, может, так не переживала, если бы не случай один.

У нас рядом с квартирой кладовочка была. Я туда редко заглядывала. А тут, думаю, надо бы прибраться. Из старого сундука зимние вещи выгребла, а в уголке коробочка лежит. Открываю – и сердце будто остановилось. Лежали там три красные книжечки. В одной прочитала: «Лучшему снайперу 21-ой школы Ямпольскому Кимк Георгиевичу». Другая, такая же, принадлежала Леве, а третья – «активному члену кружка юных радистов»… Ну, конечно же, Боре! А ты знаешь, деточка, что это значит в военное время? Дай бог тебе никогда не узнать.

Ну, ладно. Давай спать. Нет, о войне не спрашивай. Это тебе не сказка. Как все, жили. Одним больше повезло, другим – меньше, а третьим… А я тебе лучше сон перескажу. Сколько лет прошло, а помню, будто вчера приснился. Ты снам, конечно, не веришь? Ну-ну, не ври. Знаю я вас, молодых.

Когда война началась, я в больнице работала. И вот как-то под конец дежурства согрешила – задремала на боевом посту. И снится мне вот что: идем мы полем. Впереди сыновья шагают, веселые такие, с рюкзаками за спиной. А я сзади тащусь с огромным узлом, не поспеваю за ними. Хотела покричать, чтоб подождали, да не могу, голоса нет. Остановилась я, смотрю по сторонам. А вокруг красота такая, что дух захватывает: бабочки там, пчелки да стрекозы с цветка на цветок порхают, от ветерка ромашки покачиваются и с васильками будто обнимаются. И вдруг… Чувствую, земля из-под ног осыпается. Вниз посмотрела – стою я на краю огромной черной ямы, а может, воронки, - и красоты уже никакой нет. А из ямы песня слышится, грустная такая – ее Георгий маленьким сыновьям напевал вместо колыбельной: «Что ты, сердце мое, запечалилось…». Выпустила я тяжелый узел из рук и он покатился вниз, грузно переваливаясь с боку на бок, недовольно сопя и разбрызгивая во все стороны жидкую грязь…

 

Зинаида Давыдовна поднялась рано. Я не смогла бы с уверенностью сказать, спала ли она вообще. Бессонница стала частой гостьей в нашем доме. Зинаида Давыдовна надела черное платье с кружевным воротничком, не спеша причесала длинные седые волосы. Я знала, каких усилий стоит ей каждое движение, но все же не рискнула предложить свою помощь. Честно говоря, я вообще не могла смотреть в ее сторону и без конца выбегала на кухню, чтобы там, в сумерках январского утра, проглотить то и дело закипающий в горле комок. Но моя хозяйка была удивительно спокойна и сосредоточенна. Закончив свой туалет, она вынула из трехлитровой банки головастые хризантемы и разделила на три одинаковых букета. Один цветок оказался лишним, и она долго вертела его в руках, не зная, куда пристроить. В конце концов, он так и остался на столе, посреди забытых с вечера фотографий и фронтовых писем.

Обернув цветы газетой, чтобы как-то уберечь от мороза, мы вышли из дому. В шубе и платке Зинаида Давыдовна казалась совсем древней. Но было в ее облике что-то такое, что заставляло редких прохожих оглядываться и долго смотреть, как маленькая, сгорбленная старушка со странным свертком в руках пробирается среди наметенных за ночь сугробов к памятнику на безлюдной площади. Привычно найдя среди сотни имен три своих, родных, Зинаида Давыдовна низко склонилась, развернула цветы и присела на шаткую скамеечку.

Она не плакала. Зачем же плакать? Ведь сегодня у ее мальчиков день рождения – им исполнилось бы по пятьдесят.

 

ЛАРИСА ВЕЛЬГОВОЛЬСКАЯ