Свои обязанности я знаю: хорошо учиться, взрослым говорить только правду, не обижать младшую сестру, и так далее, в соответствии с Нагорной проповедью применительно к двенадцатилетнему возрасту. Стоит мне хоть самую малость их подзабыть – будьте уверены, взрослые мгновенно напомнят!
Но чтобы родители или учителя хоть раз случайно или по ошибке рассказали мне о моих правах... Только приятели или своим умом... если уже не совершён промах, за который ждёт серьёзная расплата.
Однажды произошло вот что.
Мой сосед по парте Витя Добрынин принёс в школу детектив и читал на переменах. Гнездилов уговорил Витю дать ему книгу только на один день. Чтобы не терять времени зря, он на уроке математики спрятал свой учебник в парту, а на его место положил Витину книгу. Гнездилову хорошо: он сидит на последней парте в среднем ряду. Там не то что читать – в «подкидного дурака» играть можно. Конечно, когда учитель сидит за столом, а не ходит по классу.
Но Гнездилов в какой-то момент зачитался и перестал следить за учителем, который «спиной» видит каждого.
Вадим Савельевич книгу отобрал, сказав, что Гнездилов может получить её у директора школы.
Вот это фокус! Книга-то не его... На Витю Добрынина жалко было смотреть. Ни в чём не виноват – и на тебе...
Гнездилов же оставался абсолютно спокойным. Кудрявцев, сидящий рядом, что-то шептал ему на ухо.
Не успел Вадим Савельевич положить книгу в свой портфель, лежащий на учительском столе, а у Гнездилова и Кудрявцева был уже готов план по её спасению.
Прозвенел звонок. Из класса никто в коридор не выходил. Все чувствовали, что сейчас произойдет нечто интересное.
Один из ребят подошел к учителю и сказал, что ему непонятно решение задачи, которое дежурные ещё не успели стереть с доски. Вадим Савельевич с удовольствием начал объяснять, потом встал, подошёл к доске и мелом стал дописывать пояснения к задаче. Ученик, которому якобы что-то было непонятно, послушно кивал головой.
В это время четверо ребят покрупнее встали между школьной доской и столом, на котором лежал портфель. Мгновение – и книга была извлечена из него и на всякий случай унесена из класса... Кто открыл портфель и вытащил книгу, я даже через сорок лет, из солидарности с ребятами, вам не скажу.
Прозвенел звонок на урок. В класс вошла наша классная руководительница Анна Георгиевна.
– Посмотрите, чем Ваши ученики занимаются на уроках, – сказал со значительностью в голосе наш математик и открыл портфель.
Ах! Книги не было... Что за этим последовало, вы себе представляете. Сначала было требование признаться, «кто это сделал?!» Потом были крики с угрозами и обещания в случае признания оставить всё без последствий. Класс молчал. Никакого «русского с литературой», естественно, не было. В конце урока на помощь Анне Георгиевне и Вадиму Савельевичу пришла директриса. Вот только зачем?
Отпустили нас из школы не в два, как обычно, а в четвёртом часу. У всех было ощущение тихой внутренней радости. Все понимали, что ничего эти взрослые с нами сделать не могут. Книга возвращена законному владельцу – Вите. А главное, это происшествие нарушило монотонность школьной жизни.
На следующий день следствие было продолжено. С маниакальным упорством руководство школы пыталось узнать: «Кто украл книгу?! Кто?!» Учителя приостанавливали свои уроки, когда в класс неожиданно входили директриса, завуч и наша классная руководительница Анна Георгиевна, и всё начиналось сначала. Или с урока отзывали вниз, в кабинет директора, старосту класса и председателя совета отряда. Потом всех девочек. А мы, мальчишки, гадали: «расколются» они или нет. Когда девчонки вернулись в класс и наша «круглая» отличница Оля Островская подмигнула Гнездилову, мол, всё в порядке, у нас отлегло от сердца.
На третий день, когда следствие, казалось, пошло на убыль, вдруг среди урока вызывают меня в коридор. Стоит Анна Георгиевна и тетя Оля – так я всегда звал маму Лёньки Печёнкина. Членов родительского комитета, оказывается, тоже подключили к поискам похитителя книги.
По очереди, доверительным тоном они начали мне рассказывать о высоком моральном долге каждого пионера бороться за правду, о нераздельности чести и достоинства человека с правдивостью. Приводились в пример Павлик Морозов и почему-то молодогвардейцы, которых мы будем «проходить» лишь через четыре года. И закончила всё это тётя Оля: «Я хорошо знаю их семью как дружную, справедливую и, главное, очень честную. Поэтому Юра нам сейчас скажет, кто взял книгу».
И обе вопрошающе уставились на меня…
Что бы я отдал за возможность перенестись сейчас в тот наш школьный коридор. Ох, я б им сказал... Это теперь, задним умом, понимаю, что кое-какие права, кроме права случайно не проговориться этим хитроумным взрослым, у меня были. Например, я мог бы послать их куда подальше... и даже объяснить, почему я сделал. А если бы они не захотели слушать, то... Нет, я думаю, что любопытство бы пересилило, отчего этот «воробей» зачирикал не по-воробьиному? А я бы им сказал: «Вам, Анна Георгиевна, всё равно, что будет со мной, назови я чью-то фамилию, но Вы, тётя Оля... А если бы на моём месте стоял Ваш сын, а вместо Вас – моя мама? А?.. Но моя мама никогда не стала бы этого делать».
Но оставим эту фантазию... Мной, двенадцатилетним, не искушенным в таких хитросплетениях, владели в тот момент лишь две мысли: делать искренние глаза абсолютно несведущего человека и говорить только три слова: «Понятия не имею».
Тётя Оля вздохнула («номер не прошёл... ») и сказала: «Ну, если Юра сказал, что не знает, то, скорее всего, он действительно не знает...»
И меня отпустили в класс.
Через одиннадцать лет подобная история повторилась со мной на пятом курсе института. Только тут я мог оказаться не допущенным к защите диплома и «загреметь» в армию на два года рядовым.
Лекции по тактико-специальной подготовке на военной кафедре у нас читал полковник Иванченко. Очевидно, по совместительству он курировал идеологическую и воспитательную работу, что сводилось к записям о политической благонадёжности в характеристиках будущих офицеров запаса.
Это был высокий, худой, как жердь, с желтовато-землистым цветом лица человек. Говорили, что у него язва желудка. То ли из-за впалых щёк, то ли из-за немигающих бесцветных глаз было на редкость неприятное ощущение, когда он смотрел на меня в упор.
На одном из занятий Иванченко спрашивает:
– Кто у вас комсорг?
– Я, товарищ полковник, – отвечаю.
– Сколько в группе человек?
– Девятнадцать!
– Вот вам девятнадцать лотерейных билетов ДОСААФ. Распространите их, пожалуйста.
– Слушаюсь, товарищ полковник!
И я начал «торговлю», уже заранее зная, что человек пять эти рублёвые билеты купят. Немного ошибся: семь билетов я «загнал». Я – восьмой.
Полковника я увидел коридоре. Иванченко взял деньги и остаток билетов. Потом мягким движением протягивает руку, берётся за пуговицу моего пиджака и начинает её покручивать. «Педик он, что ли?» – мелькнула мысль. Но тот вздохнул, отпустил пуговицу и так доверительно говорит:
– А не могли бы вы составить для меня список тех, кто отказался покупать билеты?
Я, мгновенно оценив ситуацию, посмотрел на него невинно-удивлёнными глазами и сказал:
– Что вы, товарищ полковник?
– Нет-нет, ничего, – поспешно ответил он мне.
И мы разошлись.
Через неделю наша группа писала у Иванченко на уроке контрольную. Я ответил на два вопроса из трёх, но получил «двойку». Мой приятель Володя Бобров ответил только на один – и «тройка».
Хочу отметить, что хорошо подготовиться или что-то подзубрить по этому предмету было невозможно. Материал считался секретным, учебников не было. Только плакаты, которые приносили на урок, а потом запирали в шкафу. Тетради, в которых мы писали, после урока собирал дежурный и относил в преподавательскую.
На следующем занятии полковник устроил устный опрос группы. Все мы что-то отвечали, что-то нет. Иванченко по ходу нас поправлял. И, между прочим, ставил отметки в журнале, не говоря, кто сколько получил. Оказалось, что мне он поставил ещё одну «двойку».
За две недели до конца семестра на занятии он объявляет, что есть список студентов на отчисление из института из-за хронической неуспеваемости по военной дисциплине. Он зачитывает его, где среди грузинских фамилий ребят, что прогуляли много занятий, стоит и моя фамилия.
Все резко повернулись в мою сторону. «Что это он?» – прошептал Володя. «Потом расскажу», – ответил я.
Ребята из нашей группы – народ догадливый. Они почувствовали, что здесь не совсем чистая игра. И когда Иванченко, дав мне последнюю возможность исправить отметку, поднял с места для опроса, все, кто что-то знал, аккуратно мне подсказывали. Иванченко задал вопросов пятнадцать. В общем, мои ответы были довольно приличные, и он, тяжело вздохнув, поставил мне «тройку».
Спустя три месяца судьба вновь свела меня с этим «патриотом» на экзамене по тактике в летнем военном лагере. Принимали экзамен он и заведующий военной кафедрой полковник Яновский.
Я чувствовал, что Иванченко сидит в предвкушении ещё раз уже напоследок напакостить мне. Времени на подготовку билета давалось примерно полчаса, поэтому формально он не имел права меня вызвать сразу. Однако он не дал бы мне досидеть положенного времени, так как меня мог вызвать для ответа Яновский.
Но я перехитрил Иванченко. В моем экзаменационном билете стояли два не просто знакомых мне вопроса, но и очень выигрышных для ответа. И когда у Яновского кончил отвечать очередной студент и встал, я, не подняв, как положено, руки и не попросив разрешения выйти отвечать, как бы из засады рванулся с места и (похоже, как Конёк-горбунок перед Иванушкой) предстал пред ясными очами полковника Яновского. Он помнил, что я пять минут назад вошел в класс и взял у него билет, поэтому удивлённо посмотрел на меня: «Вы что?» «Готов отвечать, товарищ полковник!» – бодрым голосом отрапортовал я. «Похвально», – удовлетворённо сказал Яновский.
Я не удержался и скосил глаза на Иванченко. Вы бы видели в этот момент его морду с отвисшей челюстью. Ну, точь-в-точь рыбак, когда с крючка срывается крупная рыба…
После экзаменов зачитали отметки. Оказалось, что на «отлично» всё сдали я и ещё четыре человека. Мы вышли из строя на три шага вперёд. Дружно сказали «Служим Советскому Союзу!». И нас повели фотографироваться для Доски почета военной кафедры.
Я-то думал, что уже «прости прощай, мой «друг» Иванченко». Ан нет! Фотография моей морды целый год провисит в институтском коридоре на Доске почёта и полковник на переменах будет вынужден созерцать её. Он даже сможет указывать на неё другим преподавателям, говоря при этом: «Вот мой "любимый" ученик!»
Но, конечно, этого не будет…
Время потихоньку перетирает в песок фальшивый патриотизм. Книга, исчезнувшая из портфеля учителя математики, и десять граммов гознаковской бумаги, на которой были напечатаны билеты лотереи ДОСААФ, не повлияли, слава Богу, на мою судьбу. Но сколько ещё я в своей жизни встречу хороших и разных людей, для которых обслуживание существующей системы заслоняло здравый смысл...
|
|