ЗАСОХШИЕ РОМАШКИ.
В Серебряном переулке, что на Арбате, в старинном доме темно-красного, клейменого кирпича, на третьем этаже, а вернее сказать в мансарде, на широкой, полутора спальной кровати лежала госпожа Мизерская, Ольга Павловна. Скорее всего, у читателя, после прочтения этих строк в голове молниеносно возникает картина шикарных апартаментов,
где на взбитой перине лебяжьего пуха, в живописной, в духе Фламандских художников позе, в полупрозрачном пеньюаре полулежит прекрасная женщина, облокотившись на шелковую подушку своей точеной ручкой с отполированными ноготками, а за золоченой, резной с вензелями дверью, стоят вымуштрованные лакеи и дворецкие, и, перебирая в нетерпении ногами, обутыми в сверкающие туфли по лощеному паркету, ждут приказов своей прекрасной, только, что проснувшейся госпожи….
Отнюдь господа. Все обстоит с точностью до на оборот. Госпоже Мизерской, третьего дня исполнилось девяносто восемь. На обшарпанной табуретке стоящей возле кровати, в полулитровой банке из-под кабачковой икры, до сих пор еще вянут несколько желтоголовых ромашек, а вокруг вовсе и не апартаменты, а напротив убогая однокомнатная квартира со скошенным потолком и большим окном на потолке, где одно из стекол заменяет полуспревшая подушка , втиснутая в раму в распор, и большой, полупустой кухней, где по стенам с интимным шуршанием снуют рыжие прусаки.
В свое время, когда весь этот, некогда доходный дом принадлежал госпоже Мизерской и ее мужу Сергею Николаевичу – модному Московскому гомеопату, мансарду они сдали за символическую плату, подающему большие надежды художнику под мастерскую, а сами жили в роскошной шести комнатной квартире с камином и несколькими голландскими печами, облицованными блестящими, словно горячая карамель изразцами.
Но семнадцатый год расставил свои точки над I, и подающий надежды художник превратился в красного, революционного живописца, по совместительству взвалившего на свои, облаченные в черное, скрипящее шевро плечи, обязанности председателя домкома. Положение обязывает. И плакатных дел мастер в скорости приступил к процессу уплотнения монархически настроенных домовладельцев. В чем и преуспел.
Бывшие господа Мизерские переехали под крышу, а он вместе с рулонами кумача, кистями и склянками с краской - в некогда их квартиру. Что ж поделать, наверное, ему нужнее?
Роскошная обстановка большой квартиры не входила в габариты мансарды, и тут как нельзя кстати последовали периодические обыски, проводимые у Мизерских. Мебель, картины, вазы и коллекция старинного оружия, вывезенные на двух автомобилях с деревянными бортами, осели где-то в бездонных запасниках НКВД, и лишь широкая кровать с позолоченными шарами неизвестно почему не прельстила новую власть. Правда, эти самые, позолоченные шары открутил в пятьдесят первом году молодой, лопоухий чекист, пришедший за Сергеем Николаевичем. Шары глухо звенели в широких карманах чекиста, и, наверное, для того, что бы заглушить их звон, он, громко матерясь юношеским фальцетом, все время поторапливал врача, пинками помогая Сергею Николаевичу одеваться как можно быстрее.- Что врач- вредитель, небось, когда травил Советских людей, руки так не дрожали? Ничего, ничего, на Лубянке, тебе вражина, язык быстро развяжут. Землю грызть будешь, да поздно уже….
Избитый гомеопат во время ареста не проронил и слова, и лишь поцеловав жену опухшими, окровавленными губами глухо и невнятно произнес - Оленька, будет, наверное, лучше, если ты от меня публично откажешься.- Окинул взглядом ставшую им уже столь родной мансарду и ушел навсегда в никуда.
Она не отказалась, а более того, через восемь месяцев благополучно родила дочь, Машеньку, лицом вылитая Сергей, крикливая и плаксивая. Соседи снизу, завхоз при доме Советов, и его супружница с широким тазом и короткими, толстыми в щиколотках ногами, по ночам нещадно дрались в подпитии, а когда разбуженная шумом Машенька заливалась плачем, по- хозяйски, громко стучали шваброй, в свой потолок, призывая недорезанных буржуев к порядку.
К Ольге Павловне с Машей, заходил иногда один из сыновей бывшего гласного Московской городской думы Алексея Александровича Бахрушина, заводчика- миллионера, старинный друг семьи Мизерских. Не смотря на трудные времена, он иногда приносил, что ни будь из съестного для Маши, или одежды для Ольги Павловны.
Хотя Ольга перебивалась случайными заработками - переводила с французского и английского техническую литературу для возрождающихся после войны заводов, и денег обычно катастрофически не хватало, Машенька всегда была сыта и нарядно одета. Любвеобильная мать, баловала ее, как только могла. И постепенно, из ласковой, похожей на отца лицом и обходительными манерами девочки, выросла деспотичная, жестокая, и донельзя распутная девица.
В свои двадцать пять, Мария Мизерская успела уже трижды выйти замуж, и каждый ее брак (несомненно, по расчету), заканчивался для нее уличением в измене, громким скандалом, и позорным возвращением под скошенные потолки родной мансарды.
Но как всякий, не умный, завистливый и эгоистичный человек, она во всех своих бедах привыкла обвинять родную мать, хотя Ольга Павловна никогда не противилась ее образу жизни, а напротив копила деньги на очередную свадьбу дочери.
Весной тысяча девятьсот восьмидесятого года, Мария Мизерская, неожиданно для всех несколько остепенилась, и умудрилась выскочить за атташе Бельгии, получила загранпаспорт и слиняла из презираемой ею России.
А Ольга Павловна, в жеке слезно унижаясь, прописывала свою родную внучку, грудного младенца, брошенного Машей на воспитание матери.
По смуглой коже ребенка, темным, продолговатым глазам и черным, слегка вьющимся волосам, легко определялись кавказские корни отца девочки - последнего перед отъездом за кордон неудачного Машиного романа.
Ольга Павловна поплакала, пожаловалась по своей привычке канувшему в лета Сергею Николаевичу, и тайком окрестив ее в старой церкви на Алтуфьево - Ириной, зажила по- прежнему тихо и незаметно, но уже не для дочери, а ее чада.
На удивление всем, внучка незаметно превратилась в красавицу, какие обычно случаются от смешанных браков. Природа видимо и здесь, в лице Ирины показала все свои возможности. Красивая какой-то роковой красотой, она уже в не полные шестнадцать лет, сводила мужчин с ума, и что интересно, под воздействия ее чар попадали не прыщеватые юноши с не сформировавшейся фигурой и ломающимся голосом, а маститые мужчины при должностях и званиях, да и просто породистые мужики, самцы….
- Ох, дурное семя- шептала порой уже еле передвигающаяся по квартире Ольга Павловна подслеповато приглядываясь к Ирине - Ох дурное.
А месяц назад, когда колючая февральская метель терзала рассохшиеся оконные рамы, и в уголках стекол, наросли бархатные метелки пушистой наледи, Ольга Павловна слегла. Ноги отнялись, правая рука плетью лежит вдоль старого, пергаментно- коричневого, высохшего старческого тела, прикрытого, застиранной до прозрачности бумазейной ночной сорочкой.
Левой рукой, парализованная старуха пытается нащупать старенькое одеяло и укрыться от пронизывающего, до странности холодного и влажного сквозняка. Но тщетно. Одеяло бесформенной, неопрятной кучкой валяется под кроватью, бесстыдно являя большие, желтые пятна застаревшей мочи. Пока Ольга Павловна еще могла самостоятельно передвигаться, она худо- бедно, но все-таки старалась себя соблюдать в чистоте, теперь же вся надежда оставалась только на Ирину.
Но та явно не желала помогать старухе. Ветреная внучка возвращалась домой под утро, часто забывая о том, что Ольгу Павловну требуется, как минимум иногда кормить, не говоря уж о мытье, расчесывании, и просто общении. В квартиру зачастили какие-то странные, серые личности. Бесстыдно перешагивая через парализованную старуху, для чего им приходилось забираться на ее кровать, прямо в грязной обуви они чего-то там перемеряли при помощи длинной, оранжевой рулетки, записывали в тетради полученные сведения и звонили кому-то по телефону, и отвечали кому-то.
Да, ошибся тот, революционный художник, расстрелянный, кстати, в тридцать девятом, переселивший Ольгу Павловну с мужем в эту квартиру. Да и не мог он знать, что лет эдак через семьдесят, мода в Москве на мансарды взлетит на необыкновенную высоту, да и цены кстати тоже. По крайней мере, старуха не раз слышала разговоры ее внучки с этими пронырами из маклеров, где число пятьсот тысяч долларов звучала довольно часто.
Доллары. Ольге Павловне вспомнилась ее поездка с родителями на Парижскую выставку, еще до переворота семнадцатого, где отношение к русским рублям было не в пример лучше, чем на пример к этим самым долларам.
Париж…. Узенькие улицы…. Жареные каштаны…. Оранжевая черепица…. Версаль…. Булонский лес…. Концерты Вертинского.- Господи - прошептала она,- Да было ли это? Да не причудилось ли ….
Ира, Ира, Ирочка, принеси попить, пожалуйста…. – ее глухой, тихий голос повис рваной паутиной под скошенным потолком. – Опять ушла. Ох, и бродяжка….
Старушечьи, дрожащие пальцы неловко, ломая, хрупкие стебли ромашек, обхватили банку с уже потемневшей, несвежей водой. Банка выскользнула, опрокинулась и, разливая воду, упала на пол. Ольга Павловна, с тоской посмотрела на мокрое сиденье табурета, на небольшую лужицу воды на нем, и с трудом, отталкиваясь от матраса левой рукой, попыталась переместить свое тело, как можно ближе к вожделенной лужице.
Через некоторое время, ее рука все ж таки смогла дотянуться до табурета, но тот опрокинулся, увлекая за собой старуху. Она попыталась выставить перед собой единственную действующую свою руку, с судорожно разведенными пальцами, но та подогнулась, и госпожа Мизерская, Ольга Павловна мешком рухнула с кровати.
- Наконец-то,- радостно прошептала Ира, вернувшись, домой на следующий день, и увидев на полу возле кровати, остывшую уже , бывшую хозяйку квартиры .
--------------------------------------------------------------------------------
Дата публикации:14.08.2006 21:57
|
|