Ничто не предвещало грядущих чудес. Почему-то захотелось просто пройтись. Может, и за грибами, если попадутся. А почему бы и нет? «Солнце, воздух и вода». И не простая, и даже не золотая и не серебряная, а самая настоящая живая. Байкальская и ангарская. Природный дистиллят. Камертон чистоты. Огромный. До сих пор сопротивляется двуногим хищникам. Пока. Но силы неравные... Подальше от борьбы! В тайгу!
...Собрал столько грибов, что больше и не хотелось. Их же надо ещё и тащить на себе домой. Захотелось размяться ангарским заплывом. Оставил одежду и добычу на берегу, залитом золотом солнца в краю золотодобычи. Могучая река гостеприимно увлекла желанной прохладой. По обыкновению переплыл. Отогрелся декламированием
Б А Й К А Л У
Не с баргузином* ли несётся
стрелой небесной мне в глаза
в жемчужном оперенье солнца
глубин высокая слеза?
Тебя не ею ль оросили
кровинки сотен павших рек,
кандальный перезвон России –
былого неизбывный грех?
Собак безвременья облава
не тает в голубых мирах.
В тебе – заноза лесосплава
и целлюлозы бумеранг...
Прильну душой к прозрачной боли,
к бессольной искренности слёз.
На мне, Байкал, твои побои,
во мне твоя вскипает злость.
И чувствую, как эти скалы
сдавили горло нам вдвоём –
нерукотворными тисками
наш человеководоём...
Твой непокорный темперамент
становится совсем по мне,
когда, вскипевшим штормом ранен,
взбиваешь пеной цепь камней;
в отчаянном седле Шамана**,
былинный, сказочный герой,
подхвачен крыльями-шумами,
в галопе скачешь Ангарой;
балластом сбрасывая робость,
тараня крепости плотин,
на режущий турбинный проблеск
летишь, светило воплотив.
Мучитель-камень! Сталь-убийца!
Сообщник-железобетон!
Байкал в боренье углубился,
пружинит, словно заведён.
Но нет! Он самородно вечен,
все страхи смерти потеряв, –
глубин взволнованное вече,
студёный факел бытия.
Прищуром узким, азиатским
скула Сибири рассеклась.
Тебе ль не звонко называться,
таёжный зазеркальный глаз?
Волшебней лампы Аладдина –
дистиллированный хрусталь,
пронзительная холодина
и дождь, что солнце отхлестал...
Слегка заплаканы ресницы,
стекают светлячки лучей
туда, где омуль нерестится,
качнув бессмертия качель.
В твоих объятьях я – как омуль,
хоть холод или баргузин
до боли хваткою знакомой
под рёбра когти погрузил.
Исполнен письменных и устных
легенд из твоего пайка,
плыву – союзник твой и узник.
Согрейся мной чуть-чуть, Байкал!
*Байкальский ветер.
**Шаман-камень стоит в истоке Ангары.
А на обратном пути внезапно мелькнул хвост, решительно и безжалостно ударивший по воде. Огромный. Правда, не кита, но и явно не омуля. Тянул на какую-нибудь не самую грандиозную акулу. Метра полтора-два длиной. Но и такая вполне может откусить конечность-другую. Правда, пока не приходилось слышать о сибирских акулах. Но ведь завелась пиранья в Бодензее... Скорее к берегу! Однако и хвост не отстаёт. Правда, и не нападает. И не демонстрирует остальных частей своего тела. Наверное, они всё-таки имеются. Не на сковородке же и не на блюде... И вдруг он исчезает. Неужели навсегда? Успокаиваюсь и плыву к берегу. А там лежит какая-то девушка. Ноги – в воде. Остальное – загляденье. «Ни в сказке сказать...» Но не буду описывать, чтобы не упрекнули в натурализме. И какой-то загадочной улыбкой без косметических ухищрений одаряет меня. Какой магнит! Не устоять... Тщетно пытаюсь. Но всё равно подхожу. Жаль, к ней, однако вряд ли ей. Здороваюсь, но даже не нахожу дальнейших слов. Пропадает красноречие. Она отвечает мне, и так тепло и задушевно, что, кажется, мы целую вечность знакомы. И просит меня сказать пару слов обо мне. Не смею ослушаться, но и не хочу повторять их здесь, чтобы не сочли меня нескромным, хоть и чистая правда и голые, как на пляже нудистов, факты. Царю зверей и поэту на четырёх языках девушка признаётся, что её зовут Олеся, и просит для начала прочитать на русском стихотворение для души, если такое есть сразу на всех четырёх. Сразу вспоминаю Куприна, удивляюсь её логике, но радостно читаю вслух
Е Д И Н С Т В Е Н Н О Й
Едва не танцуя, ступаешь божественно
превыше колючих камней бытия.
Ребро ты моё, сокровенная женщина!
Тебя потерял – значит, всё потерял.
Всегда напоказ и предельно таинственна,
и мать, и сестра, и супруга, и дочь,
в едва ощутимой вуали наивности
моей поэтической музой идёшь.
Я вижу тебя животворной мадонною,
в секунду меняющей свой колорит:
отчаянно-горькой и сладко-медовою,
собою влекущей почти в короли.
Вдыхаю тебя – ты пьянишь ароматами.
Как морем, напиться тобой не могу.
Ты веешь ласкающим ветром романтики
и выбора муку стираешь в муку.
Возвышен твой голос, исполненный музыки.
В тебе всё волнует, играет, поёт.
Когда б не стеснение рамками узкими, –
как песня, взлетела бы в страстный полёт.
Не сетуй, что розовой ты обрисована
и фон идеала найдёшь голубой.
Тебе как богине моей адресована
молитвою вера, надежда, любовь.
И благодарю её за такую просьбу, ибо прозой так не скажешь. Олеся признаётся, что очарована. Я приникаю к ней, как к роднику, и мы сливаемся в единое целое. Тихо плещет вода – единственная свидетельница неповторимого и несказанного блаженства...
...Усталое солнце клонится червонным золотом к очарованному закату. Олеся, не отрываясь от меня, приглашает перейти в её хоромы неподалёку. Нелепо отказываться от счастья! Осторожно поднимаюсь, беру её на руки и внезапно вижу, как на мгновение мелькает уже знакомый хвост и тут же тает в вечернем воздухе, превращаясь в стройные ножки как заключительные аккорды чудесной песни совершенного, такого зовущего тела. Галлюцинация? Но несу и несусь. Не как наседка, но как на крыльях. Куда? «Куда глаза глядят»? Нет – куда словА велят. И нежный голосок. Думать не могу и не хочу.
...Расступается вековая тайга, и явственно проступают контуры избушки «без окон, без дверей», завуалированные вечерней дымкой. Мелькает какая-то палка, даёт войти и стремительно исчезает. Осторожно кладу драгоценную ношу на постель. Возобновляется поэзия страсти. Раскачивание кровати почему-то кажется необычайно сильным. Неужели стал гигантом? Списываю это на мощные чувства и энергетику. Под утро слегка дремлем в нерушимых взаимных объятиях. Просыпаюсь первым. И нет моей прелести рядом, а страшная баба – взамен. Боже мой! Резко отстраняюсь. Она просыпается и тут же вновь становится прекрасной Олесей. Опять обман зрения? Не много ли сразу? Снова сливаемся в экстазе. Ничего не понимаю. Да и зачем?
Сколько так продолжалось, не знаю. Месяцы? Годы? Какая разница?
И вдруг однажды я просыпаюсь один. Что случилось? Что делать? Выхожу во двор и не вижу моей волшебницы и там. А что и кого вижу? «Следы невиданных зверей». Курьи ножки избушки. Кота, который кажется тоже учёным. Лешего, который бродит. Правда, не как вино, а как у «Лукоморья». Но где же моя «русалка на ветвях сидит»?
Начинается тайга. Оглядываться не решаюсь, чтобы вслед за женой Лота не превратиться в соляной столб или ещё что-нибудь такое. Здесь тоже нечисто. Периферическое зрение осторожно замечает, что чудесная поляна не видна извне. Но это меня сразу не настораживает. Только потом понимаю, что возврата на неё нет.
А пока ищу русалку и размышляю. Почему именно пушкинские строки воплотились в этих всегда столь далёких от него краях? Это Чехов по пути на Сахалин здесь оставил следы. Но ведь Александр Сергеевич адресовал сюда «Послание в Сибирь». Да и сказки-то народные, а народ жил и в Сибири... Но почему чести попасть сюда удостоился я? Потому что объехал многие местА ссылки и каторги декабристов, как и весь Союз, включая всё тот же Сахалин?
Увы, я больше не нашёл ни моей русалки, ни прежней дороги в сказку. Прямо по Высоцкому: «Лукоморья больше нет». Для меня...
Вновь собрал грибы и вдоль Ангары вернулся домой. Видимо, так было угодно Всевышнему...
...УжЕ в Мюнхене на оживлённом перекрёстке мой БМВ при крутом повороте на приличной скорости перестал слушаться руля и въехал на бордюр. К счастью, машина всё же не перевернулась, и мне удалось её тут же остановить. Съехал обратно на дорогу. Последствий никаких ни для кого. Было или не было?
Редко рассказываю о подобных происшествиях. Кто поверит? Да и сам сомневаюсь. А вдруг такое лишь приснилось?
|
|