Коган ваял памятник завершающейся жизни. Памятник был небольшим, всего несколько кубометров.
Микеланджело брал кусок мрамора и отсекал все лишнее. Коган брал объем воздуха и переносил в него все нужное…
Сначала он недрогнувшей рукой повел фломастером линию от дырки в обоях, удивительно удачно оказавшейся там где надо, вниз, до плинтуса, потом продолжил ее по паркету, повернул направо, затем еще раз направо, нарисовав на нем прямоугольник строго выверенного размера, опять вернулся к плинтусу, перебрался на стену, и дорисовал прямоугольник на обоях, остановившись там, где начал. На полу и на стене теперь были отчетливо видны две проекции будущего памятника. Основа была.
Пенопластовые айсберги, прячущие в своем молчаливом и ударостойком нутре вибрирующий хрусталь и солидные сервизы, станут здесь, в угол. Ну что ж, угол приобрел завершенный вид.
Рядышком, чтоб подпёр их и не дал упасть, старый ящик из-под минометных снарядов. Старина давно забыл, что такое мины, но уже несколько десятков лет исправно хранил в себе кучу железок и инструментов.
На него картонные ящики с книгами… Всего восемь штук. Крупно пронумерованные, опись каждого прилагается. Самое любимое или нужное. Коган провел рукой по одному из них.
***
-Ты слышал, завтра надо придти на бульвар с паспортами, записаться, а потом среди записавшихся проведут лотерею на подписки…
- Угу, пять человек выиграют, остальное разбежится по знакомым, друзьям и прочим…
- Не без этого, но хоть какой-то шанс…
-Слышали, слышали, в этом году в приложении к «Огоньку» такое…
-А что?
-Точно помню, что Джек Лондон, а остальное вылетело из головы…
-Не может быть… Черт, а моего знакомого, что всегда помогал с этой подпиской, поперли с работы… Что делать , не представляю…
-Скажите, а двухтомник Вайнеров в обмен на Стругацких «Трудно быть богом» и «17 мгновений» Семенова пойдет? Издание бакинское. Ну хорошо, еще Германа «Дорогой мой человек» добавлю… Ну и что , что издание не фонтан… Можно подумать, что ваше, кишеневское, на мелованной бумаге с золотым обрезом… Та же туалетная бумага после переработки…
***
Сюда чемоданы. Старые, облезлые, перевязанные веревочками, новые, красивые, но тяжелые, в самолет не возьмешь… А в памятнике они в самый раз… Глядишь, когда еще и сгодятся…
Этот синий, старый, с обитыми боками, Коган помнит с раннего детства. Когда этот пошарпаный уродец вынимался из-под кровати, обтирался влажной тряпочкой, то можно было начинать считать часы до отпуска. Ходить вокруг него, садиться на него, щелкать блестящими замочками.
А вот этот, жесткий по периметру, но мягкий с боков, веселенький, клоунский какой-то, уже дочурка помнит с младых соплей. Коган вспомнил ее маленькую фигурку, утомленно свернувшуюся клубочком на этой клетчатой и уютной боковинке. Она сопела на нем, укрытая чьим- то плащом, в ожидании опаздывающего самолета, а они с женой умиленно смотрели на нее и думали о том, как за отпуск вытянулся ребенок…
Коробки с кухонной утварью сюда, левее. А сюда запихнется стол-книжка. Блестящий, полированный, до сих пор по-прибалтийски элегантный.
***
-Слуший, дарагой, мине надо мебель отправить, дааа…
-Неет, мы не опрааавлаяем по Совееттский Союз…
-Дарагой, мне не в Советский Союз, мне в Баку надо…Ты чалавек, я чалавек, дагавримся, дааа?
-Ну , хорошоо, посмоотрим что можно пуутет сдеелатть…
Два акцента – намеренно утрированный бакинский, и, вначале неприязненный, прибалтийский переплетаются над раскрытым ящиком с мебелью. Побеждает бакинский, и ящик, заколоченый и взвешеный уползает в вагон…
Вот и сервировочный столик тоже помнит прибалтийский акцент. А вся остальная мебель, что помнила его, уже давно поскрипывает в других домах…
***
Сюда коробки с коллекциями. До смешного много, и, наверно, абсолютно никому не нужно. Но не внести в памятник- невозможно…
***
-Деда, а деда, ну покажи Гитлера.
-Да ты ж его сто раз видел …
-Все равно здорово.
Дед, кряхтя, достает альбом американских спичечных этикеток и открывает нужную страницу. Посреди страницы развернута спичечная коробка времен второй мировой войны. На ней нарисован Гитлер, стоящий в какой-то неприлично-смешной позе с выпяченным задом. На заднице у него слой серы и крупная надпись- «чиркать здесь».
-Дед, давай чиркнем, а?
-Ты его не слушай, ты меня слушай. Это оччччень редкая марка. Видишь Ленин в Шушенском. А ты мне что суешь? Подумаешь, Гагарин… Ты кого с кем сравниваешь? Ну ладно, два раза кусну мороженное и договорились? Идет?
-Мужики, вы смотрите там, не забудьте про календарики. Я слышал, что именно на Канарах их там навалом. Тофик, я тебя прошу, на них надежда слабая, а ты человек организованный. На тебе пачку, будешь раздавать в качестве сувениров… Но не забудь и у них брать…
***
И опять коробочки, коробищи и короба… И все нужно, наверное, и все надо врастить в памятник…
Когда пришло время перевезти памятник на чистый воздух и уложить его в дерево, провести через таможню и отправить за тридевять земель, выяснилось, что народные умельцы сделали ящик на десять сантиметров короче, чем было заказано. И все пришлось ваять заново, в суетливом и рваном времени погрузки, подгоняемом недовольными взглядами таможенников и их демонстративным посматриванием на часы.
Все втиснулось, вместилось, построилось, пусть не так планомерно, как задумывалось, но достаточно удачно. Осталась неприкаянной только большая коробка с детскими игрушками.
И перед самым закрытием ящика, Коган, махнув рукой - все равно пропадает- просто вытряхнул ее содержимое на уложенные коробки, чемоданы, тючки и кастрюльки. Разноцветные части пластмассового конструктора, резиновые пищящие пупсы и зверушки, мягкие и пушистые детские друзья падали, проваливались между коробками, застревали на каких-то узлах, смешно и грустно затыкали собой щели между чемоданами или, задавленно пища, падали в самый низ огромного ящика.
Грубая и тяжелая крышка поползла на свое место, и, пока она еще была в воздухе, Когану на секунду показалось, что закрывается большая, веселая и ужасно ценная посылка, набитая чудесными игрушками, которая поедет далеко - далеко, и которую уже радостно ждут детишки...
…Большой ящик, вобравший в себя только малую часть того, что недавно было ДОМОМ, стоял среди своих грустных собратьев и ждал далекого путешествия.
|
|