Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что этот плен ты видишь нерушимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела…

Данте «Божественная комедия»,

Ад; песньV, стихи 103 – 106.

 

 

 

 

 

Не верьте тому, кто утверждает, что Любовь, как и все живое, подвержена погибели и забвению. Глубоко заблуждается тот, кто разделяет Любовь гранью небытия, кто не верит в ее силу, способную преодолеть любые преграды, в том числе и те, что возводит сама госпожа Смерть. Трагедия собственной жизни явила мне доказательство того, что Любовь вечна, как вечна душа человеческая.

Итак, случилось это в одной маленькой деревне графства Бедфордшир, что находится неподалеку от Лондона. Именно туда снова занесла меня судьба в год 1627 от Рождества Христова.

Известие о тяжелой болезни моей приемной матери взбудоражило меня, заставило покинуть Лондон и вновь вернуться туда, откуда я вопреки сердцу бежал всего два года тому назад…

Бедфордшир ― с этой деревенькой связаны самые наихудшие воспоминания детства и юности. Она рождала в моей голове ассоциации боли, безысходных слез и страданий. Экипаж мой летел по кочкам и ухабам, а в памяти невольно вырисовывались те картины прошлого, словно адский огонь выжигающие черное пятно в истерзанном сердце…

 

* * *

В дом к миссис Клэр Миклас я попал совсем еще крохотным младенцем четырех или пяти недель отроду. Принес меня ее муж ― Дэвид. Не думайте, что я оговорился, сказав «в дом к миссис Клэр Миклас»,― он действительно принадлежал ей, как впрочем, и все, что ее окружало.

Мачеха моя была скверной женщиной с трудным характером и невыносимой правильностью. Свою алчность и скупость она прикрывала словом «бережливость», ворчливость и скандальность ― тем, что не может терпеть лжи, лицемерия и несправедливости. В общем, она представляла собой некий эталон чистой незапятнанной морали в сочетании с образом строгой и суровой нравоучительности.

В доме царил абсолютный матриархат. Все должны были подчиняться только миссис Миклас, только она решала, что можно, а что нельзя. Никто больше не имел права голоса. Она словно играла роль неумолимой Императрицы, всемогущей и справедливой, никому не позволяющей усомниться в ней или же (упаси Бог!) выказать свое недовольство.

Несчастный мистер Миклас был человеком мягким, и сразу после свадьбы смирился с доминирующим положением супруги. Я до сих пор не могу понять, как такого видного мужчину угораздило жениться на этой самовлюбленной особе, прямо скажем, не блещущей красотой. Она была полной, с бледной кожей и грубоватым лицом.

Мистер Миклас один по настоящему любил меня в этой семье, являясь единственным родным мне человеком. Я был его сыном, рожденным от другой женщины, которую я никогда не видел и никогда не знал, как не знал и мотивов, заставивших ее отказаться от меня. Возможно, у нее была другая семья, а может быть она умерла при родах… кто знает…

Так или иначе, я оказался в руках мистера Микласа. Дома (представляю себе!) разразился грандиозный скандал. Его жена не могла потерпеть измену, а тем более ее последствие, то есть меня. Но отец мой, видимо, в сей решительный час стал твердым и неуступчивым, раз эта женщина вопреки своей морали позволила оставить дитя порока в своем доме.

У них уже была десятилетняя дочь, которая также как и ее мать относилась ко мне с презрением. Порой она унижала меня, порой игнорировала, будто я вовсе не существую.

Отец всегда заступался. Ссорился с женой и, не смотря на свою природную мягкость, мог даже поколотить дочь.

― Чарли,― не раз говорил он мне,― я никому не позволю измываться над тобой.

Однако он не имел возможности быть постоянно со мной, и потому очень часто мне приходилось попросту проглатывать обиду. Сотни раз я слышал, как меня называли ублюдком, недоумком или еще хуже, и сотни раз я лил слезы в подушку из-за этого. Да, я был незаконнорожденным, плодом греховной любви, но разве я был виноват в том?! Мое достоинство из года в год пряталось все глубже.

Начав понемногу осознавать мир, я стал расспрашивать отца о своей настоящей матери. Кто она? Почему меня бросила? Но отец все тянул с ответом, ссылаясь на то, что я еще слишком мал и не смогу понять.

Эти вопросы преследовали и мучили меня всю жизнь. Отец не ответил на них, ибо умер, когда мне было всего семь лет.

Помню, как тяжело я воспринял его потерю, как сильно страдал, днями и ночами напролет оплакивая его несчастную участь, а заодно и свою. Теперь некому было меня защитить, некому излить то, что накапливалось на душе. Я остался один. По сей день от этой мысли становится холодно и страшно…

Сьюзен (так звали мою сводную сестру) переживала и плакала не меньше меня. Возможно, именно эта общая боль чуточку сблизила нас. После похорон отца она стала более приветлива со мной, и все же между нами по-прежнему чувствовалась некая отдаленность и напряжение, словно мы были едва знакомы.

Миссис Миклас же, как мне казалось, вовсе не заботило то, что смерть, внезапно явившаяся в наш дом, сделала ее вдовой. За время траура ни слезинки не сверкнуло на ее щеках. Глаза выдавали полнейшее спокойствие и ничего невыражающую задумчивость. Так во всяком случае казалось мне – семилетнему ребенку.

Шло время ― лекарь душ человеческих, и постепенно скорбь наша иссякла, а боль освободила истомившиеся сердца.

Лишившись опоры и защиты, уповать на спокойную жизнь не приходилось. Мачеха моя придиралась ко всякой мелочи по поводу и без повода. Я же всегда старался быть покорным ей.

Но однажды мне до того надоели эти постоянные упреки и издевательства, что в голове моей стали зарождаться мысли о побеге. Мне тогда было уже шестнадцать, и, клянусь Богом, я бы сделал это, покоренный своими юношескими мечтами о Лондоне, если бы не одно прекрасное обстоятельство.

Я влюбился. Влюбился без памяти в девушку, посланную мне волей Рока не то на беду, не то на счастье. Она стала моей судьбой, моей жизнью и моей смертью. Звали ее Делия Спенсер. Красота этой девушки пленила меня и зажгла в душе огонь страсти. В ее внешности было что-то родное и словно знакомое мне. Не описать словами тот букет чувств, что испытал я, впервые увидев ее, и испытывал каждый раз при одной только встрече с нею. Своей ангельской улыбкой, зеркальным блеском глаз, стройным станом и грациозной лебединой походкой она будто околдовала меня, как серена одинокого странника, навеки похитив и до того не частый покой.

Не буду хвастать своими достоинствами, сумевшими в равной степени пробудить интерес Делии, однако нисколько не солгу, сказав, что крылатый бог в миг нашего созерцания друг другом до глубины сердец поразил нас единой стрелою. Оба влюбились мы с первого взгляда и отныне на вечные времена сочетались душами, словно две схожие половинки, о которых можно прочесть у Платона.

С каждым днем наши чувства крепли. Любовь между нами пламенела все жарче. Мы были счастливы, наслаждаясь ею, до тех пор, пока… об этом не стало известно моей мачехи.

― Какая любовь, мальчик? ― говорила она усмехаясь, будто сама знала, что это такое.― В свои шестнадцать лет разве ты можешь любить?

И, что самое странное, она воспротивилась нашим чувствам еще больше, узнав, кто моя избранница. Надо было видеть, как она кричала и оскорбляла меня. Так больно стало мне, что я не выдержал и в слезах сбежал от нашего разговора.

Как бы ни пытался, я не мог понять причину столь дикой реакции моей мачехи. Неужели она знает Делию?.. Не может быть,― тут же отмахнулся я, а зря, как выяснилось позднее. Все объяснения, приходившие мне в голову, представлялись маловозможными и нелепыми. Размышляя на эту тему и каждый раз заходя в тупик, я решил поделиться с Делией своим грузом мыслей и тщетных догадок. Однако и она к моему великому облегчению оставила вопросы без ответов. Ее неведение на время успокоило меня.

Мы продолжали тайно видеться, презрев все запреты блюдительницы строгой морали. Лишь одинокий старый дуб на пустыре был немым свидетелем наших тайных свиданий. Сколько закатов мы проводили под его раскидистой кроной! Он укрывал нас в дождь, спасал от лишних глаз, служил неким символом нашей любви. Напрочь позабыв о времени, иной раз проводили мы здесь всю ночь, нежась в поцелуях и ласках, купаясь в огне страсти.

Длилось так около года, и мы, наконец, решили вместе бежать из этой деревеньки в город моих глупых надежд ― Лондон. Там проживал мой кузен, который изредка навещал нас и, казалось, всегда был благорасположен ко мне. Он рассказывал об этом городе, как о сказке, восхищенно жестикулируя, когда не хватало слов. Я с упоением слушал его, и все больше ненавидел эту чертову деревушку с ее до тошноты знакомыми домиками, дворами, людьми…

План был уже готов, но вдруг, как назло, про наши намерения узнала моя мачеха, неустанно следившая за мной. Гневу ее не было предела. Глаза искрились, а изо рта в такт отвратительному крику вылетала слюна. До сих пор помню эти слова и угрозы, от которых потом целую ночь звенело в ушах.

― Если еще раз я увижу тебя с этой девчонкой,― кричала она, перед самым моим носом размахивая указательным пальцем,― знай ― я не пожалею ни тебя, ни ее. Любыми способами я сделаю так, что ты всю жизнь будешь винить себя в том, что не послушал моего доброго совета и не отказался от своей якобы любви. Запомни это!

Я испугался. Нет, не за себя ― за Делию. Я знал, что эта властная женщина ради своих непонятных мне целей не погнушалась бы и преступлением. Со времени смерти отца она лишала меня всех радостей, подобно злой ведьме отравляла мою жизнь, уничтожала все, к чему бы я ни прикоснулся даже в мечтах. Она ненавидела живое свидетельство прелюбодейства мужа, воплощение греховной любви. А я все терпел, смирившись со своим обидным положением домашней скотины. Но все же и моему терпению пришел конец.

Зная природу своей мачехи, больше я не отважился встретиться с Делией, боясь тем самым причинить ей вред, но сей же ночью, когда мы вместе договорились бежать, я бежал один. Так и расстались мы, не сказав друг другу даже «Прощай!» Можно ли подумать, что я был равнодушен? Нет. Боль разлуки кинжалом исполосовала мое сердце. «Я навсегда покидаю свою возлюбленную» ― при этой мысли душа моя разбивалась на части, но, в слезах собирая обледенелые осколки, я уходил все дальше и дальше, оставляя позади чужой дом и единственно милого мне человека.

Лондон ― моя отрада в былых несчастьях ― оказался безжалостным, алчным и злобным миром, который населяли бесчувственные животные, называющие себя людьми. Это убеждение подкрепил во мне мой кузен. Именно к нему я приехал, возомнив, что тот будет рад видеть меня. О Святая наивность! Ловко ты расставляешь свои сети! И я попался в них как насекомое.

Здесь, в этом грязном каменном городе, мой кузен сам уподобился глыбе камня. Чуть ли не с кулаками он встретил меня, и я, стоя у порога как нищий, просящий милостыню, глубоко раскаивался в том, что постучал в его дверь. Уж лучше жить на улице среди мусора и вони и кормиться жалкими подаяниями, чем вновь испытать тот стыд за себя и за него, досыта наевшись горьких упреков. Но отступать было поздно. Кузен не прогнал меня, надеясь, что я уйду сам. Однако видимо, я уже привык сносить унижения, да и назад дороги не было. Я остался. Остался, конечно же, не в роли дорогого гостя. В доме у кузена я зарабатывал свой хлеб тем, что выполнял всю его грязную работу. Прислуживать этому куску дерьма было вдвойне унизительней.

Днем не хватало времени для отдыха, а значит и для печали, но зато ночами мне было так тоскливо и одиноко, что сон не закрадывался в мое сознание, пока я не возьму перо и бумагу и не изложу на ней все терзавшее меня. Я писал своей сестре, но письма мои не находили ответа, да я, в общем и не ждал. Мне просто нужно было хоть кому-то писать.

Два долгих года пребывал я в пустоте своего разума, не будучи уверен, жив ли я по-прежнему или давно умер, забыт, потерян в бесконечности времени…

От этой длительной летаргии меня пробудило присланное мне, наконец, письмо Сьюзен. В нем она извещала о том, что мачеха моя серьезно больна и настоятельно просит немедля приехать к ней. Она хотела исповедаться передо мной и попросить прощение, дабы с чистой совестью отправиться в мир иной.

Я сомневался, стоит ли возвращаться туда, откуда я бежал, не чуя ног, и ворошить память о разбитой любви. Настолько свежи еще были мои раны.

«Надо же, исповедаться она хочет! – кричала Обида. – Пусть найдет себе духовника»

«Грешно отказывать в последней просьбе умирающего,― бунтовала Совесть. – Бог не простит»

«Может быть и мне станет легче, если я выслушаю эту больную женщину» ― вздыхало Сердце.

«Поеду!» ― согласился с ним Разум.

 

* * *

Вот так я вновь волей судьбы был заброшен в эту маленькую деревеньку, самозабвенно погруженный в ужасные воспоминания не столь далекого прошлого. Не легко было заново пережить в одно мгновенье те восемнадцать лет сплошных страданий…

Уже темнело. Подойдя к старому знакомому дому, который имел счастье не видеть последние два года, я постучал в дверь. Открыла сестра. Глаза ее были опухшими от слез, а лицо осунувшимся. Я вошел и тут же спросил:

― Ну, как она?

Сьюзен долго молчала, а затем заплакала и, обняв меня как истинно родного брата, сказала:

― Ты опоздал, Чарльз. Слишком поздно…

― Неужели… ― намеренно я сделал паузу, зная заранее ответ.

― Да, Чарльз. Она умерла.

Я попытался изобразить на лице огорчение, но, думаю, вряд ли у меня это получилось.

― Она умерла сегодня утром,― продолжила Сьюзен. – Она не дождалась тебя, Чарльз, не смогла вымолить твоего прощения.

― Я уже давно простил ее, Сьюзен. Пусть она теперь покоится в мире…

Проведя весь вечер со мною, сестра поведала о странной болезни моей мачехи. Она сказала, что в первые же дни, как только я покинул этот дом, миссис Миклас постепенно начинала сходить с ума. Время от времени ей становилось лучше, но затем ужасающие приступы безумия повторялись с новой силой и большей продолжительностью. И во сне, и наяву ее преследовали какие-то призраки, посланные словно в наказание. Она была так измучена этими видениями, что скоро оказалась прикованной к постели. Переживания и непонятный страх не давали ей ни минуты покоя. Шли месяцы, а вслед за тем и годы. Миссис Миклас чувствовала близкую кончину и в последнее время, будто в бреду, все повторяла, что хочет меня видеть и открыть мне некую тайну, которую скрывала ранее. Но сердце не выдержало и, не дождавшись меня, она умерла.

― Что же именно она хотела мне рассказать? – спросил я, не выказывая особого интереса.

Сьюзен не ответила, а я не стал настаивать, ибо теперь, как думалось, это не имело никакого значения.

 

Панихида прошла в местной маленькой церквушке. По покойнице отслужили мессу, сделали все, что полагается по христианским канонам. Когда церемония была закончена, при выходе из церкви меня окликнул чей-то женский голос, который я не сразу узнал:

― Чарльз…

Я обернулся, и от счастья глаза мои затмила пелена слез. Передо мной стояла та, кого я считал смыслом своей жизни, и мнилось, навсегда потерял. Я увидел свою единственную любовь, свою судьбу ― Делию Спенсер. В порыве благоговейного трепета я выкрикнул это вечно пребывающее в моем сердце имя. На мгновение душа наполнилась необычайной, небесной силой. Казалось, сама жизнь ожила во мне.

― Любимая! ― плача произнес я и протянул руки, чтобы накрепко заключить ее в объятия.

Но ни единого движения не сделала она в ответ. Лишь легкий ветерок колыхал ее вьющиеся золотые волосы и складки черного траурного платья. Бледный оттенок прекрасных черт лица и выражение щемящей тоски в глазах завершали портрет холодной мраморной статуи.

― Почему ты бросил меня? – словно дыхание слетело с ее уст. – Мы ведь так любили друг друга.

― Я люблю тебя и сейчас.

― А я ненавижу тебя! Ты обманул меня и сбежал как самый последний негодяй. Ты сломал мне судьбу, убил во мне женщину и погубил мою жизнь. Будь ты проклят за это на веки вечные, презренное ничтожество!

Слова Делии подобно отравленному клинку сразили меня. Никогда не думал, что, желая лучшей доли для самого близкого человека, смогу так зло отплатить ей за нашу любовь. В эти минуты я действительно считал себя жалким ничтожеством. Я опасался за жизнь возлюбленной, но пренебрег при этом нашими чувствами. И все же я хотел объясниться с Делией, поведать ей о своих страданиях и сказать, как сильно я люблю ее. Но не успел. Она развернулась и покинула меня, проглоченная в миг людской суматохой.

― Прошу тебя, вернись! – крикнул я ей вслед, но голос мой отозвался заунывным колокольным бдением и немым безразличием толпы.

Я бродил вокруг вперемежку умытый слезами и моросящим дождем, всматриваясь в чужие лица, и тщетно произносил ее имя, воедино сливающееся с медным звоном вестника смерти. Я был подавлен, но вместе с тем во мне горела надежда вновь встретиться с любимой, вымолить прощение и никогда больше не расставаться с нею, ибо ныне никто уже не мог бы помешать нам любить друг друга.

Вернувшись, наконец, домой, я рассказал Сьюзен о Делии и о том, как

повстречал ее у церкви. Мои слова сестра восприняла так, будто знала, что рано или поздно я заговорю об этой девушке, и ждала это как дурное предзнаменование.

― Забудь о ней, Чарльз,― сказала она, отводя в сторону встревоженный взгляд. – Забудь и ради своего же блага возвращайся туда, откуда приехал.

― Но почему?! – возмутился я.

― Ты ошибся, Чарльз. Твои глаза обманули тебя.

― Уж не думаешь ли ты, что я обезумел, как твоя мать?

― Возможно, мы все безумны.

― Неужели, Сьюзен?! Неужели ты хочешь продолжить злое дело нашей добропорядочной миссис Миклас и снова разрушить мою жизнь?! Знай же, тебе этого не удастся! Я никуда не уеду отсюда, пока не верну себе то, что она украла у меня.

― Твоя мачеха хоть и была суровой женщиной, но она желала тебе только добра. Ты ничего не знаешь и потому не вправе обвинять ее.

― Так просвети же меня!

Сьюзен до последнего пыталась сохранить спокойствие, однако выдержать мою напористость больше не могла. Она томно вздохнула и, собравшись с духом, отважилась открыть мне, наконец, эту странную тайну своей обезумевшей матери, которую та доверила ей перед самой смертью.

― Я не хотела тебе говорить, но, видимо, придется. Миссис Миклас не из своей прихоти запрещала тебе встречаться с этой девушкой. Она знала, кто она и кто ты…

― Я так и думал, что у нее были личные мотивы.

― Выслушай до конца, Чарльз. Ты ведь сам хотел.

― Ну же, продолжай.

― Делия была твоей сестрой. Вы были от одной матери, вышли из одного чрева… Я не хотела, Чарльз, чтобы ты знал это, не хотела, чтобы ты страдал. Прости.

На секунду ее слова повергли меня в ужас, но, придя в себя, я не поверил в услышанное и закричал:

― Ложь! За что вы меня все так ненавидите?!

― Это правда, Чарльз. Она препятствовала не твоим чувствам вообще, а греху, что ты совершал, возлюбив собственную сестру запретною любовью.

― Не верю! Почему же мачеха моя столько молчала? Какую в этом цель преследовало ее алчное самолюбие, обрекая меня на неведомое преступление? В том случае она трижды противна мне! Боже! Откуда же в ней было столько ненависти? Как земля не поглотила ее до срока?! Гореть ей вечным огнем!

― Да лишь в этом был ее грех. Она хотела оградить семью от такого позора, в том числе и тебя.

― Меня?! К своим злейшим врагам она была более благосклонна, нежели ко мне.

― Ты не справедлив, Чарльз. Умерь свой гнев. Она уже заплатила сполна, вот только не успела получить твоего прощения.

― Никогда я не прощу ее! Из гроба я буду слать ей проклятья! Даже мертвой не дам ей покоя, если все, что ты сказала – правда!

― Как я хотела бы солгать тебе, Чарльз… но, увы…

― Не может быть! – заплакал я, обессилено рухнув на колени.

Мне было невозможно представить сестрой женщину, к которой я испытывал отнюдь не братские чувства. Все мое существо протестовало против этого. Я был в замешательстве.

― Поэтому ты должен немедленно уехать отсюда,― продолжала Сьюзен. – Забудь обо всем и живи как прежде.

Но я не мог забыть. И после того, что узнал, любовь продолжала пылать в моем сердце, словно раскаленный уголек, не гаснущий даже под ледяным восприятием разума.

― Не думай, что это станет нам преградой,― проговорил я, борясь со слезами.

― Чарльз, она же была твоей сестрой!

― Почему была? Пусть она – моя сестра, но я по-прежнему ее люблю. Моя любовь не умерла.

― Но Делия умерла! Уже давно она покоится в земле.

― Что за бред ты несешь? Несколько часов назад я разговаривал с нею.

― Два года уже, Чарльз, прошло, как твоя Делия наложила на себя руки. Два года ее прах питает червей, а то, что видел ты – лишь оболочка бестелесная, душа ее грешная, бесприютная.

― Ты сумасшедшая! Думаешь, я так наивен, что поверю в твои выдумки?

― И в этот раз я хотела бы солгать тебе…

― Я в призраков не верю.

― Матушка моя тоже не верила. Ты считаешь, что она безумием убита? Нет. Душа Делии преследовала ее. Ты не видел той агонии, того страха, того ужаса, среди которых умирала моя мать! Твоя Делия пришла за тобой, Чарльз! Уезжай, прошу тебя! Уезжай, пока не поздно!

― Перестань усердствовать, Сьюзен. Я не верю. Играешь роль любящей, заботливой сестры? Это тебе не к лицу.

― Если не веришь мне, быть может хоть глазам своим поверишь. Ты легко найдешь ее могилу. Но не на кладбище она схоронена – сам знаешь – самоубийцам нет туда дороги, как нет дороги в Рай. Она покоится на пустыре у старого дуба, на котором и удавилась, глупая. На нем выскоблено ее имя.

― На пустыре у старого дуба? То было тайным местом наших свиданий… Но этого не может быть…

Терзаемый сомнениями, я словно вихрь, сметающий все на своем пути, выбежал из дома, направившись туда, где некогда находил покой и отдохновение от своей нелегкой жизни. Солнце между тем уже укрылось за горизонтом, оставив после себя след крови, с каждой минутой меркнущий под напором неминуемой ночи. Дурманящее-свежий, пряный воздух вечерних сумерек в сочетании с наполняющей меня болью и опасением худшего создавали привкус сладкой горечи во рту. Подобные ощущения рождает бездонная скорбь, осушившая глаза человека, не способного больше плакать, и оставляющая лишь отчаянную пустоту. Однако душа моя, напротив, только наливалась этой скорбью. На щеках застыли слезы. Надежда, как одинокий маяк ведущий к спасению, мерцала в избитом сердце. А вдруг она солгала? Как счастлив был бы я сменить эти слезы боли на слезы радости!..

Вот, я проделал не слишком длинный, вплоть изученный мною путь и остановился у старого дуба. Сначала, не видя перед собой ничего, я несколько раз обошел его кругом, высвобождая дорогие мне воспоминания. Здесь мы были счастливы. Только здесь мы могли уйти от целого мира, раствориться в глубине наших чувств, позабыв суровую реальность жизни. Мы мечтали никогда не возвращаться туда и быть всегда вместе… вечно... до скончания времен. Вместе встречать и провожать солнце, слушать утреннее пение птиц, дышать вечерней прохладой, до одури напиваться нашей свободой, нашей любовью…

Пребывая в оцепенении, будто потерянный самим собой, я присел под широко раскинувшейся кроной нашего любимого дерева, которое, имей оно уста, искренне верю, не могло бы пересказать эту историю, не сокрушившись печалью и не дрогнув в голосе.

Через мгновение взгляд мой обрел остроту и замер. В полумраке я разглядел некую небрежную надпись, вырезанную на коре дуба. О лучше бы мне вовсе ослепнуть! Нерешительно я приблизился, чтобы прочесть ее. «Здесь покоится ДЕЛИЯ СПЕНСЕР, безвременно покинувшая жизнь, и да простит ее Господь» ― гласила страшная эпитафия на страшном надгробии. И тут я с ужасом заметил под собой могильную насыпь. Осознав горькую правду, что нахожусь над одиноким прахом возлюбленной, той, кого повстречал только сегодня утром, я зарыдал словно бесноватый вепрь и, упав лицом вниз, в отчаянии стал грызть проклятую почву, коей она навеки была сокрыта от света земного. Я плакал, нет,― выл звериным воем, сжимая в объятиях липкую грязь, в кровь сдирая пальцы, царапал безжалостное орудие смерти, на котором было вырезано ее имя, и в порыве безумия рыл землю, желая еще раз увидеть ее тело, расцеловать в губы смердящий труп…

Мое безрассудочное состояние прервал голос, вновь пробудивший во мне разум:

― Пусть я обречена на муки вечные, но прах мой оставь в мире, Чарльз.

Надо мной стояла Делия. Сострадающим взглядом она смотрела на меня, сама проливая слезы.

― Любимая! – выкрикнул я и, встав на колени перед ней, попытался обвить ее стан, но объял лишь воздух. Бестелесный образ был не доступен осязанию.

― Прости меня, Чарльз,― сказала она. – Прости за то, что убила себя, усомнившись в твоей любви. Прости, что потревожила тебя и заставила вернуться в это место, память о котором была еще так жива в твоем сердце. Я снова пришла в этот мир, чтобы наказать тебя за твою подлость – так казалось мне раньше, но вижу я, как сильно ты любишь меня, и поняла, что жестоко ошибалась. Наша любовь была губительна как жало и мимолетна как счастье. Забудь же меня отныне, мой возлюбленный брат.

― Так ты знала?..

― Почти с самого начала. Но любовь моя была настолько крепкой, что я презрела земные законы естества и продолжала любить тебя, не смотря ни на что. А разве ты, узнав, что мы одной крови, потушил огонь своего сердца?

― Для нашей любви нет преград.

― Увы! Смерть – преграда нашим чувствам. Она разъединила нас. Ты жив, а я мертва. Прощай же! Я тебя больше не потревожу. Продолжай жить, а обо мне забудь.

Милый голос смолк. Еще несколько мгновений мы оба смотрели друг на друга. От мысли, что в последний раз вижу свою любимую, что на этом пути наши разойдутся навсегда, и будет она одна расплачиваться за наш общий грех, а я, неприкаянный, стану влачить свои дни здесь, в этом мире, тело мое вдруг цепенело, и холод пробирал его от головы до ног. Нет. Еще одной разлуки я бы не вынес. Не в силах был я снова жить с теми чувствами тоски и одиночества, что огромными тисками сдавливали мне грудь.

Побежденный отчаянием, я распростерся у ног Делии, умоляя ее не покидать меня. Ползая по земле, я ловил ее ускользающие ступни и рыдал, словно дитя покинутое матерью.

― Прошу, останься! – причитал я, захлебываясь словами. – Останься! Без тебя каждый миг жизни равен темной вечности, а вечность с тобой – всего лишь миг. Господи! Я не буду просить у Тебя прощение за свой грех. Я не буду молиться. К чему мне светлый Рай без нее одной? Блаженство там покажется мне мукой. Лишь с нею одною все муки Ада приму я за райское блаженство…

Слова мои таяли как ранний снег. Вопли и стенания безумца не находили ответа ни у Бога, ни у Делии, которая постепенно растворялась в ночной тьме.

Однако не такой суровый конец сужден моей правдивой истории. Видимо стал я достоин сожаления самой Смерти, а может быть просто наши с Делией души были столь едины и неразделимы никакой природой, что не могли находиться по разные стороны бытия. Так или иначе, острый клинок горя пресек мне дыхание и разлучил меня с ненавистной жизнью. Лишь злосчастное дерево и всевидящий Бог тому свидетели. Но они всегда будут молчать.

А на утро обнаружили мое остывшее тело над одинокой могилой сестры…

Душа же, избитая плетью страданий, была, наконец-то, свободна и легка как ветер, бесцельно стремящийся вдаль, или поток мыслей, рождающий беззаботные сновидения.

Я расстался с земной оболочкой так быстро, что успел еще настигнуть свою уходящую половинку, действительно являющуюся неотъемлемой частью меня самого, ибо любовь сковала нас так, что даже Жизнь и Смерть – две абсолютно противоположные и вечно враждующие стороны пришли к взаимному согласию.

Вместе с Делией бок о бок сошли мы в Ад – пристанище греха, последний приют злодеев и преступников – изгоев Господа Бога. Но я нисколько не раскаиваюсь в том и поныне. И даже если бы Всевышний подарил мне возможность исправить те ошибки, что поставили меня на преступный путь, ведущий в Логово Дьявола, я бы и тогда оставил все, как есть, ни на миг не усомнившись.

Души наши томятся от боли, но никакие адские стихии не погубят нашу вечную любовь, счастье любить и быть любимыми. Теперь мы неразлучны как два языка пламени, как небо и земля, встречающиеся за горизонтом. В огненной геенне сквозь стоны и вопли мы находим слова утешения, из одной чаши принимаем страдания, смягчая их поцелуями. Но, что бы не говорили другие и как бы не жалели нас, для брата и сестры, не имеющих права питать друг к другу нежные чувства сладкого греха, смерть, не являющаяся пределом жизни, была единственным выходом, Ад – единственным местом, дозволяющим это.

Уж если любовь у Бога – есть преступление, тогда я горд тем, что назовусь преступником, приговоренным к самому суровому заключению там, где молишь о смерти, но она невозможна, где всякая надежда оставляет тебя и неподвластно время вовек нескончаемой цепи мук.

Таков был счастливый конец для несчастной любви… преступной любви…

 

 

The end

 

 

A. D. MM