Он выгреб из кармана последние деньги и протянул в маленькое окошко кассы смятые купюры, похожие на давно нестиранные в борделе простыни.

- Один билет до Кельна, пожалуйста. Третий класс…

Кассирша выдала жетон и отсчитала сдачу такими же большими и неопрятными деньгами со множеством нолей на лицевой стороне. 970 тысяч марок, – пересчитал он и усмехнулся, представив вытянувшееся лицо отца при виде сегодняшних денег. Отец всю жизнь проработал бухгалтером, и к деньгам испытывал мистическое благоговение. И то что деньги моментально, прямо на глазах, становились фантиками, считал откровенным издевательством над денежно-кредитной системой страны.

Йозик был голоден. К голоду он давно привык, еще со времен студенческой юности. Если бы не дядя Конен…Именно у него Йозик впервые прочел «Будденброки» Томаса Манна, дома были только сказки в дешевых переплетах. Дядя никогда не отказывал в деньгах, где бы племянник не учился: Йозик получал извещения о денежных переводах везде: в университетах Фрейбурга и Бонна, где изучал философию, в Вюрцбурге, где закончил факультет германистики, в Кельне, Мюнхене или Гейдельберге, где прошел курс истории и литературы. То, что он стал доктором литературы, – полностью заслуга дяди Конена.

До отправления поезда оставалось шесть минут, и Йозик прогуливался по перрону. Внимание его привлекла группа иностранцев. Это были американцы. Как и все янки, вели они себя нагло и вызывающе. Громко хохотали, били себя по ляжкам и размахивали руками. Они всегда раздражали его. К ненависти к чужакам примешивалась и зависть. Эти янки за 10-15 долларов заказывали себе роскошные обеды в лучших ресторанах Берлина. Война только укрепила американскую валюту. А ее владельцы стали хозяевами здесь.

Жалость к своей стране спазмом сдавила горло Йозику. Он часто-часто заморгал глазами, чтобы не заплакать. Когда началась война, Йозеф добровольно явился на призывной пункт.

- Нет, молодой человек, - сказал военный медик, увидев, как юноша волочит за собой правую ногу. – На фронт мы вас не возьмем.

Вернувшись домой, Йозик заперся в своей комнате и целый день плакал. Родители стучали в дверь, но он не открыл. В тот момент он их ненавидел. Это из-за них он родился колченогим, из-за них над ним всегда смеялись сверстники в бюргершулле, из-за своего недостатка он никогда не мог спокойно и раскованно разговаривать с девушками. Только однажды в юности он решился пригласить на танец Хельгу. Она нравилась ему давно, но девушка над ним только посмеялась. Он до сих пор помнит, как хохотала Хельга. Она показывала рукой на щупленького паренька, почти карлика, а в ее глазах сверкали слезы. Это унижение он запомнил надолго.

После провала в призывной комиссии он старательно отводил на улицах взгляд от калек, вдруг мгновенно заполонивших город. И старался еще сильнее припадать на изувеченную ногу, проходя мимо них. Ему казалось, что так его принимают за военного, получившего отпуск по ранению. Но все равно ему было мучительно стыдно. Стыд не исчез до сих пор. Страна гнила в окопах, а он учился. Зато учился с остервенением, жадно и был одним из лучших студентов. Особенно выделял его старый еврейский профессор Гундольф под руководством которого он и защитил диссертацию по романтической драме берлинского драматурга.

Йозик поднялся в вагон и прошел к окну. Он любил сидеть у окна и обдумывать статью или будущее выступление. Здесь был сквозняк, но все перевешивал четкий ритм поезда, приводивший в порядок мысли Йозика. Через три часа он будет в Кельне и встретится со своими товарищами.

Свободных мест оставалось все меньше, вагон быстро наполнялся. Рядом сидели крестьяне, они везли в город на продажу мясо, яйца, сметану и птицу. У кого-то под лавкой закукарекал петух, люди рассмеялись. Толпа рабочих отправлялась на заработки. Они громко говорили и жестикулировали.

Как только поезд тронулся, Йозик уселся поудобнее и спрятал нос в воротник тужурки. Она была тоненькой и почти не грела.

Он снова вспомнил своего отца. Тот мечтал, что сын станет священником. Сам Фридрих никогда не пропускал воскресной мессы и перед едой члены семьи усердно читали молитву.

- Йозик, - наставлял отец. – Бог испытывает тебя, поэтому ты родился таким. Не гневи его. Прими смиренно свое увечье. Посмотри, как живет наш падре, его уважают. Ты должен стать священником. Это твой пропуск в мир

Отец мечтал о том, что когда-нибудь они переселятся из убогого домика на Даленерштрассе в новый большой дом, в супе свинина будет ежедневно, а чистые и ухоженные дети станут ходить в церковь.

«Вера – приют слабых и униженных, – думал Йозик. – В лучший мир, в Валгаллу попадают лишь натуры беспокойные и ищущие». Он не послушал отца впервые в жизни. И хотя священников он презирал, именно римско-католическая церковь ежемесячно платила за образование юноши по 50 марок.

В вагон вошел кондуктор и стал проверять билеты. Дойдя до грязной лавки, где сидел Йозик, улыбнулся ему и кивнул головой, а затем тщательно пробил жетон компостером.

«Меня стали узнавать даже кондукторы, - удивился он, тоже узнав человека в форменном черном костюме. – Черт возьми, это приятно».

Йозик мотался по всей стране. Дела партии требовали его присутствия в нескольких местах одновременно. Сегодня он налаживал выпуск партийной печати в Баварии, а следующим вечером уже выступал перед докерами Гамбурга. Партия требовала ежедневной работы и напряжения всех сил. Жизнь проходила в дороге, в поезде…Лицо его омрачилось, а колеса метрономом вдруг затянули унылую песню:

-Пар-тию-зап-ре-тили, пар-тию-зап-ре-тили…

«Я теперь нелегал, - грустно улыбнулся Йозик. – Меня могут посадить в тюрьму». Ему стало весело. Он вспомнил стычки с полицией, сладостное ощущение бега по ночным улицам от преследователей. Хотя и среди шуцманов было немало сочувствующих.

Народу в поезде не убывало. До Кельна оставался час. Рядом с ним разговаривали два фермера, он прислушался к разговору:

- Говорят, в Берлине фунт стоит 28 миллионов марок, а ближе к центру города, то и все 35.

- Не-а, там день потеряешь, я лучше в Кельне продам…

Руки Йозика сжались: «Довели страну до края пропасти. Всю буржуазию, всех этих выродков надо выжечь каленым клеймом социализма».

Студенты его не любили, хотя он никому не мешал, был тихим и робким юношей. Оживлялся только, когда отвечал преподавателям. Он ел пустой суп, днями просиживал в библиотеке, в то время как буржуазные сынки сидели в гаштетах и пьянствовали. Они издевались над ним, награждали пинками. Он терпел. Его дразнили «маленьким мышиным доктором», а он терпел. Его день еще наступит, он не за горами и тогда им придется ответить за все: за его хромоту, его нищету, его большой нос, маленький рост, безразличие женщин к нему. За все!

Его любили, один раз, но по-настоящему. Она была из хорошей еврейской семьи, с большими черными глазами и чистой кожей. Они собирались пожениться, но из-за хронического безденежья им пришлось расстаться. Йозик нигде не работал, у него не было денег даже на то, чтобы снять на ночь номер в дешевой кельнской гостинице.

Йозик давно понял, что должен полагаться только на свои силы, никто в этом мире ему не поможет. Иногда его квартирная хозяйка, добрейшая фрау Мюнц, старший сын которой погиб на фронте, пыталась его кормить бесплатно или невзначай оставляла в его комнате несколько марок, но он отказывался от всякой помощи. Надо полагаться только на себя!

Поезд тихо остановился. Наконец-то Кельн. Люди шумно выходили на перрон. Йозик не любил толкотни, поэтому дождался пока толпа схлынет. Только после этого он вышел из вагона. Перед ним была дилемма: денег оставалось только на извозчика или на бутерброд с сыром. Он ощупал карман, где лежали деньги, затем посмотрел на привокзальные часы. Надо торопиться. И хотя есть хотелось до тошноты, Йозик направился к извозчику. Он надеялся, что после выступления товарищи его накормят. Может, еще остались деньги в партийной кассе. Члены партии - настоящие патриоты, преданные делу трудяги, Они внимают его словам, на них можно положиться, им надо верить.

В пролетке он опять вспомнил об отце. О том, как тот заставлял его играть на пианино. Инструмент стоил дорого, на его покупку ушла вся месячная зарплата отца, поэтому по несколько часов в день мальчику приходилось садиться за фортепианно разучивать гаммы.

-Надо выбиваться в люди, - твердил отец. – В жизни все пригодится. А музыка – это хлеб при любой власти.

Особенно тяжело было зимой. Денег на дрова не было и в стылой холодной комнате маленький Йозик в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами, натянув на самые уши вязаную шапочку, стучал по клавишам. А все домашние сидели на кухне: отец договорился с фитильной фабрикой, где к концу жизни дослужился до прокуриста, и вечерами вся семья занималась надомной работой. В комнату, где стоял рояль, дозволялось входить только Йозику. Мама часто плакала. Слава Богу, это осталось в прошлом.

Пролетка подкатила к дому. Йозик расплатился с извозчиком. Его встретил давно знакомый молодой крепкий парень.

- Вас ждут, - сказал он.

Парень остался на улице, чтобы в случае прихода полиции предупредить об опасности. Йозик поднялся в дом. Его шумно окружили, наперебой хлопая по плечам и спине. Здесь его любили, ждали и слушали. Сразу налили чаю и стали расспрашивать. Йозик подробно отвечал. Было несколько новых лиц, очевидно представители сталелитейного завода. Позиции партии там были слабы.

Хозяин, герр Мюллер, поднялся и попросил тишины:

- Давайте попросим нашего товарища рассказать о сегодняшнем положении дел в стране. Прошу вас, доктор Геббельс.

Йозеф Геббельс испытал знакомое чувство подступающей эйфории, голова приятно закружилась, как и всякий раз, когда ему приходилось выступать. Тонкие пальцы нервно сжались в кулаки, он весь напрягся, а лицо стало бледным. Он как будто стал выше, сильнее и одухотвореннее.

- Партайгеноссе, - начал он. В его голосе звенела сталь и слышался вызов. – Сегодня в Германии передовые отряды национал-социализма вступают в последнюю, решающую, схватку с гнусными провокаторами буржуазно-еврейского капитализма…