В.Правдин

 

“НЕ УБИЙ”

 

Роды были стремительны. Но вот боли затихли. Салли с волнением и любовью смотрела на новорожденного — беспомощное крохотное живое существо с длинными ножками, распростертыми на охапке сухого, ароматного сена. Казалось, она говорила: “Ох, какая большая головка, ну и досталась же ты мне! Целый год носила”. Немного отдышавшись, Салли бережно облизала шершавым языком дрожавшего от холода мелкой дрожью своего первенца. Он вдруг встрепенулся всем своим тельцем, подтянул ножки под себя, попытался встать, но не удержался и упал. Затем вновь приподнялся. На этот раз ему удалось устоять на расставленных в стороны тонких ножках.

Восходящее солнце серебристыми нитями создавало слабое освещение внутреннего пространства хлева, где происходило таинство рождения. Это таинство могущественно и универсально — касается всего живого, настойчиво ищущего себе продолжения. Дверь тихо приоткрылась, вошел человек довольно высокого роста, сухопарого сложения, уже не молодой, смуглый лицом, с окладистой седеющей бородой и небольшими аккуратно подстриженными усами. На нем были брюки из грубой материи, кирзовые сапоги и безрукавка из овчины. Салли, по духу учуяв своего хозяина до того, как он отодвинул дверной засов, обрадовалась ему, доверчиво позволила себя погладить широкой мозолистой хозяйской ладони.

— Милая, что же не предупредила, я помог бы тебе, — тихо говорил хозяин, похлопывая Салли по опавшим после родов бокам.

Он взял новорожденного на руки, как ребенка, внимательно осмотрел его.

— Хорош, хорош, матери помощник будешь, ей одной тяжело вьюки носить, — довольным тоном произносил мужчина, ставя животное опять на ноги. — Как назовем малыша, мамаша? Пусть будет Ослик. Согласна? Ну и ладно.

 

Беззаботная жизнь Ослика продолжалась вот уже почти год. Он окреп, был резв и прыток и от избытка радости озорно взбрыкивал задними ногами. Как и все дети, он не знал страха. Был приветлив с незнакомыми людьми и с животными скотного двора; дружелюбие и любовь он воспринимал как должное. Его наивность и неопытность смешили хозяина.

— Вот еще годик порезвись — и за дело, узнаешь, почем фунт лиха, — говорил он, теребя своего любимца за уши.

Природа наградила Ослика, как и всю ослиную породу, не только длинными ушами, но и удивительно большой головой. Мать не могла нарадоваться красоте песчаной окраски своего ребенка и с любовью наблюдала за тем, как он ловко играл своим длинным и тонким хвостом с кисточкой на конце.

Ослик неотступно следовал за своей матерью, то и дело тычась в нее пухлыми губами, стараясь найти живительную влагу, а когда находил ее, то с замиранием припадал к ней всем телом и дрожал мелкой дрожью от наслаждения. Но мать все реже и реже позволяла ему это делать, приучая свое чадо к обычной ослиной пище — свежей траве или сену, куда хозяин обычно подсыпал горстку ячменных зерен.

У нее была нелегкая трудовая жизнь. Редкий день ей позволяли отдыхать, ее праздники совпадали с праздниками хозяина, но таких дней было немного. Обычно же ее нагружали вьюками, и ей нужно было нести этот груз то на базар, то на пастбище, другими словами, туда, куда велит хозяин. Иногда сам хозяин усаживался ей на спину, и они отправлялись по каким–нибудь делам.

Ослик всегда следовал за ними: то забегал вперед, то отставал, когда находил что-нибудь интересное — любопытство было его слабостью. Но мать не позволяла ему удаляться далеко от себя. В этом случае она звала его звуками, похожими на “ах, ах”.

Однажды их тропа пересеклась с другой тропой, по которой неспешно шел крупный, породистый осел, нагруженный громадными тюками, свисающими по его бокам. Ослица–мать узнала в нем отца Ослика. Громкий звук, похожий на приветствие, вырвался из ее горла. Ослик впервые увидел большое животное, внешне похожее на его мать, подбежал к незнакомцу. Но, не встретив взаимного дружелюбия, с обиженным видом вернулся и зашагал рядом с матерью. Она опять издала утробный звук, подобный прощальному, вероятно, вспомнив свою давнюю встречу, происшедшую около двух лет тому назад. Он тогда ей понравился, особенно нравилась его настойчивость при ухаживании. Она для видимости не поддавалась, он же чувствовал эту видимость и упрямо добивался ее расположения.

 

Дом хозяина находился километрах в пяти от селения, расположенного в долине, окруженной, как чаша, отрогами предгорья. Горная тропа соединяла дом с селением. Когда–то его отец держал большую отару тонкорунных овец, уводил их летом на пастбище по известным только ему тропам. Отец и мать хозяина давно уже умерли, три года назад умерла и его жена. Сыну он дал образование и гордился им; Гегам — ученый, историк — работал в столице. Навещал отца — сто километров не расстояние. Оставшись один, хозяин продолжил дело отца. Однако только горы стоят неизменно и смотрят с укором на греховные людские страсти, ломающие судьбы государств и сметающие на своем пути без разбора хороших и плохих людей. Сейчас нет и большой отары, нет и того достатка, что был раньше.

Так и живет хозяин вдали от людей, как отшельник, имея малое хозяйство и небольшую отару овец. Люди из селения уговорили его пасти овец, они же и оплачивали его труд пастуха. Опека над животными была его призванием. Он относился к подопечным с таким вниманием, с каким мать относится к своим детям. Он каким–то безошибочным чутьем определял пропажу даже одной овцы и без устали искал ее, пока не находил. Были случаи, когда ночные хищники, шакалы, задирали отбившегося ягненка или молодую овечку. Такую потерю он воспринимал как личное горе.

По вечерам после завершения дел хозяин часто усаживался у дома в самодельное, плетеное кресло и, попыхивая трубкой с крепким табаком, думал о прожитой жизни, глядя на горы, торжественно возвышавшиеся вдали. Они стояли, будто на страже границ. Смотрел на Малый и Большой Арарат; они будто слились у основания и находились, увы, за пределами его многострадальной страны. Горы были для него метеостанцией: он знал, что как только вершина Большого Арарата снимает снежную шапку — время собирать урожай винограда. Навестивший его недавно сын говорил, что в двадцать первом году народ хотел вернуть гору древнему исконному владельцу, однако вождь молодой Советской республики не разрешил. Так и осталась она турецкой, наверно, навсегда.

Женщины из селения не раз говорили: “Сурен, ты еще не старик, хватит тебе маяться, один совсем одичаешь. Хочешь, мы сосватаем тебе Ануш? Она тоже одинока”. Хозяин промолчал, а женщины поняли его молчание по–своему. Он знал Ануш еще девушкой, тогда она ему нравилась. Через несколько дней дело было сделано. Ануш с небольшим своим скарбом переехала в дом хозяина. Свадьбу решено было не делать. Все было бы хорошо, если бы не одно странное обстоятельство.

 

Как уже было сказано, хозяин не чаял души в животных. Нет, не то чтобы любил, он их чувствовал, относился к ним как к равным себе. Он разговаривал с ними (хотя с людьми был немногословен), и они его понимали. Две кавказские овчарки, помогавшие ему охранять отару, слушались его беспрекословно, понимали его взгляд, жестикуляцию, не говоря уже о командах голосом. Когда Салли была на сносях и ей недомогалось, хозяин проводил ночи рядом с ней. Ануш сердилась и подсмеивалась над ним. А уж когда родился Ослик, хозяин ликовал: устроил по этому поводу пир с приглашением старого своего друга, дядюшки Арто. Они спустились в подвал, где хранились виноградные вина, вскрыли пятидесятилитровый глиняный кувшин с лучшим вином, зарытый в землю, аккуратно срезав глину вокруг его головки, подняли каменную крышку, черпалкой, выделанной из тыквы, набрали вина для застолья. Крепкий аромат виноградного напитка обдал друзей и вызвал у них непроизвольный глубокий вдох.

— Дай мне, Ануш, надеть чистую рубаху, да и сама приоденься.

— Не велико событие, и так сойдет.

Когда уселись за стол, уставленный молодым сыром, лавашами, горячими шашлыками, насажанными на шампуры со свежими томатами, и стаканы наполнились вином, хозяин встал и провозгласил тост:

— И создал Бог скот по роду его... И увидел Бог, что это хорошо. И сотворил Бог человека и благословил его владычествовать над всяким животным. И было утро: день шестой.

Хозяин удовлетворенно вздохнул, посмотрел на дядюшку Арто, на Ануш. Арто внимательно слушал, а Ануш почему–то недовольно, с кислой улыбкой отвернулась. Сурен продолжал:

— Я рад, что родилась еще одна живая душа. Пусть Ослик, когда подрастет, будет нам надежным помощником в хозяйстве. Я жалею и люблю животных. Как сказано? — “Не убий”. А нелюбовь подобна убийству.

Друзья засиделись до полуночи. Ануш давно ушла, оставив их за бесконечными разговорами–воспоминаниями; они ее не интересовали. Друзьям было что вспомнить. Когда–то они вместе служили в местах, так не похожих на их родные края. Вспоминали однополчан, с кем не хотелось расставаться, кого приглашали в гости оказать кавказское гостеприимство. Сейчас все они разбросаны по разным государствам. За каждого из них говорили тосты. Хотя вино не было крепким, но тостов было много, так что друзья порядком захмелели.

— Как у тебя с новой хозяйкой? — спросил Арто.

— Все бы ничего, но, ты не поверишь, она недолюбливает Ослика, как бы ревнует меня к нему. Рано, говорю, его загружать, молод, а она вьючит его и вьючит. Пусть привыкает, говорит. Ослик тоже чувствует ее недружелюбие и при ее приближении ведет себя беспокойно.

 

Однажды хозяин отлучился в селение по неотложным делам. Ануш же должна была привезти товар на рынок, где назначили встречу.

— Загружай Салли, Ослик пусть бежит рядом, чтобы запоминал дорогу.

— Хорошо, — согласилась Ануш, но поступила по–своему.

— Ты уже взрослый осел, пусть мать твоя отдохнет, не все ей, пора и тебе работать, — приговаривала Ануш, укладывая вьюки на спину Ослика.

 

Салли и Ослик смиренно повиновались хозяйке.

Первые минуты пути прошли спокойно. Вдруг Ослик остановился, Ануш прикрикнула, Ослик тронулся с места. Через несколько минут Ослик вновь остановился. На этот раз Ануш подстегнула его хворостиной, но Ослик был неподвижен и с удивлением косил глаза на хозяйку — это было первое телесное наказание в его жизни. Салли подошла к нему и издала какой–то звук. Она, вероятно, ему внушала на своем языке: “Дорогой, понимаешь, мы, ослы, — вьючные животные, мы должны смиренно подчиняться своим хозяевам. Мне пришлось все это пережить, я расскажу. Может быть, это тебя чему-нибудь научит. Вечный страх. Вначале я подчинялась, боясь наказания хлыстом, потом подчинялась из–за опасения не получить награду — клок сена за тяжелый труд. Мне повезло — у меня умный и добрый хозяин, и я страшусь потерять его любовь, поэтому смиренно выполняю его требования. Наберись терпения, воли и мужества — в этом твое спасение”.

Между тем Ануш продолжала понукать Ослика, и он, наконец, зашагал, вернее, поплелся по тропе, вьющейся то вверх, то под уклон круто вниз. Видно, ноша была для него слишком тяжела, сердце Ослика колотилось как никогда в его жизни, кожа его стала влажной от пота. Салли знала запах такого пота, пота изнеможения, но она ничем не могла помочь сыну, кроме моральной поддержки. И тут она вспомнила прием, используемый ее сородичами в подобных случаях. Если лошадь можно загнать гоньбой или непосильным грузом так, что она падает замертво, то ослы при непосильных ношах ведут себя иначе: они проявляют необыкновенную волю и упрямство, и никакие угрозы и побои не сдвинут их с места. Еще ни один осел не погиб в подобной ситуации. Вот Салли, подойдя вплотную к Ослику, передала сыну такой опыт, и он замер как вкопанный. И сколько бы Ануш в исступлении ни кричала, ни колотила упрямца, все ее усилия были напрасны. Когда силы Ануш иссякли, она села на валун у тропы перевести дух. “Что же делать?” Ей ничего не оставалось, как переложить вьюки на спину Салли, после чего этот “притвора” облегченно вздохнул и зашагал как ни в чем не бывало.

Вечером Ануш рассказала хозяину о возмутительном поведении его любимца, он же в ответ промолчал, но в эту ночь долго не мог заснуть, размышляя о случившемся.

Он не осуждал Ануш, ведь она нагрузила Ослика, желая облегчить долю Салли.