Парубки
(С оригиналом можна ознакомится на сайте )
У солнца даже в мыслях не было садится за размытый лесом горизонт, почти бесцветный, с зазубриной месяц, вытягивал черное полотно ночи и ткал серебряные узоры, когда я, выутюжив стрелки на штанах острее ,чем лезвие меча, прилизался возле зеркала и ступил в русло улицы, по зеленым берегам которой щедрое лето рассыпало ожерелья спелых вишен.
Зажав под мышкой томик Майн Рида, я плёлся в библиотеку за новой порцией чтива, которое пожирает все свободное от работы время, крадет добрый ломоть ночи, даже когда ем, глаза мои жадно поглощают страницу за страницей.
Возле клуба, охваченного живописным венком цветов, на ступеньках кинобудки сидел рыжеволосый парнишка, держа в руках круглую, похожую на противотанковую мину, коробку с киноплёнкой, и на нее с его печального вида стекала неописуемая грусть.
— Что нос повесил? — подаю ему для приветствия руку с твердыми горошинами мозолей.
— Не повесишь тут, — щемящая горечь вырывается из широкой груди. — Взгляни, — кивнул в сторону рекламного щита, где зелено горели буквы: «Российский лес». — План трещит, а мне эту картину прислали.
— А чего ты хочешь? Фильм должен быть хороший, я книжку читал.
—Не знаю, не читал, может и не плохой, но вряд ли народ придет. А ты дай мне индийский или арабский — яблоку не куда будет упасть, — он бросил коробку в ящик, похожий на термос для перевозки еды, с помятыми боками. — И почему оно так, что те фильмы, которые газеты называют большим искусством, не воспринимаются людьми?
— Говорят, что до понимания искусства нужно дорасти, а мы с тобой… — и слово застряло в горле.
Из-под густого плетения предвечерних теней узенькой улицы, будто выкатилась, выкупанная росой, заря — это не шла, а парила над землей незнакомая девушка; длинная, желтая, как спелый колос, коса лежала на фоне светлого платья и, в вечернем полусумраке, отливала теплом.
— Добрый вечер! — бросила горсть серебра, испепелила сердце, и исчезла, как марево, в малиновом прямоугольнике библиотечных дверей.
— Закрой рот, — сочувственно советует рыжий, потому что еще весной променял холостяцкую волю на белянку с осиноподобным станом и теперь стоически воспринимает вот такие чудеса.
— Иосиф, кто такая? — едва слышно выдавливаю из себя, когда в глазах немного рассвело.
— Марийка? — переспрашивает таким ледяно-безразличным голосом, как будто ему не два, а по крайней мере с шесть десятков лет, и то, что меня ослепило, перевернуло душу, его совсем не тронуло. Есть же такие счастливцы! — Студентка, практику проходит у нас в библиотеке.
— Слышишь, Иосиф, познакомь меня с ней, а? — и сам удивляюсь такой отваге, потому что до сих пор боюсь этого бесовского зелья, которое одним вот таким зеленым взглядом может сжечь дотла.
— Тоже мне дитё! Иди — знакомься.
— Хорошо тебе рассуждать, — в пятках зарождается холод, и я поднимаю на киномеханика сникший взгляд. – Она городская, ученая, а я?..
— Тогда жди, может она сама к тебе придет, — в словах киномеханика зазвенело презрение. — Там никого нет,— тряхнул он в сторону дверей огненным чубом — Библиотекарша еще с одной практиканткой пошли на ферму или на ток.
— Эх, дважды не умирать!
Я до боли в пальцах сжимаю томик Майн Рида и, вспугивая пчел, танцующих вокруг оранжевых клумб, подталкиваемый в спину ободрительным взглядом рыжеволосого, несу свою нерешительность к малиновому прямоугольнику.
Кони ходят по колу, напряженно, с глухим чавканьем, вырывают из липкой лужицы ноги, их гладкие буланые крупы отражаются матовым блеском в лучах ослепительно-белого июльского солнца. Они размашисто кивают в такт поступи головами, вполглаза поглядывая на коренастого, под соломенной шляпой, похожего на громадный гриб, погонщика и норовят побыстрее вырваться на сухое, на луг, где так вкусно пахнет разнотравье. Но широкоплечий, смуглый, будто отлитый из бронзы, погонщик плотно держит в руках вожжи, танцуя в центре большого глиняного замеса, и тихим кротким голосом приговаривает:
— Но, коняжки, но, маленькие! Уже немного...
Я тоже хожу по кругу впереди коней, сыплю под их чавканье полову, разный соломенный валежник и поливаю из ведра воду, которую мы предварительно привозим от потока в полосатой, похожей на громадную тыкву, деревянной бочке.
— Готово! — радостно выдыхает Павел, когда крапленый от конских копыт замес, как будто выклеванный воробьями подсолнух, жирно блестит на солнце.— Тысяч пять будет!— сверкает терновыми глазами из-под полей шляпы и бредет к потоку, что блестящей лентой рассек пополам бархат долины. Она, украшенная вербами, отделила золотое поле пшеничного колоса от медового цветения гречихи и потекла в село мимо беленьких хат в густых зеленых садиках.
Я ступаю несколько шагов, падаю в траву и с умиротворением прислушиваюсь, как прохлада высасывает усталость. Хорошо отак лежать и наблюдать, как в огромном синем куполе неба рождаются и расцветают, будто лилии, пушистые тучки, как тихая радость запеленывает все твое естество. Вот и мы, молодые, становимся почтенными людьми, даже председатель колхоза Владимир Владимирович, пуская в пшеничные усы довольную улыбку, первым здоровается с нами.
— Как дела, орлы?
— Отлично!— подрастаем в собственных глазах и, как по команде, выбрасываем большие пальцы на вытянутых руках.
— Молодцы! Так держать!— ласкает глазом прямоугольные сооружения из подсыхающего самана и несет дальше хлопоты ежедневных будней.
— Тпру, стой! Ну говорю же тебе — стой!..— Павел моет в потоке коням ноги, ворчит незлобно, а им, после изнурительного брожения по колено в липкой грязи, побыстрей хочется на луг в травы. Как и подавляющая часть сельских мальчиков, Павел до умопомрачения влюблен в этих послушных животных и ласкает их, как ласкает мать младенца.
Наше обещание изготовить за лето пятьдесят тысяч двойного кирпича-сырца для сооружения птицефермы никто, кроме председателя правления, не воспринял всерьез: игрушки детские. И не удивительно, что в первый день нашего труда колхозный конюх вывел нам две клячи с облезлой шерстью на ребристой гармошке боков — недоставало только порыва ветра, чтобы выдуть их со двора.
— Что это такое?— Павел, родители которого имели в хозяйстве к основанию колхоза собственных коней, обошел их вокруг, как будто это были доисторические экспонаты.
— Кони, — все еще принимая нас за мальчиков, ехидно объяснил конюх.
— Кони?!— возмутился парень и рванув из рук конюха поводок, сплюнул.— И на таких клячах вы работали бы на своих владеньях, да?
— Сопляк ты еще, чтобы мне тыкать, — ненависть, разочарование и страх — все это отразилось на скуластом лице конюха — он нервно поддернул штаны, которые сползали с бочкообразного живота, и процедил: — Воз половы и бочку воды привезете и этими. Р-р-а-ботяги!
Отгремел грозами, отцвел садами, отпел соловьями май; клепанием кос, дозреванием хлебных колосьев и цветением луговых трав входил в лето июнь. Густой щетиной укрылись облезлые бока коней. И уже не один ездовой останавливал свой завистливый взгляд на дымчатых крупах, подговаривая Павла на обмен. Да какая мать согласится отдать взлелеянного ею ребенка? А мы, как будто во зло всем, ежедневно делали до тысячи штук сырца.
— Какую я, братик мой сладенький, вчера девушку видел — хвастается Павел.— В белом платье, с часиками на золотом браслетике, а коса, братик мой, спадает аж ниже колен и толстая, как коровий хвост!
— Фу! — вся гамма чувств от такой приземленности отобразилась на моем лице.— Девушка, как утренняя заря, как царевна из сказки, а здесь такая грубость: золотой браслет вместе с коровьим хвостом.
— Ты че', не веришь?— по-своему истолковал Павел изменения на моем лице.— Думаешь, я вру?
— Ее зовут Марийка, я с ней вчера познакомился.
Если бы сейчас треснул из ясного неба гром или разверзлась под нами бездна, Павел так бы не изумился, как от этих моих слов. Какое-то мгновение он еще смотрит на меня оторопевшими глазами, потом падает на спину и заливается неудержимым хохотом. Мы однолетки с ним. Однако он уже каждый вечер ходит на свиданки под дощатым, поросшим мхом забором с синеокой, тесно влитой в девичьи формы, смуглянкою, а я лишь по ночам мечтаю о том счастливом мгновении, когда тоже буду встречать рассветы возле чьего-то подворья.
«Скажи, братик мой, тебе Вера нравится? — попробовал однажды помочь мне в этом деликатном деле Павел.— Хочешь с ней ходить?»
«Хочу», — ухватился я за его предложение, как утопающий за соломинку.
«Тогда мы сделаем так, — раскрывает свой замысел Павел, — моя Соня на репетицию сегодня придет вместе с Верой...»
Из клуба мы вышли вчетвером. Я много говорил, девушки беззаботно смеялись, и, чем ближе было до Вериного подворья, тем настойчивее сверлила мой мозг, парализовала остатки отваги, гнала изморозь по всему телу мысль, что вот-вот наступит мгновение, когда меня оставят лицом к лицу с девушкой и я буду вынужден что-то говорить ей одной. Но что должен говорить? Какие слова?
— Ах, Боже мой!— простонал Павел, когда на кануне я поделился с ним своей тревогой.— Перечесть столько книжек и не суметь слепить вместе несколько слов! Ну начни хотя бы с того, что все живое на свете имеет пару: утка — селезня, гусыня — гуся, даже щепа деревянная — и та друг к дружке прислоняется...
И как его, вот такого изувера, терпит тополиная смуглянка!
«Спокойной ночи, Верочка!»— многозначно шепчет Соня за несколько шагов до ее подворья , и они с Павлом тают у нас за плечами.
Я еще подсознательно бреду несколько шагов, чувствую, как от низинного холода колеют ноги, молотом начинает стучать в висках кровь и проклятый язык большим кляпом затыкает горло.
В калитке девушка останавливается, опирается спиной о столбик, в свете месяца отливают соблазнительные очертания ее уст, и вопросительно взводит подрисованные золотом месяца глаза.
«Спокойной ночи!»,— ни с того ни с сего слетает у меня с языка и, уничтоженный собственной беспомощностью под сочувственный вздох майского вечера, побитой собакой плетусь прочь.
«Зеленый ты еще, братик сладенький, — коротко прокомментировал Павел мой поступок на следующее утро и посоветовал: — Подрасти еще немного!..»
— Ты?!— перевёл дух Павел. — Ты с ней познакомился? — В терновых глазах колыхается июльское солнце, раскалывается на мелкие осколки и бусинками смеха скатывается в траву.
Я же чувствую себя на седьмом небе и, купаясь в волнах самолюбия, советую пренебрежительно:
— Смейся, смейся, только я правду говорю.
— Да ну? — он тыльной стороной ладони стирает с лица бусинки смеха и начинает подлизываться: — Я знал, что ты, братик сладенький, настоящий парень. Ну, расскажи...
— Захожу я в библиотеку поменять книжку, — умышленно выпускаю подробности вчерашнего вечера, — вижу: на месте нашей библиотекарши сидит какая-то незнакомка. «Ты че' здесь уселась?» — спрашиваю шутя. «А мы практику проходим», — отвечает. «Кто — мы?» — «Я и еще две девушки с нашего курса...» Слово за слово и разговорились. Эх, Павел, знал бы ты, что это за девушка! А увидел бы ты, каким теплом вспыхнули ее темно-зеленые глаза, когда она взяла в свои хрупкие ручки вот эти мои мозолистые лапы! А какой нежный шелк ее косы, что пахнут привядшими луговыми травами, душицей или любистком, а послушал бы ты, какими нежными переливами журчит ее серебряный голосок...
—Давай без лирики, — грубо, как будто холодной воды залили за воротник, перебил меня Павел.— Дальше что?
— Свистится дальше! — буркнул я, вырванный из приятных воспоминаний.— Говорили, аж пока не стемнело, она закрыла библиотеку и пошла спать.
— А ты?
— А я что? Тоже пошел спать.
—Всё верно! Другого я от тебя и не ожидал, — Павел вскочил на ноги и быстро заходил вокруг меня.— Молоть языком, братик мой сладенький, ты искусник, этого у тебя не отберешь. Вот бы тебе еще мозгов побольше, да масла немножко чтобы шарики за ролики не заходили.
Он остановился передо мной, раскорячив циркулем ноги, и длинная тень от его фигуры упала на траву.
— Скажи мне, олух царя небесного, — терновый огонь его глаз пропек меня насквозь, —почему ты не проводил ее домой?
— Вот так с первого раза?
— С первого раза, с первого раза, — передразнил он меня и сплюнул через плечо.— А второго может и не быть!.. Давай глину накрывать, — вдруг сверкнул глазами, схватил вилы и начал работать, как будто в него вселился бес.
С работы бредем молча, тянем за плечами сладкую усталость субботнего дня, полные головы холостяцких терзаний, мечтаний и надежд.
— Сейчас помоюсь и в библиотеку – нарушил тишину Павел, когда мы ступали по дну узкой тропинки, что глубоким шрамом пересекла бронзовую стену пшеничной нивы и, вырвавшись из нее, стрелой летит в даль, где из-под зеленых садиков выглядывают домики под соломенными шляпами крыш поблескивая золотой слезой окон. А над зелеными садиками, соломенными шляпами, натянув краснобокие паруса стен, плывут первые предвестники будущего села — два крытые шифером кирпичные дома.
— Кто-то в лесу сдох?— интересуюсь с сарказмом, зная отвращение Павла к книжкам.
— Никто не сдох. Просто я тебе покажу, как настоящие парни усмиряют девушек.
— А как же Соня?
—Да ну ее!— отсек ребром ладони туго налитый колос, что брызнул на все стороны золотом зернышек.— Она себе думает, что зацепилась в конторе за счеты, то уже большая шишка. Короче пойдем вместе.
— Ты же не любишь читать книжек.
— Эх, — выдохнул с присвистом на полную грудь, — чего только не сделает парень ради прекрасной девушки.
От свежевымытого неокрашенного пола в библиотеке витает дух хвойного леса, казеина, залежалой бумаги, слегка подправленный ароматом крепких духов, громадными сотами с ячейками книг на всю ширь зала размахнулись самодельные деревянные стеллажи. Из-за барьера, что рассекает на две неравные части комнату, желтеет копенка волос нашей библиотекарши, а тех, ради кого мы сюда пришли, и не видать.
— Что, Середа? — из-под копенки перезрелой соломы смотрят два василька, на беленьких пампушках щек зарождается улыбка.— Ты тоже хочешь записаться?
— Хочу, — гасит смущение моргая ресницами, настоящий парень, оглядывается с намерением сплюнуть через плечо, и, опомнившись, где он, лишь улыбается.
— Урожайными показались последние два дня на ребят-читателей, — библиотекарша выводит на формуляре номер и говорит вроде бы сама с собой, бросая косой лучик иронии в нашу сторону,— И что это за знак?
— Э нет, Мария Юрьевна, эти камешки не в наш огород,— прихожу на выручку товарищу. — Тут моя заслуга и скоро Павел станет одним из самых активных. А, кстати, где же это ваши практикантки, которые повлекли такой обильный наплыв читателей?
— Отпросились домой.
— И когда приедут? — выдавливает из себя настоящий парень и, зажав под мышкой "Старую крепость», целится ручкой в графу формуляра.
— Во вторник или в среду.
Жаль, но я так и не увидел большого искусства покорения девичьих сердец, потому что уже в тот же вечер Павел был на свиданке со своей Соней под старым покосившимся забором.
Ночью я долго не мог заснуть. Стыд, что действительно дал маху, не отважившись проводить Марийку домой, огненным клубком шевелился на донышке души, разливая по телу горячие волны. В который раз проклинал свою нерешительность и трусливость. Когда волна жгучего стыда немного спала и улеглась боль, в ночной темноте всплывал нежный огонек радости, журчащая интимность разговоров, нечаянное касание рук и кроткий шелк мягкой косы, чистого серебра голос... Подхваченный крыльями мечтаний, я уже видел себя с ней то среди разлива лунного сияния на улицах села, то в бархатной прохладе трав на берегу пруда, вслушиваясь в ленивый всплеск воды и тихую грусть верб, то ощущал ласковые касания нежных рук и жажду первых поцелуев и... опять падал в жгучую волну стыда: "Болван! Балбес! Мизантроп! проклинал себя за дурацкие комплексы и вертелся в кровати, как посоленный вьюн. Стой! Еще не все потеряно, вот приедет Марийка и скажу ей все, — где-то с третьими петухами я успокоился и наконец заснул.
И приснился мне сон.
....Ми вышли из библиотеки, Марийка коленкой прижала двери, повернула ключ и в вечерней тишине сухо, будто кто наступил на засохшую старую ветку, хрустнул замок. На востоке ало пылал участок неба, брызгами расплавленной магмы разлетелись в стороны тучки, и их лоскуты пылают кровавыми отблесками. Кто-то отодрал ломоть луны, и её остатки с неравными краями летят сквозь алые, словно подожжённые облака на тихую заводь неба, где серебряными каплями распустились бутоны звезд. От пруда, настоянная на чемерице, роголистнике и другой болотной зелени, седой поземкой тумана тянется прохлада.
"Жутко как!" зябко повела плечами девушка.
"Не бойся, я проведу тебя".
Она выливает на меня крошки запоздалого сожаления, вынужденная улыбка касается лепестков ее уст, из-под высокой груди вылетает черная птица покаяния:
"Ой, Сережка, дорогой! Это следовало сделать вчера, а нынче я должна идти с другим".
И вдруг откуда-то из седой поземки тумана выныривает "сладенький братик", берет девушку под руку, сплевывает через плечо и нагло цедит сквозь зубы:
"Ты еще зелен, братик мой сладенький, подрасти немного".
"Ага! Вот ты какой? теряюсь от неожиданности и, словно обиженный ребенок, бросаю вслед: А я Соне скажу! А я Соне скажу!.."
—... И что ты ей скажешь? — сквозь мрак сна доносится к моему сознанию голос Павла и куда-то норовит убежать мое одеяло.
— Что ты к Марийке пошел,— ловлю одеяло и натягиваю на голову.
— Ой! Заболел парень, — смеется Павел и стянув с меня одеяло тормошит изо всех сил. — Вставай, сонюшка! Уже все, братик мой, собрались, твою персону ждем!
— Да ну?! — безгранично радуюсь, что это был всего лишь сон и Марийки никто от меня никуда не забирал. Вспоминаю, что сегодня воскресенье и на соревнование к нам должны прийти волейболисты из соседнего села и спешно одеваюсь.
Солнце уже норовит пропустить сквозь стекла маленьких окон золотые лучи, торжественно величая его, выводят хоралы птицы, а из улицы сквозь настежь отворенные двери доносятся громкие хлопки по мячу.
Когда вечер раздул багряный костер над далеким стогом темного леса, а из-за присмирелых крестов онемелого кладбища задымила ночь, накрыв черным мраком волейбольную площадку, где самые рьяные еще ловили на синем фоне неба привидение мяча — к клубу уже стекались резвые ручейки девичьих юбок, сливались в красочное озеро вышивок, тихих вскриков и холостяцких басков, что бурлили у входных дверей. Подхваченный течением, я несу в груди легкую грусть, слабый огонек надежды и несмелые ростки любви, посеянные в моем сердце этой зеленоглазой девочкой, которая приедет где-то аж во вторник.
Только где еще этот вторник!
Но она приехала сегодня, я увидел ее сразу, едва лишь переступил порог клуба. И только глухой на одно ухо Илько никотиновыми пальцами коснулся перламутровых пуговок баяна, а горбоносый, будто засушенный ивовый пень, Прокоп, ударил по цимбалам и круглолицый Иван повел скрипкой мелодию вальса, я мигом продрался сквозь толпу парней и поклонился девушке:
— Разрешите?
Танцует она легко, словно птица плывет на бестрепетных крыльях в безграничной синеве неба. На ней, как и на наших сельских девушках, широкая, цветастая юбка: большие красные розы на блестящем зеленом фоне, украшенная тесьмой и ручной вышивкой блузочка, короной выложена на голове коса, а в глазах теплый огонек радости. Это вселяет веру, и я осмеливаюсь:
— Марийко, ты мне нравишься. Можно, я провожу тебя сегодня домой? — выдыхаю единым духом.
Мир замер. Сомкнулся в один маленький комочек, что стал моим сердцем и должен сейчас взорваться вселенским катаклизмом.
Спелых лепестков уст коснулась светлая улыбка, в озерной глубине глаз изумрудными росинками брызнуло две искорки, девушка накрыла их темным бархатом ресниц и тихо молвила:
—Хорошо, Сергей, ты славный парень.
Безумно раскрутился мир и засиял всеми красками жизни, тихо зашелестев, выросли за моей спиной крылья. Я расправил их на всю орлиную мощь и полетел, нежно неся на руке касание стройного и хрупкого девичьего стана.
— Дядя Сергей, папа говорил, что когда начну валить старый птичник, дать вам знать, — сверкает ослепительно-белой улыбкой одетый в синий джинсовый костюм черноокий парень и встряхивает кудрями черных, как смола, волос.
"Весь в отца", думаю про себя, и в памяти всплывают припорошённые пылью лет те дни, когда Павел только и делал, что ворковал под покосившимся забором со своей Соней.
— Ну, я поехал, — напоминает о себе парень, — а вы поторопитесь, ибо через полчаса только мокрое место останется от прежней вашей фермы!
— Хорошо, Василий, сейчас подъеду.
За воротами, как будто сорока, стрекотнул мотоцикл и, таща за собой длинный хвост пыли, полетел узенькой улицей за село, туда, где переливающейся лентой протянулся поток, перекрытый на днях гигантской дамбой там будет пруд с лодками, пляжем, зеленой зоной отдыха.
Я сажусь за руль "Лады", и шестилетняя внучка Аленка, что рыскала на грядке земляники, вдруг подбежала ко мне и категорически заявила:
—Деда, я с тобой!
...Как будто вспышка электросварки, сверкнул на солнце ножом мощный бульдозер и пошел вдоль самановой стены, которая, вздымая пыль, покорно оседала под натиском силы, брызгая во все стороны осколками кирпича.
— Деда, ты плачешь? — касается моего рукава внучка.
— Нет, то порошинка в глаз влетела, — смотрю в такие милые зеленоватые глаза и через силу улыбаюсь: все на свете повторяется пролетит несколько лет, и эти глаза тоже лишат кого-то покоя и сна.
— Едем, деда, домой, — вдруг заторопила меня Аленка, что-то вспомнив, — Баба приказала нарвать свекольной ботвы и дать уткам кушать.
— А баба где?
— Поехала помогать матери спихнуть какой-то отчет.
— Да, — лишь улыбнулся, ибо дочь, что живет в райцентре, тоже пошла по библиотечному делу. — Вот семейка одни белоручки.
— Не ворчи, дедушка, —уже в машине тянется ко мне внучка, тебе это не подходит, ты добрый.
— Бабушка кому приказывала рвать тебе или мне?
— Ой, деда! — Аленка хитро-прехитро жмурит зеленые глазки и недвусмысленно смотрит на свои хрупкие ручки.
— И что из тебя вырастет?
— Библиотекарша!
Я еще раз оглядываюсь назад, где бульдозер безжалостно разрушает то, что напоминает мне мою юность. Черноглазый Василий, заметив мой тоскливый взгляд, ободрительно подмигивает и стенает плечами: мол, что поделаешь такая диалектика...
|
|