До полнолетия Христа шёл мимо Гименея,
но скручен узами быстрей, чем правит срочный Марс.
И с иркутяночкой моей, от счастья пламенея,
ловили в песенке о ней мы Мендельсона марш.
Венчались трепетные мы в природном высшем храме:
морозил искренний Байкал с не летней Ангарой.
Смывал грехи, переплывал и раз без ног, на грани.
И зритель берегом пришёл, но я же не герой.
Поплававшему кораблю прикол не так обиден:
Курилы с нами, Сахалин, рассвет-Владивосток.
Окрашен в тёплый колорит, и быт не столь обыден:
друг другу нежность, а в ответ и радость, и восторг.
Подслушали в урочный час, что бьётся кто-то третий
с упорством локотков, колен. Не обойтись без них.
Да, боевой! А может, сын? Не думал о портрете,
не смел признаться: жду кудрей и глаз голубизны.
Явился сын, слегка иной, но курс он выбрал верный:
вбирая сходные черты, растёт моя модель
и действует, ведь не макет, порою и на нервы,
играет мастерски без нот, легко, как Амадей.
За четверть века пыль смахнул я с фотоаппарата,
и детство хлынуло моё в оживший объектив
и чёрно-белым, и цветным, – как рад всё разбирать я,
в машину времени вскочив, в былое покатив!
Вдруг кто-то новый застучал и тоже боевитый.
Жена уверена была: возможен лишь повтор.
Но шепчет на ухо судьба и не видавшим видов:
я боевую дочь назвал, а лоб и не потёр.
Ручонками схватила власть и оттеснила братца,
поняв инстинктом, что в семье у меньшего права.
А вся собой – каким он был: привыкла упираться,
глазёнки карие косить, кудряшки укрывать.
Я б не поверил ни за что, но как я умиляюсь
благословенных детских ласк душистому теплу,
в звучаниях, летящих к ним, зачем-то умаляясь,
им веря больше, чем себе: ребёночек – не плут.
Берутся – и за все дела! Как – не отбить охоту?
И неустанны, как юла, и полнят всё собой,
не научившись и считать коротенькие годы.
Ко сну, как жаворонок, лечь. Вставать – пока совой.
Что ждёт? Что сможем передать? Что захотят брать сами?
Нам не дано предугадать сверх нашей жизни путь.
Но про телегу б не забыть пословицу, про сани.
Не опоздал, неспешный старт, и финишем не будь...
|
|