У этой девушки было два достоинства. Вернее, два основных. Еще вернее — основных в моих глазах.
Кроме этих двух достоинств, у нее была еще масса других, но для меня они имели уже меньшее значение. Итак. Первое достоинство — это была ТА САМАЯ девушка. И второе — это была МОЯ девушка.
То, что она была ТОЙ САМОЙ, я понял совершенно неожиданно. Мы встречались некоторое время, болтались по улицам, сидели в недорогих кофешках. Пару раз ходили в кино и театры.
А потом я понял, что не могу без нее. Вот просто не могу. Ни байки травить, ни научные беседы вести, ни петь, ни свистеть. Когда ее рядом не было, я мог заниматься только одним — ждать встречи. Не важно, что я делал при этом. Работал, сидел с друзьями в баре, читал книгу. Я мог просидеть восемь часов рабочего времени, глядя в монитор компьютера и делая настолько умное лицо, что начальство не отваживалось отрывать меня от производственного процесса. И при этом я не набивал ни одного символа, ни разу не кликал мышкой. Я думал о ней. Я мечтал о ней. Я рвался к ней всеми фибрами своей души.
И в итоге я не выдержал. Я подошел к ней и уже открыл было рот чтобы сказать ей, что я люблю ее, что она самое большое сокровище в моей жизни. Что она сам смысл моей жизни и…
***
Нет, надо с такими воспоминаньями завязывать. На дворе Новый год, а я лежу на диване в квартире, в которой с осени никто не брал в руки веник. У меня нет ни елочки, ни подарков, ни телефона, который пришлось продать, чтобы купить чего-нибудь пожрать и сигарет. Не было даже записной книжки, которую унес кто-то из случайных гостей. Да в общем, и памяти, в которой хранились телефоны друзей и знакомых, почти не осталось. Удивительно, что может за полгода сделать с человеком несчастная любовь.
Опустив руку с дивана, я пошарил в переполненной пепельнице, пытаясь найти хоть один бычок, более-менее пригодный к употреблению. Занятие заведомо бесполезное — все бычки уже давно были скурены до фильтра, но совесть требовала очистки. Неплохо бы и на кухню сходить, может, в холодильнике еще какая-то еда осталась?
Подумаем. Последние гости были позавчера, если не позапозавчера. Черт, не помню. Теоретически они могли что-то пожрать и притащить. Хотя эти вряд ли.
Чтобы как-то существовать, мне пришлось превратить квартиру в притон. Хотя слова «как-то» и «пришлось», очевидно, не очень верны? Существовал я именно так, как мне хотелось, то есть никак. А в притон она превратилась сама. Те знакомые, которым хотелось выпить, но не особо было где, частенько предлагали мне отдать им на растерзание свою квартиру. В прошлой жизни я соглашался на одно предложение из десяти-пятнадцати. В этой — сначала на одно из пяти, потом на одно из двух, а через месяц меня уже никто и не спрашивал.
Просто в мою квартиру заваливались какие-то люди, хлопали меня по плечам, выставляли на стол еду и выпивку. Мы ели и пили, произносили тосты, складывали маты непонятно на кого и что, танцевали без футболок, блевали по углам, а если попадались девушки… Веселились, в общем.
После таких вечеринок я бывал несколько разбит и зол на себя и весь мир, зато накормлен и напоен. Остатки моего авторитета заставляли особо активных участников «пати» замыть блевотину и засохшую сперму. Иногда даже посуду помыть. В моем нынешнем состоянии духа и тела — овчинка вполне стоила выделки.
Потом в квартире, наряду с родными (но не близкими) моему сердцу алкашами, стали появляться худые и бледные личности с явными признаками деградации этих самых личностей…
***
Сосед снизу Николай Иванович, дородный мужчина с рвущимися из-под майки телесами и в накинутом тулупе, драном собаками, вышел на лестничную площадку с мусорным ведром. Закурил. Бросил под батарею спичку. Стряхнул туда же пепел и уставился на новую настенную надпись, витиевато предлагающую отправиться в сторону небезызвестных человеческих органов.
— Вот, блин... Весь подъезд засрали. Молодежь, блин! Куда менты смотрят…
***
…неожиданно понял. Не надо ничего говорить. Что-то неуловимо изменилось в ней, в ее взгляде, повороте головы, в том, как она поцеловала меня. Я понял: эта девушка, ТА САМАЯ девушка, уже стала МОЕЙ. Моей!!!
Если бы в этот момент небо озарилось вспышками праздничного фейерверка или облезлые стены метро расцвели алыми розами, я бы совершенно не удивился. Но ничего такого не произошло. Да, надо сказать, и вся наша совместная жизнь особенно не изменилась. Мы так же ходили по кино и театрам. Так же любили посидеть в недорогих кофешках. Болтаться по городу.
Не знаю как для нее, но для меня эти нехитрые действия обрели совсем иное внутреннее наполнение. Другой энергетический смысл, наверное. Мне было не нужно ни телевизора, ни компьютера. Ни есть, ни пить, ни спать. Я перестал воспринимать других женщин, и не только как объект сексуального интереса. Вообще перестал. Рассказать кому из друзей — не поверили бы.
Он стала необходимым и достаточным условием моего существования. Она была нужна мне как воздух. Я мог часами наблюдать, как она хозяйничает на кухне или пишет электронные письма бесчисленным знакомым. Если мы смотрели телек, я мог сползти на пол, привалиться к ее ноге, сидеть так и наслаждаться ощущением близости. К телу? К душе? Не знаю. Просто в такие моменты начинаешь по-настоящему понимать, что такое БЛИЗКИЙ человек. Я не хотел и не мог делить ее ни с кем. Не ревновал (достаточно бесполезное занятие, на мой взгляд), но когда она уходила встречаться с кем-то или болтала по телефону, в мое сердце как будто кто-то втыкал раскаленную иглу. Больно. Но по сравнению с возможностью находиться рядом с ней, это был даже не комариный укус. Укол соломинкой.
Был ли я счастлив? Что за вопрос. Конечно. Конечно был. Наверное, первый и единственный раз в жизни. Да я, мать вашу, был так счастлив…
А она? Не…
***
…которые приносили травку, колеса и прочую гадость. Таких я не очень любил. Насколько я понимаю, если поесть, то весь кайф, который был, ломается, а новая наркота торкает слабо. В многочисленных беседах по укуру, нарки пытались мне доказать, что дурь растительного происхождения не вызывает ни привыкания, ни агрессии. В отличие от водки, кстати. Ну, может быть, только вот жизнь без этой травки, равно как и без героина, никаких светлых эмоций не вызывает, и чтобы хоть чуть-чуть раскрасить ее, нужна новая доза. Эндорфины от наркотиков, они куда сильнее, чем от водки или от секса, знаете ли, даже если им правильно заниматься. Физиология потому что.
Поначалу я пытался им что-то доказать, рассказать, как и на что наркота действует, потом плюнул. Пускай с ними доктора и психологи разбираются.
Кстати, этот-то что здесь забыл? В том, что осталось от моей гостиной, на том, что осталось от моего фортепиано, висел худой, бледный, с огромными синяками под глазами без радужки нарк.
Мало того, он сграбастал синеватой рукой единственную оставшуюся в доме фотографию и, вертя ее и так и эдак, сосредоточено шевелил губами. Я взял его за ворот и попытался вежливо выдворить на лестницу. Проветриться. Он вяло поотмахивался, а потом…
Потом он смотря мне в глаза своими жутко расширенными зрачками ткнул мне в лицо фотографией и разлепив бледные губы прохрипел: «…за прошмандовка? Иметь…»
Что было дальше, я вряд ли вспомню. Даже под пытками.
Кажется, я бил его лицом об изрезанную неприличными словами, свастиками и могендовидами крышку фонно, потом пинал ногами к выходу. А может, и не пинал, он сам пытался убежать, а я старался добить гада? В любом случае, он не сопротивлялся, только визжал как резаный.
***
Николай Иванович, по-собачьи склонив голову, прислушался к визгу и звукам ударов, доносившимся из квартиры сверху. Поцокал языком. Еще послушал…
— Вот, блин... Новый год сегодня, а они блядей по квартире гоняют. — При этом взгляд его неожиданно потеплел, видимо от каких-то давних воспоминаний, потом снова посуровел. — Вот сифак подхватят — побегают. Уроды!!!
***
А потом мы вместе сидели на лестничной площадке. Нарк тихонько ругался и пытался что-то попросить разбитыми губами — то ли денег на новый дозняк, то ли пустить его в квартиру, потому что там осталась заначка. Достал, урод.
Я порылся в заднем кармане джинсов и вытащил последний полтинник, отложенный на самый черный день. Швырнул его нарку на колени и велел убираться, пока жив. Второй раз он себя уговаривать не заставил. А я привалился спиной к теплой батарее. Опустил голову на руки, и мысли мои потекли по привычному руслу.
***
…знаю. Ей, похоже, было нужно что-то другое. Может, полиэтиленовые пакеты баксов стоящие около стены в коридоре. Или чтобы я таскал ее по ночным клубам и ресторанам. А может, надо было часами рассказывать ей и окружающим, какая она замечательная?
Стоп. Что-то я не того… Наверняка весь этот меркантилизм ей тоже не был нужен. Но что? Что!?
Первые два месяца я провел в раздумьях. Что я сделал? Что я не сделал? Почему в один прекрасный день я вдруг посмотрел в ее глаза и не увидел в них привычного теплого света? Может, потому и не увидел, что он стал для меня привычным и я перестал стараться его поддержать? Я так и не нашел ответа.
Но до конца жизни я не забуду эту жуткую пустоту внутри. Страшное чувство необратимой потери, когда я понял, что эта девушка перестала быть МОЕЙ. Сказать, что я расстроился, огорчился или был убит горем? Какое там. У меня отняли часть меня. Или я сам ее у себя отнял — как посмотреть… Жаль только, результат от перемены точки зрения не изменится.
Горевал ли я? Ну, наверное, это и можно так назвать. Мне показалось, что по всем моим чувствам прошелся раскаленный каток и те крохи, которые остались, потихоньку догорают по краю широкой выжженной полосы.
Теперь я кроме этой пустоты уже ничего и не помню. Конечно, все это воспринимается не так остро, как полгода назад, но мне не стало легче. Болезнь перешла из острой формы в хроническую. Перестав быть МОЕЙ, она все равно осталось ТОЙ САМОЙ.
***
Как затекла спина... Сколько же я здесь просидел? Часа два, не меньше. Значит, уже совсем скоро новый год, новый век и новое тысячелетие. Что-то у меня такое чувство, что я никому в этом новом тысячелетии не нужен. Да и оно мне. Нечего мне там делать. Без нее —нечего. Наверное, можно ей позвонить. Помыться, побриться. Привести себя в божеский вид. Правда, денег даже на жетон нет, но это разве проблема? Я бы, в конце концов, пешком дошел. Да только смысл? Я уверен, ТЕХ отношений все рано не вернуть, а другие… Не нужны мне другие. Да и вообще, мне больше ни хрена не нужно. И не хочу я больше эту жизнь своими соплями пачкать.
С трудом распрямив затекшую спину, я добрался до своей комнаты. Разыскал бельевую веревку. Натер ее хозяйственным мылом и смастерил на ней затяжную петлю. Подтащил тяжеленную тумбочку к окну. Нехорошо — упадет, много шума наделает. Опять Иваныч бухтеть будет. Ну да ладно. Последний раз — потерпит.
Есть там над карнизом такой крючок замечательный, медный, намертво вмурованный в стену. Вот на него мы веревочку и укрепим, да не просто так, а чтобы петля до пола доставала. Но это здесь до пола, а на улице мои руки окажутся ровно на такой высоте, чтобы ни до чего не дотянуться было. Прыгать с тумбочки надо за окно. Шестой этаж, внизу асфальт, костей не соберешь даже если веревочка оборвется. А вот если на пол грохнуться, на второй раз смелости может и не хватить.
Наверное, если бы сейчас кто-то зашел, я б, глядишь, и передумал. Поплакал бы в жилетку. Пожалился. Да только дождешься кого. Припрутся только если задницу будет больше опустить некуда. Ну и пошли все…
Я залез на тумбочку, накинул веревочку на шею и, отрывая самоклейку, дернул раму на себя. В лицо полетели резные снежинки, ветер шевельнул волосы. Из окна напротив чья-то новогодняя елочка весело подмигнула мне гирляндой. Засыпаемый снегом город готов был взорваться брызгами шампанского и радостными криками. Ну что же, приятно повеселиться. С Новым годом господа, с новым счастьем и… И прощайте.
Сильно оттолкнувшись от тумбочки, я бросил свое тело в черную пустоту оконного проема.
***
Наверху сильно грохнуло и что-то покатилось. Николай Иванович поднял осоловевшие от проводов старого года глаза к потолку.
— Вот, блин молодежь... Еще до Нового года полчаса, а они уже нажрались! Мебель роняют! Козлы!!!
|
|