Не с баргузином* ли несётся
стрелой небесной мне в глаза
в жемчужном оперенье солнца
глубин высокая слеза?
Тебя не ею ль оросили
кровинки сотен павших рек,
кандальный перезвон России –
былого неизбывный грех?
Собак безвременья облава
не тает в голубых мирах.
В тебе – заноза лесосплава
и целлюлозы бумеранг...
Прильну душой к прозрачной боли,
к бессольной искренности слёз.
На мне, Байкал, твои побои,
во мне твоя вскипает злость.
И чувствую, как эти скалы
сдавили горло нам вдвоём –
нерукотворными тисками
наш человеководоём...
Твой непокорный темперамент
становится совсем по мне,
когда, вскипевшим штормом ранен,
взбиваешь пеной цепь камней;
в отчаянном седле Шамана**,
былинный, сказочный герой,
подхвачен крыльями-шумами,
в галопе скачешь Ангарой;
балластом сбрасывая робость,
тараня крепости плотин,
на режущий турбинный проблеск
летишь, светило воплотив.
Мучитель-камень! Сталь-убийца!
Сообщник-железобетон!
Байкал в боренье углубился,
пружинит, словно заведён.
Но нет! Он самородно вечен,
все страхи смерти потеряв, –
глубин взволнованное вече,
студёный факел бытия.
Прищуром узким, азиатским
скула Сибири рассеклась.
Тебе ль не звонко называться,
таёжный зазеркальный глаз?
Волшебней лампы Аладдина –
дистиллированный хрусталь,
пронзительная холодина
и дождь, что солнце отхлестал...
Слегка заплаканы ресницы,
стекают светлячки лучей
туда, где омуль нерестится,
качнув бессмертия качель.
В твоих объятьях я – как омуль,
хоть холод или баргузин
до боли хваткою знакомой
под рёбра когти погрузил.
Исполнен письменных и устных
легенд из твоего пайка,
плыву – союзник твой и узник.
Согрейся мной чуть-чуть, Байкал!
*Байкальский ветер.
**Шаман-камень стоит в истоке Ангары.
|
|