Глава №1 Сапог в руке Бакунина
Глава №2 Аристократы духа
Глава №3 Западный Край
Глава №4 Имморализм
Глава №5 Амгу
Глава №6 Пост Святой Ольги
Глава №7 Бухта
Глава №8 Прошлое
Глава №9 Акт бунта
Глава №10 Бухта Евстафия
Глава №11 Беглец
Глава №12 Кавасаки
Глава №13 Наедине с Бакуниным
Глава №14 Океан
ЧЕРНЫЕ ПАРУСА АНАРХИИ
Каринберг Всеволод Карлович
Глава №1
Сапог в руке Бакунина
Сапог в руке Бакунина предвещал дорогу дальнюю. Сибирь - большая тюрьма, дальше все равно не отправят, разве что на Аляску, поближе к полярному сиянию, или примерят царские сатрапы кандалы и каторгу Нерчинских рудников. Мишель решился. Сбросив домашние чуни, он теперь натягивал сапог на свою массивную ступню. Тучное тело потело от усердия. А милая Антоша хлопотала, собирая в дорогу любимому мужу сибирские шанежки с молотой черемухой.
Еще в Томске, когда она, семнадцатилетняя, прилежно выговаривала французские фразы под его проницательным и отстраненным взглядом, ее плоть плавилась, как в лучах солнца, а в сердечке пела флейта неземную радость. Галантные манеры учителя быстро уступили перед любопытством и бесстыдной страстностью Антонины, раскрывающейся навстречу порыву её серебряно-кудрого фавна.
В юной головке жены пели жаворонки и обещания великого мужа сделать её счастливой, под синим бездонным небом Италии на берегу лазурного залива, где водопады бордовых розанов свисают с низеньких каменных оград, а в их чистеньком семейном гнездышке, они среди доброжелательных великих друзей, Гарибальди и Костюшко. В дверях стояла загрустившая София, старшая сестра Тони, девица, жившая с Бакунинами одной семьей.
Мишелю так хотелось дать этим сапогом по морде государя-императора, портрет краснощекого и сорокалетнего самодержца вынужденно висел вместо иконы в красном углу избы, он то точно переживет его бессрочную ссылку. Бакунину скоро пятьдесят, он зрелый мужчина, оставивший зубы в царских казематах. Он не собирается играть роль мечтателя-социалиста в кругу иркутских безусых разночинцев, исполнять их карьерные амбиции. Может самому надеть шинельку провинциального чиновника и кушать «без затей» простую водку, повальное увлечение «сибиряков». Служить деспотическому Отечеству - Мишеля одна только мысль об этом приводила в дрожь. Русский путь кондовых сибирских откупщиков, золотопромышленников и финансовых дельцов тоже не прельщал Бакунина, а другого дела, кроме революционного, он не видел для себя. Они думают, что он опростился, опустил яйца глубоко в семейные портки.
В Сибири все архаично, по-сибирски «на-века», финансовые цепи непрощенного ссыльного со ста-пятьюдесятью рублями годового содержания не устраивали Бакунина, он был должен откупщику Бенардаки четыре с половиной тысяч рублей. Соглашаясь принять к себе на службу М. Бакунина, чернявенький Д.Е. Бенардаки полагал таким образом дать своеобразную взятку его родственнику, генерал-губернатору Восточной Сибири, графу Муравьеву-Амурскому. Сопоставив жизнь революционера Бакунина, за время тюрем и ссылки, с жизнью финансового магната Бенардаки, поражаемся энергией этих прямо противоположных людей. Бенардаки спекулировал хлебом и разжился; принял участие в откупах спиртом в Сибири, скупал земли, приобретал заводы, да так энергично, что в течение пятнадцати лет он нажил состояние, которое давало ему полмиллиона рублей дохода. Он владел 620000 десятин земли и 10000 крепостных крестьян в центральной России.
В январе 1861 года для Бакунина окончательно выяснилось, что Н. Н. Муравьев в Сибири больше не остается. Будучи председателем Амурского акционерного общества, где служил Бакунин, аферист Бенардаки привел Амурское кумпанство к банкротству, скупив потом акции, принадлежавшие генерал-губернаторству, по десяти копеек. Бакунин был вынужден писать и просить братьев отдать его долг финансовому магнату векселями под свою долю наследства – это вбило последний гвоздь в его отношения с родной семьей Бакуниных.
Генерал-губернатор Восточной Сибири, всемогущий родственник и «посаженный отец» на его венчании с Антониной Квятковской, которого Бакунин пророчил в полемическом запале в демократические диктаторы отделившейся Сибири, сейчас в опале у придворной клики. А породнившийся с семьей Бакуниных, М.С. Корсаков, военный губернатор и наказной атаман Забайкальского казачьего войска, пришедший на смену Муравьеву, отказал ему в доме после доносов «декабриста» Д.Завалишина и «петрашевца» А. Розенталя в III Отделение: «Бакунин, этот сумасбродный гений, готовит революцию в Сибири».
Произошла скандальная размолвка со ссыльным кружком Петрашевского в Иркутске.
Последовало нежелание братьев-либералов Бакуниных, героев Крымской компании, хлопотать перед начальником III Отделения В.А.Долгоруковым о восстановлении наследственных прав дворянина – и Мишелю было отказано в возвращении в имение Прямухино, на родину. В то время как даже сочувствующие жандармские генералы принимали живейшее участие в его судьбе, Бакунин узнал о самоотстранении близкого своего друга и издателя «Русского вестника» М.Н. Каткова, либерального «флюгера», сдвинувшего свои убеждения к оголтелой державности. И что можно было еще ждать от этого квадратноголового мещанина, сына мелкого чиновника и грузинки.
Да и крестьянская революция, на которую надеялся и на которую работал пропагандист Бакунин, теперь, после отмены крепостного права, откладывалась на неопределенное время. Ржавая и неповоротливая Российская Империя, проигравшая бездарно Крымскую войну, скрипя, медленно сворачивала на путь буржуазного прогресса.
Со старинными друзьями декабристами Бакунину не по пути, даже с теми, которые не захотели вернуться в Россию после смерти Николая I, ему с горечью и благоговением вспоминались разговоры с М.А. Бестужевым, М.К. Кюхельбекером, В.Ф. Раевским, И.И. Пущиным. Прочь сомнения, прочь гордое смирение аристократии, мятежных полковников, и туманные масонские грезы юности, что они пронесли, не запятнав и не разбавив горечью каторжных лет. Бакунин решился совершить бросок вокруг света, чтобы приобщиться к кипучей деятельности товарищей по борьбе, Огареву и Герцену в Лондоне, мировой столице капиталистического прогресса – там жизнь, там будущее мира и пролетарские рычаги его изменить.
Глава №2
Аристократы духа
Бакунин поднялся на палубу парохода-клипера «Стрелок», смотрел в бездонное голубое пространство, говорящее ему скорее не о красоте мироздания, а о близости побережья. Облака, словно наткнувшись на невидимую преграду, бесследно растворяются над Татарским проливом, там, где по траверсу суровых скалистых берегов неведомый, огромный край, пустынный теперь, но богатый огромною будущностью и уже оживленный неутомимою энергией славянского духа. Ведь это - просто чудо, как Муравьеву удалось такое совершить. Есть от чего пробудиться всей было заснувшей романтике юности, и старой русской охоте к бродяжничеству. Облака, как и мысли, на самом деле не движутся. Облака - проступают в небе – там, где влажность выше…
На выскобленной и выдраенной кирпичом до белизны палубе пустынно, поблескивают зачищенные до золотого блеска головки медных гвоздей, шканцы свернуты в тугие бухты, молчаливые и выдрессированные морскими уставами матросы заняты делом, везде чистота и порядок, все приказы исполняются без промедления.
Бакунин оперся на сетки, погрузился в свои мысли беглеца. На клипере никто не знал его как поднадзорного ссыльного, к нему даже офицеры и капитан относились как к крупному коммивояжеру Амурской компании. Постоянная манильская сигара из капитанских запасов во рту тучного седовласого господина, его геркулесовое телосложение вызывали почтение.
Офицеры, по роду их занятий побывавшие во многих морях и странах, поражались его знаниями языков и практической жизни в Европе.
В Бакунине не было осторожности приземленного человека, с его мелкими прагматичными порывами души, требующей для всего причины и результата усилий. Взгляды его на мир и способы его развития, порой скептические и парадоксальные, были естественным свойством его этики. Ему не надо было лицемерить и обсуждать, чтобы показать свое мнение, он по рождению был аристократом, не заботящимся о бренности и тщете усилий в этой юдоли печали. В общении с попутчиками не было морального долженствования.
Иногда Мишеля заносило в разговоре с незнакомцами, тогда позднее он сокрушался: «Когда я вспоминаю все свои прошедшие речи, я завидую немым. Прилагая усилия выделиться или прославиться талантом перед ничтожествами, чувствуешь себя опустошенным, выставляешь себя под удары невежества, зависти и предательства».
В его мировоззрении не было нигилизма, в споры он не вступал – не было смысла в фехтовании словами. Точное определение сути вещей заставляло собеседников внимательно относиться к своим собственным воззрениям. Этим своим свойством влиять на окружающих, заставлять их думать самостоятельно, Бакунин часто пользовался в своей непростой жизни. Разговор с ним приносил удовлетворение, как после хорошей выпивки.
Мишель понимал, когда дойдут сведения о бегстве из бессрочной ссылки, все его прошлые слова будут восприниматься яснее и убийственнее для слабого сознания.
На мостике говорили, он близок был окружению, как уважаемого морскими офицерами, Муравьева-Амурского, так и родственником нового генерал-губернатора - Корсакова.
Муравьев исполнил свою миссию присоединения к царству вновь приобретенных земель, закрепление на ней крестьян, увеличение подушных податей в казну государства. Завоевание Кавказа обошлось казне в 2,5 млн. рублей, а присоединение Амурского края и Уссурийской области всего в 800 тысяч. Прорыв к южным незамерзающим морям позволял вести активную политику в Китае и в закрытой для мира Японии. Россия помогла коалиции Англии и Франции разгромить инсургентов в Китае, была посредницей между колонизаторами и одряхлевшей Циньской династией в «опийной войне».
Муравьевым Н.Н. был подписан Айгунский договор, а затем и Тяньцзинский трактат, вызвавший единодушное одобрение Кяхтинского купечества, казенных откупщиков, иркутских магнатов и московских финансистов, получивших исключительные права в торговле с Китаем по новой границе и всем крупным рекам Амурского бассейна. А царская администрация Восточной Сибири купалась в деньгах и новых званиях, карьеры чиновников составлялись мгновенно, к ним с жадностью приобщались прощенные политические ссыльные. Власть не оттесняла в сторону и придворную камарилью и их политических «противников», а способствовала обогащению в рамках проводимой реформы по смене экономической формации, так называемого «освобождения крестьян от крепостной зависимости».
Бедный, бедный - Петрашевский попал под влияние старозаветных купчишек, стал их петушком, но реализовать себя как социал-либерального прогрессиста они ему не дадут. Противостоять этой власти, значит дозировать свое участие в системе. Если хочешь истины, надо отвергать компромиссы, но тогда останешься со своей правдой один. Политика - прибежище негодяев, знающих ЦЕНУ момента.
Одно дело вести за собой чернь, вдохновляясь её изменчивым настроением, другое – расчищать дорогу богам. Вообще разрушать трудней, чем созидать, а когда надо разрушать возрождающуюся вульгарность и неистребимую глупость, тогда задача разрушения требует не только мужества, но и презрения.
Организовать общественное мнение это попытка организовать общественное невежество, поднять его до физического возмущения, гальванировать архаику общественной морали.
Легко симпатизировать страданию, и так трудно симпатизировать самостоятельной мысли.
Общественная безопасность от опасных мыслей и поступков покоится на обычаях, на бессознательном инстинкте толпы, и основа такой устойчивости общества, как здорового организма, есть полное отсутствие разумности в отдельных его членах. Слабость современности в том, что её идеалы эмоциональны, сейчас такие, потом другие, а не интеллектуальны.
Муравьев заселил Забайкалье 40 тысячами кабинетными крестьянами, тяжело трудившихся на приисках и царских железорудных заводах, добившись им статуса казаков с причитающимися станицам землями. Только там русская земля, где ее пашет русский крестьянин.
Во вновь присоединенный Амурский и Уссурийский край направлялись в обязательном порядке добровольцы из беднейших Забайкальских казаков и штрафные солдаты, - богатые могли откупиться. Казаки получали 100 десятин земли, что было больше, чем в Центральной России у среднего помещика, вторые, холостяки, работали на них, как батраки. В течение нескольких лет были переселены по Амуру 3 тысячи семей и 6 тысяч штрафных, новые станицы организовывались через равные промежутки по пограничной линии методом самозахвата.
Местное маньчжурское и китайское население одно время жило рядом с поселенцами, занимаясь выращиванием зерновых и овощей. Земля и леса принадлежали, как и в Сибири, царствующему дому, а хлебопашцы платили арендные подати в казну.
Вскоре поняв, что трудиться самим на своей земле тягостно и трудоемко, переселенцы начали нанимать в работники бесправных туземцев, и зажили врасхлист, мало заботясь о будущем, - пьянство и нравственное вырождение, стали их образом жизни. Нищий не знает меру, ему нужно все и сразу, а раб никогда не станет свободным – ему все дадено господином.
На пристани Хабаровки за крутым Амурским мысом Бакунин с борта парохода наблюдал сцену народного рвения.
– «Шевелись!» – закричал чиновник в мундире низшего разряда зычной глоткой, и все бросились исполнять его приказ, даже младенец встал и пошел.
Пересаживаясь к американцам на шкуну «Викерс», которую клипер вел до сих пор на буксире до бухты, Бакунин сказал капитану, что хотел бы побывать в Хакодате по делам торговли.
Пышные эполеты и баки на лице Сухомлина придавали ему так ненавистную Мишелю физиономию Александра II, что Бакунин на время оставил тревожные мысли, с саркастической ухмылкой попрощался с тиражированным олицетворением российского небожителя, не забыв принять от него подарок, зажав подмышкой штучную коробку с натуральными манильскими сигарами.
Глава №3
Западный Край
Валентина, отчужденная - сплошное женское обаяние и власть, - указала на белые лилии в глубине черного затона, скрытые сочными камышами. Мишель безрассудно повиновался. Черный ил провалился, низ живота обожгло ледяной торфяной водой. Он, пытаясь вырваться к открытой воде - но глубина там еще круче, - разорвав густо пахнущие стебли аира, извазюкавшись в вязком иле, поплыл к лилиям - достать их из воды труднее, чем казалось с берега.
Изнеможенный, Мишель упал в шелковистую траву, кудри разноцветного мышиного горошка густо вплелись между пальцами рук. Над ним склонилось лицо четырнадцатилетней повелительницы, от низкого грудного голоса забилось сердце, наполнило сладостью влечения, - она принимала его подношение с милостью. Юная дева покрыла венком лилий распущенные темные волосы и точеную шею, белый тон крупных цветов отливал лиловым на бархатной смугловатой коже груди. Валентина опустилась на колени, зеленые глаза влажно смотрели, она приблизила пухлые, иронические и по-гречески классические губы, поцеловала, и оставила Мишеля лежать под ивой, смотреть, как залитый солнцем полдень вливает в стройное тело богини его влюбленность.
Мягкие просторы реки Лань, где тиражирование пейзажа создает атмосферу неповторимости места, убаюкивает эстетическое чувство своей многозначностью – высокая тополиная роща на другом берегу затона, скрывающая деревню униатов, упорядоченные желтые поля пшеницы и ржи, белые полосы ромашек на лугах, и щетина хвойного леса по горизонту. Беларусь в ее исконной сельской идиллии.
По эту сторону за болотом, бегущие белые облачка над серыми тесовыми крышами соседней деревеньки в зелени садов, голубоватая дымка цветущего льна пропадает на западе. Мишель в свободное от службы время уходил к речке, напоминающей ему родные Прямухинские места, его артиллерийская часть неподалеку от Вильно квартировалась в конце деревни, в панской усадьбе, окруженной высокими старинными грушевыми деревьями и обширной яблоневой плантацией.
Пойма заболоченная, - ивы, черная ольха, и захватанная, словно жменей из кулака, кустарниками. Над неудобьем бурелома цветущий кипрей, и непрерывный гул от пчел и шмелей. Влюбленные шли по извилистой тропинке, обходя заросли дикой малины и упругие стебли болотной смородины, оступаясь и дотрагиваясь, невзначай, друг до друга. Мишель вдыхал теплый аромат лилейных волос на темечке и под сарафаном трогал упругое и податливое тело. Обладание усиливало - и квырканье лягушек в зарослях рогоза, и бередящий нетерпение запах, исходящий от крапивы, яркой и победоносной, и торфяные провалы с кружевной пленкой ряски на черной воде. Коряжины и пни, скрытые белой фатой цветущей таволги, с роящейся микроскопичной мошкарой над пахучими кистями – торжественно венчали их.
Заливные луга звенят призывной песнью жаворонков. Разнотравье высоко поднялось под жарким небом, цветущий щавель по пояс, приближается пора покоса - уже точат и отбивают литовки беларусы во дворах, скоро выйдут всей общиной на просторную луговину, и мужики и бабы с детьми. В ряд засвищут косы, подрезая густую траву, и падут головки цветов на землю, и женщИны, повязанные платками, громко перекликаяся, переворошат сено деревянными грабелями, а веселые дети стаскают траву в стожки.
Внизу, от заросшей травой-муравой обочины и серых досок с зеленой плесенью вздымающейся над обрывом безглазой мельницы, массивные деревянные своды моста и плотины. Из тихого затона, освещенного ярко солнцем, рвется широкая струя потока, с шумом разбиваясь, пенясь и проваливаясь в деревянные отводные желоба, мгновенно исчезая под черными туннелями сливов, густо обросших взлохмаченными водорослями, плещущимися вокруг чудовищных слоноподобных свай, где крылатые мельничные колеса ведут свою неумолимую работу.
Под гулкими сводами, где черные дубовые заслоны плашек плотины, низвергается прозрачная стена теплой поверхностной воды затона, сквозь рубаху на мокром теле девственницы высвечивая юные перси, обтекая мрамороподобный торс и бедра богини. Валечка, радуясь любви юных своих долгих лет, старается перекрыть шум воды, громко кричит снизу, протягивает руки в водяную завесу. Как она ступает босыми ногами, ловя грациозно равновесие, по нижнему брусу. На ее счастливое лицо и нависший над божественной головкой свод плотины ложатся отблески рефлексов от пляшущей под голыми щиколотками струями потока, рвущимися на разноцветные камни, разметая и приглаживая длинные водоросли, крутя песчинки слива в солнечных полуденных лучах солнца.
В сердце восемнадцатилетнего офицера поднимается волна нежности и гармонии, отбрасывая все то вульгарное и лживое, что внушала ему каждодневная армейская жизнь среди товарищей по службе. Душа и красота заостряет до болезненной утонченности инстинкт вкуса. Безошибочно душа будет находить наслаждение в добре, свободе и справедливости, станет благороднее от этого присутствия красоты, раньше, чем разум ранней юности научится разбираться, где добро, и где зло. Красота - это запечатление истинности чувств.
В умиротворенный после Польского восстания 1831 года Западный Край вслед за царскими войсками пришло единоспасительное греко-православное вероисповедание. Обращение униатов в губерниях Минской, Виленской и Гродненской совершаются под руководством ренегата Семашко, бывшего некогда епископом униатской церкви, а ныне состоящего русским архиепископом. Но народ остался верен своей старой религии и не хочет признавать русских или обруселых попов и вновь устроенных церквей, так что целые местности остаются без крещения, венчания и церковного погребения.
Униатство возникло в результате неудавшейся попытки Флорентийского собора объединить греческую церковь с римской, сохранило обряды греческого культа, соединив их с признанием папы, а позже благодаря стараниям польских иезуитов приблизилось к римскому культу. Замечательно, что униаты, суть те же самые диссиденты, за которых рьяно заступалась еще Екатерина II, к великой радости и восхищению Вольтера, и притеснение которых тогдашним польским дворянством императрица избрала предлогом для вмешательства в дела Польской республики, а позже для ее раздела.
Несколько дней спустя Бакунин стал свидетелем массового избиения населения и расстрела униатской деревни кровавой картечью. А годом позже подал в отставку с армейской службы.
Глава №4
Имморализм
«Добро есть бунт, а зло, - зло лишь обличие его».
Берега раздвигались, и разворачивалась панорама открытого моря. Начал накрапывать дождь, затягивая пространство за скалистым мысом. С выходом из залива Императорской Гавани шкуна закачалась на крупной зыби. Команда быстро установила парусный такелаж в придачу к работающим машинам, и судно побежало резвее. Мишель спустился в трюм, там качка ощущалась сильней и в иллюминаторы время от времени то с правого, то с левого борта появлялся на уровне глаз край бегущей воды и с ним звук, словно рвущейся ткани, это шкуна хватала волну.
«Викерс» был зафрахтован для отвоза в залив Св.Ольги провизии, назначенной для судов, находящихся в Китайском море; ибо из двух имеющихся в Сибирской Флотилии транспортов - "Манчжур" находился при порте, а пароход «Америка» должен отправить в южные порта - Владивосток, Славянку и Посьет, - вновь организованные, нижних чинов Линейного батальона Восточной Сибири, провизии для них и строевого леса.
В Императорской Гавани, после потопления фрегата "Паллада" и сожжения всех построек англичанами, был возобновлен пост еще в 1857 году с тем, чтобы иметь присмотр за иностранными судами, которые иногда туда заходят за лесом. Многие из иностранцев желают вывозить из Приморской области лес, но разрешения на вывоз за установленную цену и без предоставления прав одному лицу исключительно перед другим, так и не было получено. Судя по пням обезлесенного болотистого берега, окружающим пост, за мзду можно и не ждать указаний правительства. Императорская Гавань – мрачное место, даже местные туземцы не заселили ее берега.
За полуостровом Меньшикова с мысом Александра, в бухте Северной отстаивались с десяток китобойных судов, разных стран. «Викерс», разгрузившись в пакгаузы поста Юго-Западной бухты, прошел в Западную бухту, где стал на якорь.
Команда занялась дербанием камбалы и палтуса с борта шкуны, а Бакунин вместе с судовым механиком Абрахамом спустились на берег, продрались сквозь мокрые кусты и удалились вверх по ключу, глубоко спрятанному в густой траве и лопухах.
В воде под камнями насобирали ручейников, нежное тело и жесткие лапки спрятаны в каменный домик, вырываешь их из длинного склепа, насаживаешь на крючок, опускаешь леску по течению. Крючок несет потоком, наживка попадает в яму, тонет, и чувствуешь, леску чуть-чуть потянуло вниз, дергаешь, удочка пружинит, изгибается, и на тебя летит трепещущая рыбку. Она падает в траву между камней, Мишель хватает бьющееся тельце, снимает с крючка и отбрасывает подальше на берег. Снова кидает крючок, - снова выхватывает, холодную рыбку, всю в красных точках, с хищной челюстью.
Мишель был большой любитель поудить, его всегда привлекал азарт рыбной ловли. Попадался ленок, но больше всего они наловили мальмы, рыбки из семейства форели.
…Шум волн за бортом, разрезаемых корпусом шкуны, колыхающимся над бездной моря. Мысли беспошлинны, не стеснены никакими крепостными препонами, и вот они бродят по всему свету, пока я не засыпаю в тесной убаюкивающей колыбели тела под равномерное шуршание волн за бортом. Каждый день после оставления Николаевска-на-Амуре повторяется та же история…
Все они кричат о правах и равенстве – прогрессисты, сепаратисты Сибири, славянофилы, «ганзейские» купчишки и чиновники низшей категории, - но только не о праве на свободу черного народа, своим упорным и беспросветным трудом преобразующих костную материю этого мира в жизнь всеобщую и разумную.
Что делает жизнь кипящую вокруг вас разумной? Почему кажется, что она имеет смысл? Смысл имею только я, а не окружающее, поэтому они и толкутся вокруг меня, это я придал смысл их жизни. Когда вдруг появляется желание куда-то идти, появляется и направление, и вот они его уже жаждут и выбирают тебя своим вождем, ревниво теперь относясь к твоим начинаниям, словно это уже их начинания, а ты обязан только их исполнять.
Кричащие о самодержавии и православии не понимают, что вслед за старой системой рабства, и присущей ей лживой моралью старой «элиты», приходит другая, органически присущая буржуазному миру – мораль. Новая цивилизация сводит все к материализму и существующим прагматичным формам практики, уже утратившим связь с духовным опытом. А в общественной жизни - к механически усвоенному знанию и идеологии, уже не ищущих во внешнем мире понимания между людьми и духовной полноты жизни, а только власти над природой и человеком. Буржуазия вполне равнодушна к жизненной правде и старой морали аристократов.
Меняется старая система подчинения и личной ответственности за крепостного, основанная на земельном рабстве, на новую - буржуазную, - где не надо выстраивать "благородную" лестницу иерархии, чтобы добиться в жизни преуспевания. Старые моральные принципы перестали действовать, появились новые, основанные на "удаче" и попрании всех "принципов" - настало время "демонов". Идею освобождения человека через противостояние системе насилия государства, новые социал-демократы не приняли, сильна в них гегелевская концепция исторического развития государственных институтов и своей роли встраивания в традиционную систему власти.
Единственной проблемой свободного человека является внутреннее противоречие между бытием «брошенного в мир не по своей воле» и стремлением к свободе, исходящее из того, что он выходит за пределы природы благодаря способности осознавать себя, других, прошлое и настоящее. Видя, что мир устроен не так, как должно, человек противостоит миру, а внутренний стержень – мужество жить по своей внутренней правде.
Люди все свободны, и в мире нет принуждения, насилия - это иллюзия трусливых натур, что боятся скорее не смерти, а жизни.
Всякая борьба с самим собой, неверие в свои силы и возможности, безразличие к окружающей жизни вызвано несложившейся жизненной позицией по отношению к добру и злу. Такой человек подобен безумцу, растерзанному своими слепыми желаниями. Наша воля может лишь «быть или не быть». И в этом ее высшее проявление, вектор индивидуального бытия, как противоположности слепому костному миру.
Свободны, но не хотят быть ими, придумывают для этого правду и ложь, которые невозможно отличить друг от друга, придумывают необходимость и мораль, как вечные, неписаные законы.
Смотреть в глаза жизни - порой это невыносимо, хочется уйти в мир собственного воображения, не понимать, не переживать, стать другим, раствориться в другом, кто за тебя все решит. Но ради себя надо одержать победу над собой, остаться преданным реальности жизни, обдуваемой ее терпким ветром, - только в этом спасение и победа над внешними обстоятельствами. Я выдержу, я не отступлю, я останусь самим собой - так отвоевывается у мира право на жизнь.
Утрачивая свою самость, слабый человек «бежит от свободы» в деструкцию сознания, и возникает стремление разрушить мир, чтоб он не разрушил его самого, нигилизм. Становление личности человека происходит в столкновении стремления к свободе и стремления к отчуждению от мира. На кон игры рока со свободным сознанием всегда поставлена твоя жизнь. Другого не дано. Нигилизм и жестокость присущи слабым натурам.
Единственное, что они могут родить – «новый» тип революционера, со своим «катехизисом» и иерархией - «Все дозволено! Я не тварь дрожащая!».
Когда возникает страх за потерю «Я», возникает зависимость и предвзятость от вещей, как потеря индивидуальной воли.
Совесть моя обвиняет в имморализме, в том, что подставил благородных «узников», прощеных декабристов и петрашевцев, а также борцов за национальную независимость, ссыльных поляков, нашедших себе занятия в условиях несвободы. Надавав обещаний и честного слова, что не совершу побега - и друзьям и власти, заняв под коммерческие цели денег, сбежал из Сибири. Вот и проверим ваши «идеалы» господа, слишком многих я оповестил о своем побеге. А моя совесть чиста перед неизбежным злом предательства.
Совесть не всегда добро, это скорее напоминание. Яд совести помогает обновиться, почувствовать ответственность за свою душу, за свои поступки. Вечность не зря изображают в виде змеи, кусающей себя за хвост. Это символ вечного возвращения. И добро и зло возвращаются. Чтобы укусить самое себя. Яд помогает сбросить старую шкуру, и наша жизнь уже не превратится в ад.
Зло есть темная сторона совести. Оно не воплощенное зло личности, оно – внешнее, - с ним личность не чувствует родство, оно не довлеет над ним, оно только – совесть, точнее «хруст» ее.
Глава №5
Амгу
Южный вход Татарского пролива, отделяющий его от Японского моря, к Амгу выделяется мысом Белкина. Мыс высокий и обрывистый. Охотоморское течение наталкивается на отроги горного хребта Сихотэ-Алинь, образующего возвышенное плато, постепенно понижающееся от пирамидальных вершин и обрывающееся у подножья мыса скалами, оконечностью прозванной Арка, имеющей сквозное отверстие, хорошо заметное при подходе с северо-востока. От устья реки Амгу, прижатой к скалам, долина расширяется просторно вглубь и образует низкий берег, окаймленный приглубым галечным пляжем, удобным для временной стоянки судов, трап можно бросать чуть ли не на высокий бар.
За деревьями видна крыша пакгауза, на берег высыпали крестьяне, а не служивые. Это старообрядцы-семейские, поселившиеся здесь еще до официального вхождения Приморского округа в состав Приамурского края. Корабли союзной англо-французской эскадры, заполонившие в 1855-56 году Татарский пролив и Охотское море, разорявшие и сжигавшие прибрежные русские поселения, - не тронули Амгу, столь незаметно здесь жили. Члены сельской общины стремились селиться отдельно и от приверженцев официальной православной церкви и от старообрядцев иного толка и согласия. Отказывались они и от несения воинской повинности – рекрутчины. Не найдя в низовьях Амура хороших условий для хлебопашества и не захотев расстаться с ним, сто семей отправились в Уссурийский край.
Мужики помогли завести канаты и якоря, «Викерс» стал как влитой в берег. Старообрядцы показались на одно лицо, явный северорусский тип, строгий, все с бородами, напоминающими лопаты – это потом, когда сгрудились в толпу, удалось подробнее рассмотреть каждого. Одежды - рубаха-косоворотка, подпоясанная тканым поясом, штаны с узким шагом, на ногах - самодельные ичиги или сапоги, пацаны босоноги.
Приметив, что среди прибывших - нет российского начальства, помогли матросам перевезти заказные товары в пакгауз. Крестьяне доброжелательны.
Бакунин спустился в лодку, и голубоглазый гребец, сильными гребками повел ее к урезу прибоя и воткнул в гальку. Покачиваясь неустойчиво, Мишель поднялся наверх сквозь кусты и траву, густо пахнувшую полынью, на оглубый берег, и не увидел ожидаемой деревни. Она стояла на версту от бухты, пришлось идти неспеша, разминая отвыкшие от твердой земли ноги.
Старообрядцы принесли с собой северорусские традиции с «сибирской окраской», малодворная деревня была свободной планировки; срубные избы сложены в охряпку и не успели почернеть от времени. Обойдя ближайшую, с двускатной крышей, Бакунин вышел на просторный, поросший травой-муравой выгон. По его краям разбегались тропки к гумну, крепким амбарам на сваях, ведущими к дверям-воротам крутыми настилами, высились во дворах копны наколотых дров, а высокие поленицы тянулись вдоль жердей заплота. Цветники под окнами и огороды, засаженные картофелем и подсолнечником. Долина Амгу и ее притоков благодатное место: луга обильны, крестьяне сеют овес, ячмень, рожь, пшеницу, гречиху, также – коноплю.
К любознательному Бакунину приставили толкового парня, он словоохотливо и с какой-то завидной гордостью рассказывал о своей старообрядческой общине, образованной дюжиной многодетных семей из числа «беспоповцев». Крестьяне были выходцы в основном из Тарбагатайской волости Верхнеудинского округа Забайкальской области, переселились на Аянский тракт, куда были вызваны для обслуживания почтового сообщения между портом Аян, построенном в 1851-1852 гг. на побережье Охотского моря, и Якутском, бывшим в то время основной перевалочной базой между Сибирью и Камчаткой. С открытием Амура, основной путь снабжения Камчатки и Аляски переместился на него, и им разрешено было оставить службу на Аяне и поселиться вольно на вновь открытом побережье Сихотэ-Алиня. Вначале привезли с собой одомашненных оленей, но вскоре заменили их лошадьми и коровами. В способах охоты, рыбалки, изготовления промысловой одежды и обуви многое переняли от местных орочон, старообрядцы быстро приспособились к местным природным условиям. Единственно, что они не приняли от туземцев, это выращивание и курение табака, занесенное в эти дальние края еще иезуитами сто лет назад.
Основной народ находился на еланях, ближе к сопкам долины. Среди обкашиваемых полян в мелком дубняке, мужики выделялись белыми длинными рубахами и шляпами, а женскую одежду составляли сарафаны, «лямошные», головы покрыты белыми платками.
Было жарко, наезженная телегами дорога среди высокой траве и непроходимой таволожке по обочине. Матвей говорит, что в двух часах хода, у водопада есть теплые источники вельма сильной воды, излечивающей многие хвори. Каменья, устилающие дно ключа, - разноцветная яшма, столь ценимая китайцами!
К вершине долины - пахота, и подступает великолепный лес, дохнувший на путников хвойным запахом, - чистый, с могучими кедрами, елями и аянскими пихтами. У Мишеля защемило сердце, вспомнил весеннее токование глухарей в гулком бескрайнем бору под Томском на заимке Асташева, и свою милую Антошу.
В вечерних сумерках, принарядившись, молодая деревня в картузах и цветных шалях подтянулась к галечной полосе морского берега, где американцы на шкуне играли на банджо и гитаре. Шум прибоя обрамлял мелодии чужой страны. Матвей пришел с девицей, выписанной из Великой Кемы, - поселения, что в сорока морских милях по побережью к югу. Он пригласил Бакунина ночевать в дом к родителям. На следующий день намечалась загрузка шкуны строевым лесом, и Мишель согласился.
Матвей по деревни шел позади Бакунина со своей невестой.
- Откеле же вас бог нанес, с Рассеи ли? – спросил рослый Матвей.
- Я из Сибири, в России не был давно. Жил в Томске, Иркутске. А вы, давно из России?
- Ишшо с Алтая-то. Два сты годы.
- И не хочется?
- Оне нужжа нам-та Рассея? – сказал усмешливо Матвей.
- Не оглядывасся-та, - грубо, низким грудным голосом сказала девица, когда Мишель приостановил шаг, краем глаза заметил, как Матвей засунул руку в расстегнутый вырез сарафана подруги, откинувшейся телом на поддерживающую ее другую руку ухажера, и нежно тискал молодую ее грудь.
Изба была небольшая, хотя и пятистенка, с «русской» печью посередине и подпольем. Матвей ушел на вечёрку. Мати его, ладная женщина, одетая в чистый сарафан, подпоясанный передником, в шашмуре, шапочке, покрывающей волосы, хлопотала с ухватами у печи, собрала на стол ужин и ушла на другую половину. Горела лампа на нерпичьем жире, подвешенная на крюке к низкому потолку. В красном углу на полочке стояли развернутые медные складни, изображающие сцены из «Ветхого Завета», светилась лампадка.
Бородатый отец Матвея, Ляксандра Ионович, в нательной рубахе - не смущал гостя, и оказался приятным собеседником. Он по возрасту ровесник Мишелю, разве что, нет седины в постриженных полукругом волосах. С печи, попердывая и кряхтя, спустился совершенно белый, как полярная сова, дед, с пронзительно обесцвеченными голубыми глазами и рыхлой бороденкой. Похлебав из миски затирухи, послушал начало разговора. При упоминании Бакуниным старца Евфимия, по-юному подмигнул Мишелю и снова залез на печь, затих там, и больше не показывался. По мере углубляющейся ночной тишины, установившейся в избе, разговор напротив, все больше приобретал характер острой религиозной дискуссии.
Еще от своего тестя Квятковского, Бакунин много знал о староверах крайних беспоповских толков русского старообрядчества. Именно он, беларус, после своей деловой поездки на Бухтарму по золоторудным делам магната Асташева, у которого работал приказчиком в Томске, обратил внимание Бакунина на староверов страннического согласа, в просторечии именуемых «бегунами».
«…Победа зла в России и в мире повсеместна. Церковь может быть только бегствующей, только скитальческой, только скрытнической. Так рождалось учение о Беловодье, о «блуждающей Москве», о параллельной Родине истинного православия.
Бегуны видят мир как пространство воцарения «духовного антихриста». Его следы повсюду, он размазал свою мертвящую жижу на чиновников и обывателей, на знать и на простолюдинов, на попов и беснующихся сектантов, на дела людей, на их инстинкты, на их мысли.
Иерархии зла страшно описаны в базовом религиозном тексте странников «Цветнике» старца Евфимия - основателя этого толка. Люди, которые нас окружают теперь - уже нелюди,- учит старец. Это «иконы сатанины», «телеса демонские» и «трупы мертвые». Вот что с ними сделал духовный антихрист: извратил он, окаянный сын погибели, саму природу человека, пришедшего в мир в тяжкие последние времена.
«Телеса демонские» - суть дворяне, аристократия. Выполняют они волю богооставленного Государства, лишь пародирующего святость Московской Руси. Они — псы Вавилона, движимые конформизмом, растленные темным духом Санкт-Петербургского отчужденного уклада. «Скобленые рожи», «инородцы», «немцы», «шуты» - привнесенный антирусский класс деспотичных романовских надсмотрщиков над оживленными на время сынами могил.
Нет власти над духом, который по ту сторону ума. Бог в тебе, а не в церковных ритуалах попов».
Странным было другое - как к староверам проникли кабалистические представления, - Бакунину знакомые по Западному краю. Главенство текста и приоритет заповедей над традиционной иерархией жрецов. А еще чистота не только учения, но и кровного родства, за двести лет сохранение единого русского типа, не помешанного с многочисленными племенами, на пути староверческого рассеяния.
Разговор с раскольником закончился. Странническое согласие — это не нигилизм, не пароксизм отчаяния, не дуалистическая ересь борьбы Добра и Зла, не уход от сражения с действительностью. Это экстремальная форма утверждения достоинства живой души.
- Не всегда вы будете бегать от зла. Когда-то придется вступить с ним в бой.
- Зла-та неможно сбодат, тажже-та добра. Сумлеваюсь соглася-то людей по доброй воле единяття.
- А чего они боятся?
- Не дано всем-та воссоздат святу Родину, познат глубжыны последушной тайны Христа. Согласся и единення.
Ляксандра Ионович замолчал, взгляд его посуровел.
Мишель понял, нет ценностей в Государстве, которые заслуживали бы того, чтобы их по-настоящему защищать. Нет святынь, которые заслуживают того, чтобы им по-настоящему поклоняться, - мало извлечь их из-под давящих пластов абсолютного ужаса смерти, надо еще и согласиться с ними.
- Плевать на тых, которые верят-та в истинность, которая есть. Всё, которая есть - мала толика, которая должна быть. Импыраторска мирска Рассея - адово зыркало крыво с мордами которым-та нету жизни в Бытии. Оне воглы ли карчи, утряшней денницы ли прызраки. У их нету корней, оне вырванны с гряды незрелы, и бросаты до краю сюды в зашшиту лихоимцев сатанински. ИмЯ законы, печати креплены тока мухлай слюнёй. Нету любви у тых, согласся. Плюнь тым в морду! - Ты свободен.
- Оне прислат начальничка-ли попа-ли, утекём дальше с детьми.
- Куда?
- У Астраллю, оне собират-та отвержанн. Таки могим в Британску Канаду.
- А почему не в Америку?
- Америка рожжёна под рабством, там-то така сила надо духам, которая - и в Рассеи.
Вот и вопрос анархистов прост: способны ли мы прожить свои жизни без политического, духовного, экономического и прочего начальства? Насилие и ложь – закон чиновников.
Мироздание всюду выглядит для неподготовленного, как Смерть! Никто не хочет видеть, как из нее зарождается новая правда, чтобы в мире людей превратиться в новую ложь. Люди не хотят прозревать, не хотят взрослеть.
Принимая мир как наказание, мы тем самым принимаем его безысходность, накладывая на себя терпение. Это не есть терпение знающего истину – это терпение скотины, которую ведут на бойню, тупое и тяжелое. Придавая большое значение смерти – предполагают потустороннюю жизнь. Все религии построены на страхе человека перед смертью, и благоговения перед ней, все в принципе трансцендентны.
Внутренний опыт духовного подвига, «русской правды», воплощенный в архетип «Царствия Божьего на земле», оставался Истиной, Роком Божественного, родовым для Православной Руси, делал русского человека свободным через искупление и освобождение, а теперь превращал его – в вечного раба приблудных господ!
Коллективное прорывается в вербальное восприятие мира в виде мифа, и приводит к сакрализации «коллективного бессознательного», как табу на критику и всяческие сомнения. Высшее проявление сакрализации - это идолы и иконы. Поклоняться сакральному - это приблизиться к нему, понять его - значит духовно очиститься. Высшее очищение есть Смерть. Тогда жизнь превращается в поход очистительный к Смерти, двери к сакральному. Если человек не найдет ответа на свою Любовь в мире, - а ее там нет, - ему останется только потусторонняя вера в любовь Бога, фанатическая и слепая! А ответ на эту любовь - уже не имеет значения.
Но человека свободным делает не миф, созданный архаичной культурой, а только его волевое решение!
Человек – социальное животное, останется животным, пока внутренне не станет свободным. Поэтому самостоятельные личности всегда противостояли миру людей, с его ложью и иерархией, ограничивающей своей властью свободу быть независимыми. Противостояние и порывание всяких связей с организованным обществом, благотворно влияет только на сильные волевые личности. Свободный человек поднимается до высот духовной жизни, т.е. до полноценной жизни. Заметьте, не насилие над другими, а спокойный и ясный критический взгляд над стаей людей. Все, кто пропагандируют иерархию людей, - не являются духовными личностями, а действуют в своекорыстных интересах, их истинной целью является попытка занять на этой лестнице выгодное, лидирующее положение. Отсюда и ор по поводу блага авторитарности. У свободного человека нет авторитетов, он ушел из-под власти авторитарного мышления, он живет в согласии с миром и с самим собой. Поэтому нет и мнений, - он не навязывает другим свое представление о правильности выбора в жизни. В этом и есть этика свободного человека.
Если нет целостного этического мировоззрения, то нет и действительности мира, ни в жизни, ни в поступках, - каждый несет свое будущее в себе.
Утром над выгоном стоит серебристый и бодрящий туман. Деревня собирается на покос. Возвращаясь на американское судно, Бакунин с тоской думал: «Европеец ли он русский ли…?». Над памятью его - взведенный бровью взгляд молодого раскольника Матвея, выпустившего Мишеля со двора, не прощаясь.
Глава №6
Пост Святой Ольги
Сутки от Амгу «Викерс» шел на юг. При подходе к заливу Святой Ольги гористый берег прикрыт туманом, но в просвете хорошо высветилась широкая долина реки Ли-Фудзина. Отливное течение при встрече с волной, идущей с моря, образует небольшие сулои у входа в бухту. Берега гавани окаймлены крутыми горами, заросшими кудрявым дубняком и подходят к ним вплотную.
Мишель увидел широкую пойму реки Аввакумовки и стесненную сопками, у входа, длинную бухту за скалой. Пост Святой Ольги состоит из двух десятков домов самой невзрачной постройки. Из них наиболее выдающиеся: дом начальника поста, казармы и лазарет. Военная команда - дюжина солдат. В полуверсте от поста раскинулись деревни Ветка, Тамбовка, Новинка. Жители занимаются хлебопашеством, но теперь более скотоводством и охотою. Тайга на большой территории объявлена заказником общины. Земля, здесь хотя и хорошая, но урожаи большей частью плохи. Главная причина неурожаев - резкие перемены погоды. Но крестьяне живут здесь, как кажется, в довольстве и ни в чем не нуждаются.
Первый транспорт прошел сюда вокруг света. Переселенцев, что остались живы после болезней и годового путешествия во влажных и жарких тропиках, вместе с бабами и тягловым скотом, высадили в тайгу. Они возвели избы, раскорчевали и распахали земли, но в первый же год все смело наводнение, построились заново на возвышенностях.
После того, как главный порт Приморского края переместился в 1860 году в пост Владивосток и вновь открытую бухту Золотой рог, основной базы флота на Дальнем Востоке, поселок Ольги потерял перспективу развиться в город. Ольга осталась воротами в тайгу и загадочный горный край Сихоте-Алинь.
На берегу залива разбросано несколько чистеньких китайских фанз с тщательно обработанными огородами, покрытыми свежей зеленью разных овощей. Это китайское поселение Шимынь, оно имеет связи со всем китайским населением залива Ольги, залива Владимира, Тадуши и далее по северному побережью до бухты Тетюхе и Пластуна.
В правовом отношении китайское население, находящееся на территории принадлежащей России, можно разделить на две категории. К первой относятся подданные Китая, живущие оседло в Амурской и Приморской областях до заключения Айгуньского (1858 г.) и Пекинского (1860 г.) договоров между Россией и Китаем. По условиям этих договоров они получили право остаться в местах проживания и заниматься традиционными промыслами. Им выдаются бессрочные билеты с указанием места постоянного жительства. Эти китайцы, хотя и состоят в китайском подданстве, должны подчиняться российским законам и распоряжениям русской администрации, но китайцы на русском Дальнем Востоке живут по свои правилам. Весь Уссурийский край для удобства управления они разделили на округа, во главе которых стоят амбани-начальники, вершащие суд над китайцами, а заодно и над местными аборигенами.
Вторую категорию китайского населения после присоединения края к России составляют подданные Цинского государства, приходившие на заработки. Посредством торговли в кредит китайские торгаши держат в своих руках все промыслы в крае. На них работают тысячи искателей женьшеня, охотников, золотоискателей, рыболовов и капустоловов. Почти все добытое растительное и животное сырье, а также морепродукты отправляются в Китай.
Со стороны мыса из глубины бухты от брандвахтенного поста показался безобразный плашкоут с нещадно дымящей черной трубой, торчащей посередине палубы из сооружения похожего на дровяной сарай. Небольшой, весь черный, с золотою полоской вокруг, с красивыми линиями обводов, высоким рангоутом и белоснежной трубой, «Викерс», несмотря на колеса машины с обеих бортов, выглядел в красивой бухте Ольги середины лета изящно и по-щегольски. Подали концы на шхуну с плашкоута, где на палубе тесно стоят солдатики военной команды, и пришвартовались к борту. Она колышется как лапоть над изумрудной водой бухты, бьет по волне плоским днищем.
По спущенному трапу поднялся унтер с двумя конвойными. Кэп «Викерса» вынес документы, и офицер углубился в изучение судовой роли. Недоверчивые глаза смотрят на пассажира Бакунина, потребовал от него бумаги. Долго разглядывал подорожную, выписанную до Николаевского поста.
- Вам придется проследовать на берег, - заявил унтер.
Солдаты встрепенулись, угрожающе задвигали старыми, еще времен Крымской войны гладкоствольными карабинами. Мишель не выдал своего волнения, а перешел в атаку, стараясь завладеть инициативой. Достал бумагу, позволявшую ему, как представителю Амурской коммерческой компании, передвижение по вновь присоединенным землям. Но унтер со стальными глазами был упрям. Чтобы выдержать паузу, Бакунин раскурил сигару, и неторопливо достал еще бумагу, но за подписью военного генерал-губернатора Корсакова. Как она ему досталась, знал только Бакунин и сам Корсаков, которому Мишель дал «честное слово благородного человека», что не сбежит. В Николаевске-на-Амуре именно эта бумага помогла ему подняться на борт парохода-клипера «Стрелок», капитан, которого Сухомлин, не усомнился в лояльность Бакунина. Но тщательно постриженный и выбритый проверяющий, поправив высокую казенную фуражку, с настороженностью смотрел на чересчур вольную крупную фигуру Бакунина с пышной шевелюрой «революционера-гарибальдийца.
- Я не собираюсь покидать шкуну, мне незачем на берег. Так и передайте по команде лейтенанту Маневскому, своему начальнику поста. Если он сочтет нужным мое присутствие на посту, пусть соизволит прислать распоряжение.
Видно унтер понял, что конфликт с господином из Иркутска, в виду отсутствуя командира, отправившегося на транспорте "Байкал" на патрулирование в залив Владимира, нежелателен - некому показать служебное рвение, а перед безгласными солдатами не хотелось уронить лицо. Покочевряжившись еще, он оставил на палубе солдатика, чтобы присматривал за иностранцами во время разгрузки «Викерса», а сам спустился на плашкоут. Шлепала пола форменного сюртука с четырьмя большими пуговицами по отставленной заднице, и на шлюпке с двумя гребцами таможенный чиновник отплыл на берег.
Строевой лес команда шкуны сбросила в воду, где бревна подхватили баграми солдатики. Вахтенные матросы шкуны дремали, сидя в «бухтах» снастей или примостившись к борту, наблюдая, как работают русские. Вскоре от берега оторвались несколько лодчонок, груженых китайцами, предлагающими команде «Викерса» овощи: китайские крупные желтые помидоры, связки салата и длинные зеленые огурцы, а также вяленую рыбу и трепангов, свежих морских обитателей: мидий, гребешков, громадного осминога в закрытой плетеной корзине. В отблесках яркого солнца от глубокой воды бухта, зеленых сопок, живописные китайцы выглядели экзотично, и не удивительно – это недавно было Китаем, точнее, Маньчжурской запретной провинцией. При сохранении китайского населения, Российская империя не удержит эту территорию, ввиду соседа - шестисотмиллионного Китая. Отдельно за серебро можно было приобрести у экзотов опиум, искусно увязанный в листья табака.
Крупный сутулящийся белобрысый солдатик с востреньким носом и большим губастым ртом, оставленный на шкуне главным, сняв фуражку и форменный суртук, обнажив длинные волосатые руки, держащие за цевье ружье, присел у борта, беззлобно перекликаясь с плашкоутом. Его громогласный мат несся победно из края в край над бухтой. Это било в уши Бакунина, но забавило матросов «Викерса», познавших в России язык «санофэбич» - сукиных сыновей. Мишелю было неловко и стыдно. Засорение пустышками, матерными словами, семантического пространства, их погаными низкими образами свойственно выражать наглости и безнаказанности охлоса. Многолетняя рекрутчина уничтожила в этом простом русском человеке последние остатки общественной морали – мат раба обосновывает его превосходство над окружающими по принципу, как говорят немцы – мой «herr» больше твоего «sir».
С государством нельзя договориться - в чистом виде власть это уничтожение всего человеческого в работящем творческом человеке. Рабство в России повсеместно. Поэтому надо готовиться к войне на полное разрушение системы власти, а значит - и уничтожения погрязших в ней насильников. Власть держится на безнаказанности и действует исподтишка, а рабство - на страхе, на безволии жертвы, на покорности и хнычущем «добре» быдла. Власть выращивает для себя исполнителей своей воли, на это направлено образование и просвещение в государстве с помощью урядников, попов и невежественных фанатиков. Тоталитарная селекция палачей всего человеческого.
«Когда мы говорим о бессилии что-то изменить в мире, то имеем в виду не неспособность человека господствовать над другими, а его неспособность к самостоятельной жизни. Пока индивид способен реализовать свои возможности на основе свободы и целостности своей личности, господство над другими ему не нужно, и он не стремится к власти. Власть - это извращение силы, точно так же как мат - извращение половой любви. Разрушить мир с помощью мата - это последняя, отчаянная попытка не дать этому миру разрушить себя. Целью власти является поглощение субъекта, целью разрушительности – устранение своей отчужденности от власти, иллюзорная свобода. Матерные выражения стремятся усилить одинокого индивида за счет его господства над другими, разрушительность - за счет ликвидации любой внешней угрозы. В большинстве случаев разрушительные стремления сознательно актуализируются таким образом, чтобы, по меньшей мере, несколько человек - или целая социальная группа - разделяли эту актуализацию, и она им казалась реальной, коренной.
Разрушительность - это результат непрожитой жизни».
Вскоре, освободившись от груза, «Викерс» с Бакуниным на борту, отошел в открытое море по направлению Японии, на Хакодате.
Глава №7
Бухта
Татарский пролив закрыт черными тучами. Рвущие пространство моря шквалы ветра срывают водяную пыль с гребней волн и длинными флагами полощутся в яростном и бестолковом танце.
Вдруг американцу понадобилось пополнить ничейным углем с Сахалина топливные бункера «Викерса». Остров, как сэндвич покрыт углем, и три роты стрелков, отправленные еще Муравьевым для удержания «де-факто» территории Сахалина, не могут препятствовать свободной угледобычи с берега. Взбесившаяся, смеющаяся стихия, как вечный магнит судьбы, притянула Бакунина назад - Россия не отпускает своих узников просто так.
После жесточайшего шторма, шкуну, истрепав за три тошнотворных дня, отнесло к приморскому берегу Уссурийского края, и невольные «аргонавты» стоят на якоре в неизвестной бухте, открытой с моря. В любое время из-за мыса может показаться русский сторожевой клипер, и тогда - позор и вечный бред узилища для Бакунина, - погоня уже налажена на государственного преступника.
Дождь сыпал на мокрую палубу шкуны, словно пробивая красную икру сквозь грохотку, то усиливаясь, то ослабевая, долго и настойчиво в течение всего невыносимого дня.
Мишеля томили страхи, все его естество, пропитанное неистребимой русской действительностью, а судьба – русским Роком, смотрело на него со стороны, не затрагивая сознания, - из небытия. Бакунин понимал, что в нем присутствует неукротимый дух, который не может остановить даже смерть, но когда ОН приходит или уходит - никто не знает. Стоический дух теряется - и сердце пребывает в хаосе, и нет спокойствия и проницательной оппозиции смертному Року. Мишеля томили случайности непредсказуемой судьбы.
Поразительна способность человека грезить наяву, когда он, не замечая окружающего, строит фантастический мир, где направляет события по своему усмотрению, заставляет говорить знакомых ему людей со свойственными им интонациями, но только то, что сам желает. Другое дело - забытье, когда утомленное борьбой с несминаемым миром - тело погружается в сладкую, снимающую с него груз жизни, а с сознания - повязку реальности, пропасть. Вот чуть проваливаешься, и снова открыл глаза. Маленькая каюта упирается в глаза.
И снова засыпаешь. Уютно, отчужденно от мира начинают жить грезы, наливаясь почти осязаемой формой. Живет как бы душа, и видят её глаза, чувствует запахи и звуки, чувствует даже забытую душевную атмосферу, эмоции начинают говорить, как наяву, от малейших движений души. Разум молчит, говорит сердце. Долгий путь оно проделало и вот перебирает прошлое, как будто сердце - это высший разум, не торопясь, всматривается в себя, помнит все, и переживает, как боль, всю сумму ощущений реального мира, полную в своей полноте, про нее не скажешь, что можно выразить словами или увидеть зрением.
Мир нам дан в образах и ощущениях, а мы рвемся за грань существования, из бытия в небытие – зачем? За каким рожном, за Идеалом? Прочь от реального существования? Свою немощь в этом мире скрываем погоней за Истиной? За математической правильностью устройства общества, за оседланием своей Судьбы. Принимаем за существование символы, фантомы изменяющегося непрерывно мира. Мы хотим жить не так, как существуем. Нам кажется, что для этого нужно пройти долгий путь страдания. Зачем? Ведь мы существуем, осуществляемся уже. А для чего – это уже не «мы» и вопрос не к «нам», и незачем выходить за рамки бытия, - небытие от нас не зависит.
Чтобы жить – надо действовать.
Либерализм, демократизм, - все слова, слова да слова, а за ними такая гнусная, мелочная действительность, что становится тошно. Слова в России действуют на меня как рвотное: чем эффектнее и сильнее, тем тошнее.
Странное явление представляет русская публичная жизнь! Это - царство теней, в котором подобия живых людей двигаются, говорят, кажется, что мыслят и действуют, а между тем не живут. Есть в них риторика всех страстей, нет страсти, нет действительности, ни общего преобладающего характера, ни характеров. Все - литература, писание да болтание, а ни капли жизни и дела - нет ни к чему действительного интереса. И наперед знаешь, что из слов не выйдет дела. Панаевы торжествуют и пишущая братия бьет себя страстно в пустую грудь, а грудь издает громкий звон, потому что в ней нет сердца; в головах полированные засушники с готовыми категориями и словами, а не живой производительный мозг; в мышцах нет силы, а в жилах нет крови - все тени, красноречивые, пустозвонные тени, и сам между ними становишься тенью. Они ведут теперь мелочную торговлю с помощью небольшого капитала, собранного Станкевичем, Белинским, Грановским, они спят, бредят вслух, размахивая руками, и только тогда пробуждаются к чувству действительности, когда затронуто их лицо, их тщеславие, - единственная действительная страсть между так называемыми людьми порядочными.
От теней ли ждать чудес? Страшна будет русская революция, а между тем поневоле ее призываешь, ибо она одна в состоянии будет пробудить нас из гибельной летаргии к действительным страстям и к действительным интересам. Она вызовет и создаст, может быть, живых людей, большая же часть нынешних, известных людей годна только под топор.
Много ли уцелело из поднявших знамя революции? Деятельность утомляет, сжигает людей, но русская обыденная пошлость их стирает и стаптывает.
Бакунина страшит не сама смерть тела, он и так знает, что смертен, - дважды приговаривался людским судом к расстрелу, - уничтожает, в час сомнения и слабости, смерть духа, парализует страх перед смертью духа. Не видя в реальности освобождения – он жаждет Смерти. Но смерть - не освобождение, мы не свободны, прежде всего, от нее самой. Смерть заложена в нас еще при рождении, это показала ему умершая маленькой девочкой сестра Соня. Мы приходим к смерти, как к чему-то заведомо данному. Она родилась с нами. Человек - это отсроченная Смерть. Отсроченная на более-менее длительный срок, который, по сути, так мал, что им можно пренебречь. От этого не освободишься. Алчущий смерти смешон - он ее уже получил, - она у него уже есть.
Прошедшая жизнь - это всегда скорее вопрос, чем ответ. И вопрос этот прост: зная, что мы смертны - почему мы живем не так, как должны? А если не можем жить иначе, зачем мы живем вообще?
Цель жизни – смерть? Потому, что жизнь - конечна? А дух человека – слаб. Жить или не жить, - это уже выбор собственного духа. Если нет волевой ориентации на дух, то какой смысл жить?
За тяжелой пеленой темно-зеленое одеяло мокрых прибрежных сопок - бескрайний континент, прародина Азия, и возможно, судьба Европы. Деревья без просветов человеческого жилья, непрерывный лес, мокрые непроходимые кусты. Капли пузырятся на волне, набегающей на берег, напор Великого Океана разбивается о камни, заросшие буйно колючками прибрежного шиповника и барбариса. Дождь падает на сочную траву, на крутые склоны скал с вызывающе ярко-желтыми цветами саранок, гальку и черные мотки выброшенных морем водорослей.
Дальше, в пространстве за мысом, начало другой дальнего мыса, серого в пелене дождя и низко нависших над ним темных клочьев туч, и туманный простор моря, насколько хватает глаз.
Вечер и наступившая ночь рассеяли ненастье. Зажглись звезды, взошла луна и светит сквозь ванты на качающуюся палубу, наполняет бухту призрачными тенями, сопки покрыты осязаемым флером. Звезды сочатся мертвенным светом, - словно тать окружила замерзшую в страхе землю, всматриваясь в случайно не умерших, - и шепчутся между собой, посылая незримых гонцов в глаза живых.
Близок рассвет, над островком у входа в залив горит яркая планета, это взошла утренняя звезда, называемая древними «денницей», а по латыни «Люцифером», и еще Венерой, египтянами – Исидой, матерью мира. Китайцы тоже придают особый смысл этой звезде утренней и вечерней зари, - она взойдет высоко в день прихода Майтрейи, Будды Грядущего, когда под красными знаменами соберутся все племена – уроки в Кяхте священника из Пекинской миссии не прошли для Мишеля даром.
На палубе ударила одинокая рында и началось редкое движение. Мишель, запахнув макинтош, поднялся наверх. Китаец Ван, кок «Викерса» прошел мимо, опорожнил за борт поганое ведро.
Слабый свет зари выстужает и выбеливает глаза, и прибивает к мерно колышущейся воде клочья тумана, неясными призраками, тянущимися от берега. Еще не звучит гимн нового дня, но оркестр уже занял свои места. За дальними мысами, открытыми в море, скоро поднимется занавес утра. И радость вольется в жилы, и ты снова закричишь «ура» жизни. Мысли приведут в порядок желания, сознание включится в новый день и заботы, как штопор в пробку бытия. Мысли, неуютные и холодные ночью, освоятся окончательно в душе, понесут тебя уверенно навстречу твоей судьбе.
Мир не может быть абсолютно добрым или абсолютно злым. Почему? Он свободен. Значит противоречив. Не будь противоречив, был бы несвободен. А значит - и не добр, и не зол. Рок – иллюзия трусливого сознания. И я, человек, живой – свободен.
Быть свободным - право, долг, достоинство, счастье, миссия человека. Исполнение его судьбы. Не иметь свободы - не иметь человеческого облика. Лишить человека свободы и средства к достижению ее, и пользования ею - это не просто убийство, это убийство человечества. Самый великий и единственный моральный закон - быть свободным и не довольствоваться только состраданием, а уважать, любить, помогать освобождению ближнего, так как его свобода непременное условие нашей.
А желание оторваться от реальности, стать сыном «света» или, ... воплощением «тьмы», но… тоже – «абсолютной», принимать за истину выдуманный мир – будет ли востребовано реальным миром? Но мир не имеет отношения к «добру и злу», и наказывает за отказ от реальности и «тех и других» - не дает им свершиться в будущем. Подменяя борьбу - вымышленным миром, - «играющие» в «другую» жизнь отказываются от реализации своего будущего.
Глава №8
Прошлое
Есть места и события, содержащие в себе тайну. Ландшафты их открываются неожиданно, будто мы не сами к ним идем, а они движутся навстречу. Таков Дальний Восток. События поворотные порой незначительны, проходят мимо как простые впечатления. И когда мы переживаем потрясающие нас страсти, они не есть то, что изменяет нашу жизнь - это скорее выстрел, его грохот, - на спусковую скобу нажимают незаметно.
И только через твою жизнь окружающий мир обретает для тебя законченность, ты сам придаешь ему смысл.
Бежит за бортом спящей шкуны, где только вахта и впередсмотрящий не пьяны, вольная охотоморская волна Татарского пролива, напевая свою независимую песню. Капитан и команда, имеющая судовой пай, удачно погуляли в Пластуне, - удалось погрузить на борт контрабандное золото, добытое китайцами, официально, по бумагам, заготовляющих морскую капусту – рубль за фунт.
Бакунин на юте стоит, опершись на трубу машины. Широколицая физиономия с огромными, чуть навыкат, глазами, расставленными широко и оттененными длинными густыми ресницами, - глаза оленя, - белки в тонкой паутине кровеносных сосудов, глаза светло-голубые, но не водянистые; кожа красная, лицо крупное, мясистое; голова сидит на крепкой шее, толстой, так что ворот рубахи всегда расстегнут. Он непозволительно пьяный. Седые космы выбились из-под картуза, соразмерного большой голове, линялая от дождей, солнца и ветра одежда - явно с чужого плеча. В этом, неопределенного возраста, человеке столько устойчивого благодушия.
Мишель сделал не совсем твердый шаг навстречу китайцу Вану, который вместо чая, вынес с камбуза вина, и отхлебывает из пиалы горячий пунш. Китаец прекрасно говорит на английском, по-американски. Судовой контракт он подписывал в Сан-Франциско. Ван-Юшан - инсургент, избежавший казни и попавший в Америку после подавления французами и англичанами восстания тайпинов в Шанхае. Ван тоже пьян, но этого не заметно на его бесстрастном азиатском лице, только желваки на скулах шевелятся, когда он вспоминает Америку. Мишелю приятно разговаривать с ним о прошлом, - о ярости боя на восставших улицах городов. Алкоголь иногда помогает избавиться от отчаяния поражения, представляя реальность легким фарсом на действительность.
После того, как Бакунин вернулся со встречи в Хакодате с российским консулом на «Викерс», отказавшись от берега, капитан шкуны понял, что он – не простой пассажир. Без слов снова принял его на борт, и ранним утром, когда над простором Великого Океана заблистала планета Люцифера, «Викерс» с Бакуниным прошел в пролив Цугару мимо русской эскадры Попова, настороженно спящей в заливе. На Хоккайдо в этот, 1861 год, подавили крестьянское восстание. Восставшим, и побежденным, власти отрубили головы после того, как они увидели смерть своих близких: стариков отцов и матерей, женщин и детей. Офицеры русской эскадры со сдержанным негодованием и любопытством наблюдали за процедурой массовой казни - такой работы мечами они никогда раньше не видели.
Ангел на шпиле Петропавловской крепости, что может быть забавнее. Там где Алексеевский раввелин, мрачная тюрьма, где за долгие годы заточения потерял он от цинги зубы, где вешали друзей Пушкина и Мицкевича. Поразительна судьба, пришлось же встретиться со своим прямухинским прошлым, в Нерчинске, где согревающие друг друга в фаланстере - стучат живые сердца ссыльных декабристов. Помню детство в Прямухине, отец в ужасе сжигал документы «Северного общества» в камине усадьбы и ждал жандармов и ареста как соавтор «Конституции» декабристов.
Прочитав мою «Исповедь», написанную в узилище крепости, Николай I посоветовав своему наследнику Александру - «никогда не выпускать из крепости нераскаявшегося грешника», - передал мне со своих слов вездесущий Долгорукий, - и оставил на восемь лет в холоде забытья и ледяного покоя.
Нет, не Петропавловский ангел меня охраняет. Сомневаюсь, что мироносный ангел на шпиле тюрьмы согреет снега Сибири и растопит мировой лед неволи, - на земле очень мало согреющего огня, и слишком много истуканов, что охраняют покой ледяного деспото-державия. Надо бы подтопить чуток ледок.
Славянофильская эклектика «уваровской триады» – самодержавие, православие, народность - это подушка для мертвой царевны, на которую царские иезуиты предлагают прилечь. Меня не обманешь, я не умру, я принадлежу другому ангелу, я инсургент последней, грядущей вселенской войны между добром и злом. И этот ангел придет с мечом, а не с миром.
Разве можем мы, слабые и никчемные, своим намерением, - изменить бытие, прошлое? А не есть ли прошлое - только иллюзия, меняющая свой облик в зависимости от прихотливого, неопределенного и загадочного настоящего? Воля человека - это то, из чего происходит осознанное действие, предполагаю, что это этическая составляющая сознания, а она не принадлежит миру. Что хотел – всегда исполняется, а то, как хотел – никогда, и надо с мужеством принять это.
Действительность - ее внутреннее стремление и характер проявляются так, как человек видит себя и дает ей свое имя, - но и сам человек принадлежит ей. Действительность обладает одним неизменным качеством – она несминаемая, в отличие впечатления человека о ней. Она – равноценна духу. Действительность сама по себе не нуждается в имени. Имя ее - есть только название, иллюзия общественного согласия о свойствах действительности.
Реальность будет дана нам во всех ее возможных переживаниях лишь после того, как мы удосужимся истребить жадных посредников между артериальным пульсом реальности и нами. Иначе говоря, становишься человеком, богоподобным Адамом, только если исключаешь возможность любой власти над собой, кроме собственного свободного голоса.
Прошлое больше ставит вопросов, - оно мертво, и не отвечает за настоящее. Прошлое это бред, вечный ужас человечества, повторяющийся из поколения в поколение - он ничему не учит. Память прошлого заставляет переживать все заново, ставит вопросы, вопросы..., на которые на самом деле нельзя ответить, потому что их НЕТ! Прошлое, из сочного и процветающего сейчас, делает бесформенный навоз для будущего, не нашего процветания.
Событие в прошлом выглядит – возможным, а в настоящем - проявляется, как вновь возникшее. А это и есть вера в счастливый случай, удачу, - в случайность событий. Мы так хотим верить, что влияем на мир, и что события не являются следствием универсальности мира, что видим в них произвол. В реальности - мы не можем влиять на мир в нужном нам направлении, мы не можем знать этих направлений, мы погружены в хаос индивидуальных волевых импульсов.
Нет - прошедшего прошлого, и несвершившегося еще будущего. Есть - становящееся прошлым, и становящееся будущим. А грань – это мое сознание, выделяющее и делящее становящуюся Реальность по своему умыслу. Размышляя о прошлом и будущем, будто они становятся сейчас, нам яснее тогда видна связь с настоящим Парадоксальным, волевым.
«... Примирение между добром и злом невозможно, как между огнем и льдом, которые вечно борются между собою и силою вселенной принуждены жить вместе. Бури в нравственном мире так же нужны, как и в природе: они очищают, они молодят духовную атмосферу; они развертывают дремлющие силы; они разрушают подлежащее разрушению и придают вечно-живому новый неувядаемый блеск. В бурю легче дышится; только в борьбе узнаешь, на что человек способен, - и поистине такая буря нужна теперешнему миру, который очень близок к тому, чтобы задохнуться в своем зачумленном воздухе. Я твердо убежден, что пережитое нами является только слабым началом того, что еще наступит и будет долго, долго продолжаться... Час этого, так называемого «цивилизованного мира» пробил; его теперешняя жизнь - не что иное, как последний смертельный бой, - за ним придет более молодой и прекрасный мир. Жаль только, что я его не увижу, борьба продлится долго и переживет нас…».
Отхлебнув вина, оставшийся один, погрузившись в печаль, Мишель вслушивался в музыку ветра и безоблачного синего океана, и словно над его головой Люцифер расправил свои крылья, и он теперь летел вместе с ним навстречу неведомому будущему. Ветер становления этого мира дул в лицо, для Бакунина звучала мелодия лютой его ненависти и святой воли, которая сильна своей любовью, - и слезы текли по пьяному лицу.
Глава №9
Акт бунта
Собака у дровяного сарая больше не бросается, захлебываясь лаем, из своей будки, звякнув натружено цепью. Трава по меже огорода скользкой тропки мочит босые ноги. Бакунин зашел в летнюю кухоньку заимки Асташева, где друг его и друг декабриста Пущина, жандармский генерал Я.Д. Казимирский, начальник VII округа жандармов оборудовал свой полевой кабинет. Мишель, приоткрыл дверь и, опустившись на ступеньку к земляному полу, спросил: «Можно ли растопить баньку по полному ранжиру. И не будет ли сам генерал парится в довольствии, с ним». Бакунина убивала сырость балок и полатей недотопленной просторной баньки, напоминая ему казематы Алексеевского раввелина. Безвинная казалось бы просьба.
Генерал, с наброшенной на плечи суконной солдатской шинелью, поднял от рабочего стола склоненную голову. Взгляд его уперся в глаза Бакунина. В них не было всегдашней доброжелательной прищуренности, холодно и жестко стальные глаза смотрели на ссыльного, и только сейчас Бакунин заметил под шинелью зеленый полевой, еще николаевский мундир чиновника, из прекрасной английской шерсти. Бакунин словно споткнулся об этот взгляд. Он хотел, было спросить о своих статьях для журналов «Современник» и «Новый мир», которые пообещал генерал пристроить в столицах, …но вдруг понял, что тексты – ложь, и чтобы он, Бакунин, с его помощью не опубликовал - все будет ложью, все встроено в систему востребованности и верноподданнической лжи.
Генерал упорно смотрел, презрев все сроки порядочности, и у Бакунина от этой непрерывности потемнело в глазах, - это он спрашивал, это он просил! Мишель вдруг понял, что это взаимное, пронизывающее всех, иерархическое и есть – власть, всеобщее подчинение, доходящее до последнего раба в Империи. Серые глаза наблюдали за ним, и все темнее становилось вокруг, до обморока. Бакунин вступил в кухоньку, присел на край венского стула. И только когда мимо проема двери на ярком солнечном свете прошла упруго молодая жена Антония, Мишель очнулся. На него вновь, как в добром прошлом, смотрели лучащиеся беззаботной добротой, прищуренные глаза жандармского генерала. Он скривил чувственные губы в усмешке.
Он был всегда с жесткими, аккуратно стрижеными волосами, колышущимися на несколько неправильной голове с удлиненным подбородком, и баками Александра II, назвавшийся Яном Долдоновичем Казимирским, с золотыми перстнями, прищелкивая пальцами на людях, здоровался за руку, но вел себя, по меньшей мере, странно, цели его поведения были тогда неведомы. И о чем можно разговаривать с собакой хозяина, если есть – сам хозяин. Верного пса не задобришь лестью и сочувствием, когда пес признает лишь вознаграждение хозяина. Для пса важна только охрана собственности хозяина – и все. Ставить его над людьми, значит подвергать людей опасности быть покусанными, когда хозяин скажет «Ату его!». Вот как функционирует власть!
Когда человек говорит скрытыми намеками, он обычно не смотрит в глаза собеседнику. Этот же был - настоящей змеей, – неотрывным взглядом он смотрел на собеседника. Беседа так и проходила в странном напряженном тоне. Хотя они говорили об обычных вещах, свойственных давно знающих друг о друге людям. Такие, как он - не единственные, кто легко и спокойно относятся к своей подозрительности, наблюдая и наслаждаясь ею в разговоре, но его снисходительность притягивала, как завороженную мышку - язычок раздвоенный смертельно-ядовитой змеи. Он здесь был один, и потому казался не опасным. Но опасным было другое – его абсолютно не интересовал сам Бакунин.
«…Поскольку уже одно осознание человеком истины о том, что, говоря словами античного стоика Эпиктета «дверь всегда открыта», делает человека независимым от власти».
«Жизнь зависит от воли других, смерть же зависит только от нас», - писал еще Монтень.
« Но уж если человек преодолевает эту слабость, то он совершает редкостный поступок - открывается навстречу невозможному. С этой волшебной силой даже слабому можно ничего не страшиться, поскольку все боги сражаются на его стороне».
Ненависть возникла внезапно и теперь переполняла. Это как очищение. Глядя на опасного «фараона», в его самодовольство, Бакунин испытал освобождение. Спокойно перебирал конец поясного шнура своего халата и, наклонившись вперед, непроизвольно и равномерно хлестал им по икрам голых ног.
Деспотизм может обслуживаться только рабами, а от рабов нельзя требовать ни человечности, ни привязанности, ни честности.
Соглашательство слабо, и не будет противостоять в открытую сильной позиции. Остается только власть, а с ней в дискуссии вступать бесполезно, надо готовиться к «войне», умножая ряды сторонников.
Мой «Черный человек» - дно души, это когда уже избавиться не в силах…Внешний мир тогда выглядит как неизбывное зло, вернувшееся навечно. И смерть тогда – добро, избавление.
Акт бунта – Бакунин готов к нему со времен первого, саксонского суда и оглашения смертного приговора по делу Бременского восстания, он совершил свое экзистенциальное действие, направленное на социум, освободившее его от дурной бесконечности повседневности, как долготерпение жида в ожидании возврата долга. Бакунин готов к акту смерти. Он убивал на баррикадах и посылал других в бой, и смерть не была для него чем-то особым сакральным.
Противостоять злу мира можем только своей плотью, ибо она принадлежит миру. И чем дальше зло будет пожирать нашу плоть, пить нашу жаркую красную кровь, тем чернее станет наше мщение, непримиримей ненависть к насильникам и государственному рабству.
Если зло организованно, то его уничтожение – нравственно. Душу нельзя смять. Добро души и зло власти ведут свой бой на взаимное уничтожение. Стирая в пыль наши тела, ввергая в вонючую жижу безвременной могилы, делая свое «дело и слово» тайно и явно, террором держа в узде народы, голодом и золотом управляя ими, Государство, в лице его чиновников мертвит бессмертные души живых.
Можно уничтожить наши тела, но потушить огонь, испепелить ненависть, развратить души невозможно – они тоже принадлежат этому миру, и чем чернее станут обожженные души и ожесточенней ярость, тем ближе конец ночи, тем ярче вспыхнет новая заря освобождения, и сама смерть костляво улыбнется, видя радость свободы, как на мексиканском фестивале Смерти.
Наша кровь наполнит их чернотой, презренные мертвецы, напитавшиеся нашей ненавистью, превратят свои души в гноище. В грязи роскоши и избытка бессмысленного насыщения захлебнутся они в блевотине, когда гной хлынет в их пустые души.
Мир социума - это взаимоотношение людей с разным интеллектуальным, личностным и иерархическим положением в нем. Случайность встреч людей порой ничем не мотивирована, но автор – на то и автор, - чтобы показать судьбе внутренние пружины, и КАК герои выражают свою экзистенциальную суть в произведении. Может ли личность брать на себя ответственность за других, не есть ли это ложь, только «воля к власти»? Ведь только за последствия своих поступков может отвечать этическая личность? В мире, построенном на ложных ценностях социума и эгоизме - мораль, долг, национальная принадлежность, преданность традициям, доброта - это самообман и самоуспокоенность. Они держат, погружают человека в «сон Майи», «розовый флер» набрасываемый на спящее сознание. Для действенного духа это смерть. Все, что происходит с личностью в мире, происходит только для само-осознания, иначе вечно будешь использовать других для своего опыта и развития, вплоть до того самого желания - властвовать над ними, будешь «добрым малым», в душе которого уютно свернулся на зимнюю спячку клубок змей, жалящих и убивающих живые души.
Если не владеешь своей волей, то позволяешь своей жизни стать цепью случайностей. Только этическая личность знает, как сохранять собственную волю и дух, ведя вечную борьбу с Роком. Теми, кто не подчиняется себе, управляют другие.
Глава №10
Бухта Евстафия
Тропа круто вывела на невысокий и жаркий перевал, резко выделяющийся в сочном широколиственном лесу, длинномерный дубняк создавал непроходимую, яркую чащу по крутым склонам сопки. Спустившись вниз, Бакунин вышел в совершенно иную долину, на край земли, где натянута между сопок полоска моря.
В знойном воздухе, насыщенном настоем трав и листьев, звон цикад, со стебельков растений осыпаются насекомые, вьется мелкая мошка, ворочаются в чашечках цветов пузатые шмели, звонкие «барабанщики» с полосатыми осиными брюшками, зеленые клопы выставляют геральдику спинок, разноцветная моль кружит среди шапок пахучей таволги. Синие махаоны шевелят черными крыльями, собравшись вокруг подсохших луж в тени. На тропу вываливаются из кустов букеты белых строгих цветов вьющегося ломоноса, словно звезды.
Одежда до пояса испачкана цветочной пыльцой, но дыхание ровное и походка устремленная, Мишель раздвигает бедрами кусты пионов. В густой траве красные зевы тигровых лилий, куртины свежайших желтых саранок, белая кровохлебка клонит мохнатые головки насторону. К сопке в пойме среди одиноко стоящих курчавых дубков порхнули голубые сороки. Луговина в куртинах сиреневых ирисов. Серой молнией повис над цветущей долиной жаворонок.
Бакунин вышел к давно заброшенной дороге, проросшей по колее деревьями. Суровый распадок с вековыми лиственницами со следами пожара на стволах среди дубняков, и ниже по странной дороге - черный ольховый лес. Белка, бегущая по земле. Проселок, теряющийся в деревьях, сдохшие от жары черные кузнечики и следы оленьих копытцев. Дикий голубь рассекает пространство грудью, повернув голову в сторону странника. Бобовое дерево со стручками густо пахнет на солнце.
Весь лес в разбитых до корней деревьев тропках и пропах коровьим дерьмом. На берегу шиповник розовый, цветущий все лето, словно перина наброшенная на монотонный гул прибоя. На правом берегу реки в двух милях от устья Бакунин прошел мимо несколько убогих фанз китайских отходников, занимающихся сезонными заготовками морской капусты и содержанием свиней в загородках, которых кормят отварной рыбой, вылавливаемой тут же, в бухте. Невдалеке кочевая стоянка пастухов с загоном для бычков – она пуста.
Бухта невзрачная, изнутри кажется овальной чашей с хорошей глубиной, постепенно понижающейся к вершине, куда впадает речка Чиндауза, образующая широкую низменную долину. Шкуна, ушедшая в Ольгу, заберет Мишеля в этой бухте, в суточном переходе от залива.
Пройдя к бухте, Мишель еще больше насторожился, - одиночество не было полным, где-то ворон блуждает в густой пелене тумана, повисшего над водой, его карканье наполняет тишину. Следы ног взрыли песок, перемешав его с галькой, весь берег истоптан. Противоположные обрывистые берега высвечиваются как каменные подошвы атлантов, подпирающих туман. Волна из залива накатывается немолчным гулом, но успокаивается мелководьем и водорослями, вздыхая широкой грудью в оголившихся камнях отлива. Прибой гладит полоску песка, не развороченного ногами, здесь не спеша, ходит трясогузка, спокойно поглядывая на волну старательницу. Посмотрела ядрышком черного глаза на тяжелую фигуру уставшего бродяги.
У бара, крутого загиба берега, где волна бьет в черный шлейф водорослей, на просторной лесной поляне стоят жалкие балаганы и чумы, принадлежащие местным туземцем. Летнее жилище – наземное каркасное корьевое сооружение из жердей с вертикальными стенами, с двускатной крышей, покрытой еловой корой, с входом со стороны реки. Конические чумы - с берестой, служат временным жильем.
Мишель, подошедший к очагу, заметил среди одетых в китайские одежды молодого русского человека, в котором угадывался городской разночинец. Бакунина заинтересовал парень. Звали его Евстафий. С неплохими умственными задатками, он совершенно слился с кочевой жизнью туземцев побережья, почти не отличаясь в одежде от них. Отрезанный ломоть русского народа, могиканин, ушедший от цивилизации и говорящий на чуждом аборигенам языке, семантика которого не понятна им, как и тоска по образам России, недавно пришедшей в этот край.
Мишелю уступили место на ошкуренных и стесанных бревнах, пентаграммой выложенных вокруг очага, служащих лавками.
Одежда у тадзов – китайского типа: распашные халаты из ткани покроя кимоно, левая пола скашивалась от шейного выреза к правой подмышке и крепилась застежкой на три пуговицы с правой стороны. Рукава длинные, суживаются к концам. Борта, шейный вырез, подол и полы орнаментированы. Одежда у многих из выделанных шкур животных и рыбьей кожи, расшитыми кусочками тканей. У тадзов не принято стричь волосы. Мужчины заплетают их в одну косу (чохчо), женщины – в две (патучи). Серебряные браслеты носят как женщины, так и мужчины.
Тадзы отошли по своим делам, осталась очень худощавая старуха, заплетенные косы обмотаны красным шнуром, в них вплетены нитки бисера и бляхи из металла в виде свастики в круге, лицо и руки покрыты смуглыми коричневыми морщинами, В ушах и носе серебряные сережки. Она попыхивает, потягивая, длинной трубкой с табаком, другой рукой держит, покачивая, ребеночка с круглыми вишенками черных глаз. По левую сторону от Мишеля присел худощавый Евстафий с открытыми загоревшими запястьями рук, свободно лежащими на коленях.
На огне варится в большом котле пища, и чай кипятят в двух чайниках (тянки). На сковородах (коворода) нажарили корюшки. Тот-то же прибрежный песок пропах, словно свежий огурец, где корюшка обильно выбрасывалась на песок бухты во время нереста, и которую вылавливали, затягивая невод за прибойной волной.
Старуха спросила, - «не купец ли» Мишель. На отрицательный ответ промолчала, вытащила изо рта обкуренную трубку, сплюнула за спину желтоватую слюну, а чубук сунула в ротик закричавшему ребенку, тот сделал пару затяжек и затих.
Спросила снова, - «нет ли у него прессованного табаку или чая». Вновь потеряла интерес к гостю, молча поставила перед ним низенький столик для еды (дэрэ), со сковородой, полной жареной корюшки, две чашки (моко), и один из чайников, и удалилась легкой походкой с внуком на руках по своим делам, оставив Мишеля с Евстафием наедине.
Евстафий рассказал кое-что о вкусовых пристрастиях аборигенов края.
Традиционная пища – рыба. Из нее варят бульон (окто), суп, заправленный юколой, перцем или черемшой (улэты). Кусочки отварной рыбы едят с ягодами и заливают нерпичьим жиром или, размяв в руках, смешивают с мелконарезанными головными хрящами кеты или горбуши и приправляют черемшой. Особенно популярна тала – мелко нарезанная сырая кета или горбуша, ленок, таймень. Из лососевых готовят юколу, снимая с каждой стороны 4-5 тонких слоев филе: вялят на солнце, реже коптят и едят сырой, вареной и жареной. Любят улаты – кусочки вареной юколы, приправленные перцем и черемшой. Красную икру сушат. Большим лакомством считаются хрящевые носики лососевых. У русских научились коптить и солить рыбу. Китайцы, их основные соседи, едят пищу в основном с солеными соусами.
Мясо едят сырым, отварным, жареным, мороженым, вяленым. Собачье мясо служит ритуальной пищей. Наиболее вкусным считается сердце, печень сохатого, медведя, а сырой костный мозг - лучшее угощение. Приготавливают студнеобразные блюда из разваренной мездры с лосиной шкуры, рыбьей кожи.
Важное значение имеет собирательство: заготавливают голубику, клюкву, красную и черную смородину, ягоды лимонника и винограда, черемшу, молодые побеги папоротника орляка, клубни сараны. Из ягод черемухи пекут лепешки (ияа), десятки съедобных трав и корней потребляют с рыбными супами и мясной пищей, варят двустворчатых моллюсков. Лакомством считается чумиза, фасоль, которые покупают тадзы у маньчжурских и китайских торговцев.
Поев, Бакунин заинтересовался жилищем (кава) туземцев. Встретил их у входа Догдо, пожилой тадз, курящий трубку, с почти европейским, по русским понятием, обликом – сухощавый, с серыми глазами, несколько сведенными к тонкому носу с горбинкой. Евстафий говорит, удэгейцы, орочены, проживающие в более труднодоступных горных районах, сохранили наиболее древние формы культуры, особенно в области орнаментики.
Язык их и облик более напоминает алтайские народы. Часто можно видеть мужчин и женщин с красивыми лицами, в отличие от широкоскулых лиц монголоидных народов, маньчжуров и северных китайцев, манз. А наличие карликов среди них указывало на древнее происхождение народа.
Юго-западный путь завоеваний монголов с Востока привел к движению малым и большим кругом множество народов, напор на тюрок - на запад и север, а народов Алтая –к перемещению на северо-восток и восток. Это как завихрения тайфунов.
Все члены общины, состоящей из семей различной родовой принадлежности, были связаны родственными брачными отношениями. Одной из форм заключения брака был взаимный обмен сестрами, бытовал левират. Заботу о воспитании детей брали на себя не только родители, но и дядя по матери. Распространены были неравные по возрасту браки, многоженство, сохранялись родовая и общинная взаимопомощь, межродовые суды, кровная месть.
Из-за спины Догдо поглядывали, на короткое мгновение подняв на пришельцев глаза, пробегающие по делам подростки, в большинстве своем иного типа, низкорослые и с лицами, напоминающими круглые сковородки - луноликие, как говорят китайцы.
Внутри жилища, вдоль стен – дощатые нары (дамои), спали на которых изголовьем к стене, укрываясь одеялом из собачьих шкур, и располагался двухъярусный помост из жердей для хозяйственных целей. На жердях, подвешенных внутри, сушили одежду, приготавливали юколу. По стенам висело снаряжение для охоты, лук со стрелами, нескольких ножей и сумочек паду для мелких вещей, в углу - копья. Утварь стояла в пристройке ко входу в основном берестяная: ведра (куккэ), прямоугольные короба для хранения посуды, солонки (капту), ковши, туеса (кондже). Из дерева изготавливают блюда, ложки (уня). Металлическую посуду тадзы покупают.
Русские соотечественники вернулись к очагу, где теперь готовила пищу, помешивала в котле половником для снятия пены (явка), молодая красивая женщина с золотой сережкой в левой ноздре. Она доброжелательно улыбнулась. Одета в щегольский халат и короткие женские штаны с малым нагрудником (дыба). На ногах у женщин короткие ноговицы из ткани на вате. На вид ей было лет четырнадцать-пятнадцать, в правой руке она держала давешнего ребеночка. Мишель с интересом наблюдал, как она помешивала в котле половником изящной рукой с маленькой почти миниатюрной кистью с серебряными браслетами.
Из тумана к очагу вышел молодой туземец с длинной китайской фитильной фузией в руках. На голове орнаментированная шапочка с беличим хвостом на макушке, одетая на матерчатый шлем, закрывающий шею, ниспадающий на плечи, хорошая защита от комаров и мошки. У мужчины на поясе висели ножи, кресало, трут, пороховница. На ногах ичиги и длинные ноговицы из рыбьей кожи (ойи), и ровдуги, (носама амусю) поддерживались специальным пояском (тэлэ). За спиной охотника - носилки типа «сина», вилообразная рогулька, к концам которой прикреплялись плечевые лямки для того, чтобы нести с собой припасы, и мясо убитого зверя.
Парень приветствуя свою жену, кивнул Евстафию и его крупному гостю, положил ружье на скамью, неторопливо освободился от ноши, оказавшейся убитым барсуком. Снял с головы шлем, и взяв на руки, нежно потерся носом с ребенком, тот радостно закряхтел, уцепившись за серебряную серьгу в ухе отца. Он не намного старше жены, ему лет шестнадцать.
Семейные нежности и объяснения продолжались достаточно долго, словно они встретились после разлуки, а на самом деле расставались всего на день. Тадзы никогда не охотились рядом со своим станом. Жена поставила маленький столик и чайник с чашкой, и пока Канкэ пил чай, освежевала принесенного зверя, достала кровоточащую печень и, держа ее окровавленными руками, предложила угощение гостям и мужу. Парень ножом отрезал сырую печень и с удовольствием, прожевывая, глотал куски. Русские отказались, нисколько не обидев хозяев. Поев, Канкэ достал из-за пазухи трубку и кисет с табаком, закурил. Бакунин, большой любитель табака, закурил с ним. Вместе с Евстафием Мишель выслушал пространный рассказ молодого тадза о том, как у пастухов этой ночью тигра задрал бычка, и мужики собрались на охоту, но Канкэ отговорил их, обещал устроить камланье, отогнать тигра и убить для русских пастухов изюбря.
По народным представлениям аборигенов земля – это огромная лосиха, имеющая восемь ног, хребет ее – цепь гор, шерсть – деревья, пух – трава и кустарники, паразиты в шерсти – звери, а вьющиеся вокруг нее насекомые – птицы. Тигра почитали как священного зверя, его никогда не убивали, он – предок одного из родов. Существуют мифы о тигре – помощнике верховного божества боа или старике эндури. Другим персонажем туземного пантеона является медведь, у которого много параллелей с ролью тигра. Хозяин медведей и хозяин тигров живут на лунной земле, где каждый имеет свою половину территории. На тигровой половине луны живут души людей и животных, а на медвежьей только души людей. Жены медведя и тигра вскармливают души умерших, чтобы они снова ожили в виде детей, и посылают их на Землю. Значительное место в мифологии занимают мифы о духах-хозяевах зверей, рек, моря, главным из которых является морская старуха (тэму).
Жизнь и поведение туземцев в обществе и в природе регулировала система религиозных верований и запретов, в которой весь мир предстоял населенным добрыми и злыми духами, у них просили удачи, принося жертвы. Существовал культ огня с рядом запретов. Нельзя было плевать в огонь, бросать в него что попало, прикуривать от него. Весьма почитались Тэму – хозяин (или хозяйка) водной стихии и касатка – священное животное, имеющее власть над морскими зверями и рыбами. Известны были и другие духи – хозяин скал (каггаму), хозяин грома и погоды (агди эзэни). Космос представлялся состоящим из Верхнего, Среднего и Нижнего миров. Творец Верхнего мира (буа эндури) – верховное божество, управляющее вселенной с помощью множества помощников.
В шаманской традиции аборигенов главное место занимает ритуальное пение шамана (йaйa), которое сопровождается "магическим" звучанием бубна (унту) и набора конусных подвесок на специальном поясе (сиса). Церемониальная музыка, звучавшая на медвежьем празднике, включала инструментальные наигрыши, исполняемые на ударном бревне (узазинки) в сопровождении скандированных напевов. Музыкальные инструменты дудуманку – однострунный смычковый лютневый, пупан – тальниковая свистковая флейта, тэнкэрэ – тростниковый духовой язычковый, муэнэ – дуговой металлический варган, кункай – пластинчатый бамбуковый варган, конокто – бубенчик, каухаракта – колокольчик, ачиан – пластинчатые металлические подвески-погремушки, пэайа – круглые подвески-погремушки, лэли – набор разнообразных подвесок-погремушек на женском переднике
Посредниками между людьми и хозяевами Нижнего и Верхнего миров или между людьми и духами были шаманы, как мужчины, так и женщины, если им во сне являлся дух умершего шамана. Каждый шаман имел своего личного духа-покровителя и множество духов-помощников. Ритуальной одеждой и предметами культа служили бубен с колотушкой, пояс с погремушками, юбка (хосэ), а к спинке халата прикрепляли крылья орла или другой птицы. На шаманскую одежду наносили изображения духов-помощников (змей, червей, лягушек, ящериц, птиц, рыб), аналогичные фигуркам на бубнах, колотушках. Шаманы делились на добрых и злых: верили, что злой шаман (амба самани) поедает души зверей и людей.
А раньше здесь была страна со множеством процветающих городов и правильной сетью дорог, от которых остались земляные валы четырехугольных укреплений на горном плато и побережье. В глухой тайге каменные колодцы, поднятые над уровнем рек террасы полей, не затопляемые во время наводнений, дороги по горным склонам, заросшие многовековыми кедрами, елями и пихтами.
...Золотая империя чжурженей собрала со всех окрестных народов рабов, охотничьи селения соединив дорогами, дальних превратив в ближних, распахав лесные поляны и введя порядок производства и потребления, новую одежду, регламентировав каждый поступок и обезличив каждого работающего. Чтобы создавать маленькое богатство для большого государства, чтобы заставить людей непрерывно работать сообща, нужно каждого по отдельности разъединить, дать со стороны приказ, и снова собрать вместе, - разобщенные, они уже не заботятся о том, что им делать, лишь бы делать, а причина интенсивной работы найдется, хотя бы страх голода. И Золотая империя стала золотой. Теперь рабы боялись всякого конного, появляющегося с того конца дороги, где власть построила пышные города. Чиновники уже не удовлетворены ни прекрасными лошадьми, ни богатыми колесницами, они же богаты! Их уже носят в носилках в сопровождении пышных верховых.
Где они, с осторожными манерами и благообразными лицами, с засученными рукавами одежд, на лесных дорогах в глубине сопок. Где их кони? Где их свита? Вот и приходит на мысль «Маленькое богатство для маленьких воров, а придет Большой вор, – он возьмет все, для него припасенное, всю Золотую империю». И понесутся по ровным дорогам орды мрачных всадников, уже неизвестно во что одетых, смесь дикости и праздности напялив на себя, озлобленных рабством и не знающих жалости. Они заставят в осажденных городах жрать человечину. Огнем выжгут эти всадники поля, столь кропотливо возделанные рабами, пустят по ветру правильные поселения, и их стрелы разгонят оставшихся в живых. Они, испытавшие рабство и унижение, поднявшие красные штандарты свободы, не нуждаются в рабах, только в безграничных пустых пространствах, которые населят новой расой свободных людей, своих потомков. Они, взявшие все и утолившие свои обиды, заалчат мирового господства, ведь нищие не знают меры!
Сотню лет Цзинь повелевала судьбами соседей, направляла их гнев на Юг и Запад, а у себя строила миллионные города и процветающие селения, преобразовывая страну рыбоедов и таежных охотников в разумную машину государства. Следом за Золотой Империей падут и заносчивые манзы, коварству научила Сунь, за людей не считая соседей. Цзинь пала еще до того, как захватчики прошли в край ее земли. Мэнгу принесли с собой в цветущий абрикосовый сад Золотой империи страшные болезни, чернотой и язвами скосившими его обитателей. Осажденные города, годами сидевшие за высокими стенами, съевшие всю живность и своих мертвецов, пали от тлетворного духа болезней. Манзы ушли, забрав с собой миллион ляней золота и серебра, всю бронзу и нефрит, а по зарастающим и искореженным дорогам Золотой Империи вслед за ними за горизонт на Юг разоренной страны ушли и варвары, оставив в горах банды свирепых изгоев и дезертиров, которым было все равно куда кочевать, чума их не брала, они сами были как болезнь. Страна обезлюдела, волки и тигры вышли из лесов, загрызая оставшихся в живых.
У местных аборигенов еще остались представления о великолепных дворцах, массовых празднествах, когда красочно расцвеченные лодки со множеством гребцов наперегонки мчались по водам моря. Но не осталось желания обустроить государство, с его несправедливостью и насилием.
Русское царство - часть Великой Золотой Империи Чингисхана, от моря и до моря.
Мы, славяне, широким серпом развернулись, оказавшись как накипь на окраине этой Империи. И кибитки наши кочевые застряли избами в болотах и дремучих лесах, протянувшихся от верховий Волги, Западной Двины, Днепра, Немана, Буга, Днестра, Лабы, Вислы, Дуная. Мы тот народ, что развернулся от Европы на Восток. И вот мы на берегу Татарского пролива и Океана по воле «татарина и либерала» графа Муравьева-Амурского, ежегодно уезжавшего отдохнуть из Сибири в Париж от трудов праведных.
До нас здесь была Золотая империя чжурженей, сотни городов, которые уничтожили воины Чингисхана, прежде чем направиться на завоевание мира - на Запад.
Глава №11
Беглец
Случайность сталкивает нас с чужой жизнью, чтобы тут же обстоятельства унесли её прочь от нас, оставив на сердце печаль.
У каждого есть своя история, и она тесно сплетена с жизнью, постоянно напоминая о себе рассказом. Вот и сейчас, в сумрачном лесу, туман скрадывал стволы деревьев, а Мишель вслушивался в рассказ о странствиях Евстафия.
Куда и зачем направляется этот человек. В какие долины переносил его туман. Какие случайности он ищет, ибо в тумане редкие ориентиры памяти высвечивают мысли ярче, чем в повседневности на слепящем свету дня. Да и понятно, утратив беззаботность прошлого, усомнившись в порядке нынешнего, убедившись в непредсказуемости будущего, он не может не думать о тайне, наполняющей окружающее, сводящей вместе случайности, складывающиеся в судьбу. Разобраться во всем он не может, настолько коротка жизнь его, но и не знать не может, так как все, что он знает, это и есть – все.
Здесь я уже полугода, - продолжил свой рассказ Евстафий, - из залива Ольги. Что же эти места для меня? Туманы и весеннее пробуждение природы, грязные дома на той стороне бухты среди пустырей вырубки, за складами тайга, гукание кукушки; ловля ночью на огонь корюшки на подхват с борта затопленной шкуны.
Пришел с Уссури из деревни Иннокентьевка, был на Имане в поселении Картун, на Нотто, прошел реки Улахэ, Сандугу, Ли-фудзин. И я живу среди того, что знаю давно. Пробовал мыть золото в горах, но китайцы не подпускают к своим тайнам на Сихотэ-Алине – существует запрет русской администрации на золотодобычу. Ходил за корнем «женьшенем» с удэгейцами и тадзами.
Глубже пласты памяти, тщетно все. Время – метки. Образы и мысли. Почему мы помним время? Потому ли, что все образы и мысли суть метки, расставленные сознанием. Мышление складывается по принципу причина-следствие, которых объективно не существует, и являются сознанию, как метки, отражающие волевое действие сознания.
Память может вспомнить - раскованный легкий веселый смех девчат за ставнями окон обывателей на поселковой улице в Ольге; моросящий дождь в заливе Владимира на проселочную дорогу; на сенокосе переселенцев из Тадуши, старичка-китайца, лекаря в бухте Тетюхэ, со своими золотыми иглами; болотистые верховья Ли-фудзина, староверку в старушечьем платке из Янмутьхоузы на Сандоге, пустившую переночевать в избу, а потом утром отмаливавшую оскверненную душу, стукаясь лбом об полати перед образами-складнями.
Что же я искал там по дорогам? Родство душ, выросших в одном климате, исторически и нравственно однородных, я не говорю одинаковых, я говорю - живых. Искал того, чего я лишился еще в детстве - дома. Москва, кривая Маросейка, и я, девятый сын многочисленного бедного семейства, студент в валенках, скрипя снегом, несу подмышкою связку книг.
Я не бравирую своей бездомностью. Да и что для меня теперь книжная ученость - чтобы занять место в присутствии? Дым, морок, а не жизнь. Теперь не важно, что больше вспоминаю ночевки у костра при дорогах. Россия - это дороги, точнее, бездорожье, неосвоенное пространство и глухие тупики.
Как же снять маску чуждости, чтобы люди видели друг друга без слов. Близость людей, ведь это единственная реальность, неотчуждаемая от жизни. Все отчасти. «Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем», - как сказал апостол Павел. Все, кроме того, что я знаю лицом к лицу, что я вижу как себя, что я знаю как себя, что есть то, что и я. Можно пустить голым в мир, поставить стражника, который будет бить в лицо кулаком, но убить во мне живое существо – невозможно. И вот – бегу.
Чувство природы для городского человека – это не первозданное чувство, а скорее растерянность тела, когда тот вырывается из мира, в котором все знает, где за любым предметом и движением идут повседневные мысли, чувства и желания. И единственная не расплывающаяся мысль – это укрыться, убежать от реальности, - преобладает.
Обывательская стезя, где меня окружало пространство необходимости и принуждения. Необходимость механических действий. Долг, связывающий людей, не заинтересованных в твоей свободе выбора. Необходимость поиска средств существования. Принуждение к денежным отношениям, денежная зависимость отношений в обществе. Деньги для богачей это способ отделить свою совесть от системы насилия над обездоленными. Необходимость поддерживать свой социальный статус, больше напоминающий иерархию стада. Привязанность к ненужным вещам, словно они спасательный круг в неустойчивом мире. Все это тюрьма для живого духа.
Мы, русские, большею частью такие отчаянные резонеры, толкуем с жаром обо всем, болтаем безумолку и ничем в действительности не интересуемся, так что не даем даже себе труда узнать сколько-нибудь положительно предметы, о которых толкуем. Есть общечеловеческое право, которое везде и всегда отстаивать должно, но горячиться из права, основанного на положительных законах, там, где законы по коренному року подчинены самодержавному и даже министерскому произволу, по моему мнению, так же смешно и нелепо, как и видеть в чиновнике отца родного. Подкупность и взяточничество заменяют в России конституцию, без них было бы невозможно жить в России. «Обустроить» Россию русскому человеку не под силу. Только и слышно о распаде и хаосе. Как будто нет иных порядков, кроме человеческих установлений, без которых мир существовать не может.
- Российское государство может развиваться только вовне, и оно должно умереть, как только прекратит свои завоевания. Её истинное бытие – это лагеря кочевников.
Добра и зла не существует. Жизнь обладает экспансивностью, как волей к действию, мир - экспрессивностью, как сигналом извне к действию. Как мы рыбу ловим? Ручейник живет в каменной крепости, рыба стоит в потоке, и тот и другая в воде, оба питаются тем, что попадает в воду. Приходит человек, насаживает на крючок голенького ручейника, ловит на него рыбу. В природе рыба бы ждала, когда из ручейника появится поденка и выйдет из домика, чтобы схватить ее, человек же усилил событийность среды, в которой они жили, треугольник события состоялся. Увеличив экспрессивность среды, человек уничтожил и рыбку и ручейника. Человек научился управлять этим свойством живого. Число сигналов в человеческом обществе растет, экспрессивность в государстве растет, человек перестал думать над чем-либо, его плотно подвесили на крючок закона, религии, культуры.
Если работник делал сложную вещь, например, за месяц, то теперь он делает простую, однообразную работу за день. Быстрота обладания результатом события приводит к соблазну, заставляет выполнять больше работы, пропуская насыщение работой - отсюда и стремление к разрушению себя и мира. Человек попадает в замкнутый круг каждодневных и пропущенных событий, и не может вырваться из него.
Почему высшие слои общества ничего не делают? Потому что праздность - привилегия власти, иначе общество станет неуправляемым, что приведет к хаосу и остановке производства, так как только они помнят смысл работы, события. Деньги имеют функцию захвата власти богатыми собственниками над неимущим большинством, они заставляют принимать свои правила распределения и работы неимущими. Рабы отдают свою свободу в виде полноценной событийности жизни, на ущербную работу на угнетателей, в рамках бесчеловечного общества. Человек в современном обществе - раб распределения, никуда не может от него уйти, разве что в нищету.
Управляющие классы не заботит понятие «добра», они придумали «добро», и пользуются им только в отношении своих детей и своего класса, навязывая рабам свое понятие «добра» как идеологии. Подменяя экспрессивность человека религией, привязав его к общей ответственности перед ней, используя милосердного и карающего Бога, как наживку, фанатики начинают приносить Богу человеческие жертвы, на самом деле в своих интересах.
Правильный политический строй начнется, когда большинству вернут событийность, как свободу от высших управляющих классов.
Собственно цивилизация сводится к узаконенным формам практики, уже утратившим связь с внутренним опытом. Это область технического знания и идеологии, ищущих не понимания и духовной полноты жизни, а власти над природой и человеком. Человек цивилизации может быть вполне равнодушен к жизненной правде и даже морали.
У меня нет ни малейшего интереса к теории, ибо уже давно, а теперь больше чем когда - либо, я почувствовал, что никакая теория, никакая готовая система, никакая написанная книга не спасет мира. Я не держусь никакой системы: я искренне ищущий.
Я могу быть свободным только среди людей, пользующихся одинаковой со мной свободой. Утверждение моего права за счет другого, менее свободного, чем я, может и должно внушить мне сознание моей привилегии, а не сознание моей свободы... Но ничто так не противоречит свободе, как привилегия.
Полная свобода каждого возможна при действительном равенстве всех. Осуществление свободы в равенстве это и есть справедливость.
Бакунин лежит у потрескивающего костра под звездным небом, напротив затихшего, мирно спящего Евстафия. Взошла луна, светит сквозь ветви, наполняет лес призрачными тенями, все покрыто словно невидимым, но осязаемым флером. Звезды, острым краем, словно обломанные небосводом, сочатся блеском, словно тать окружила замершую в страхе землю, всматриваясь в глаза ещё живых, и словно шепчутся между собой, посылая незримых гонцов в мир, дышащий ночным холодом. Усталое тело проваливается в тепло живого костра и мягкую хвою, дрема смежила глаза.
…А ведь это еще не полная реальность! Ведь, когда я «слышу», я весь обращаюсь в слух, вот что-то изменилось в окружающем, я поворачиваю туда глаза. И постоянно сознание фиксирует это, переходит с одного на другое. Тело может делать одновременно многое, но сознание фиксирует только одно. Но тело принадлежит этому миру, в отличие от сознания, которое принадлежит «мне». Тело живет, сознание фиксирует. А, что если сознанию позволить следовать за телом, не мешать ему,… тогда я буду сознавать каждый миг «своей» жизни,… а это есть… реальность мира и «меня» «самого»,… мешают,… надо убрать мысли,… и тогда….
Переступить границу «ничто», как переступить границу смерти. Мысль, страшащаяся и сотканная из реальности бытия, есть поток всеобъемлющий и всеединый, не имеющий границ. Но это уже не «твое» бытие, это уже не поток «мыслей», - это бытие в котором возможно все.
…Мир не может быть абсолютно добрым или абсолютно злым. Почему? Он - свободен. Значит противоречив. Не будь противоречив, был бы не свободен. А значит и не добр, и не зол. А все-таки, может быть, и не совсем свободен.
К середине ночи, не попрощавшись, Бакунин поднялся, прихватив зажженный факел, и тихо ушел на берег. В полночь в бухту бесшумно вошла шхуна. С нее подали знак фонарем, и Мишель в ответ помахал факелом. Вскоре, приставшая шлюпка забрала его на борт «Викерса», капитан Алан Болан ему рассказал, что пришел приказ на пост Ольга задержать Бакунина где-бы то ни было, и эскадре Попова следовать в Японию в Канагаву и Китай - в Шанхай, на поимку опасного государственного преступника. В очередной раз американец восхитился чутьем на опасность своего пассажира. «Викерс» вышел из бухты Евстафия при свете луны, в чернеющий провал между тяжелыми берегами, в открытое ночное море, и беглец Бакунин, раскурив последнюю сигару из запасов клипера «Стрелок», навсегда покинул берега России.
Глава №12
Кавасаки
Пролив Лаперуза, где свирепствовал тайфун, изрядно потрепал «Викерс», затянул шкуну в морской водоворот, образующийся встречными приливными течениями, только случайно не поломав паровую машину, напоследок беспомощную, чуть не выбросил на японский берег. Капитан увел судно на полдень в открытое море.
Шкуна идет на машине, скользит как по водорослям. Ночной простор волн мягко поблескивает под западной луной, словно ловцы морской капусты ушли, вытащив ее на берег для просушки. Япония открылась трепещущим мириадом низких огней в основании причудливо змеящегося черного занавеса. Штиль. Капитан развернул курящий сизым дымом пароход по траверсу, приближаясь к линии биваков дикой орды кочевников, что высыпала к заполнившему горизонт морю. Ближние огни колышутся отдельно от черного берега. Да это лодки! Множество лодок с факелами над низкими бортами. К берегам Японии подошла иваси.
- «Фишмен?», - спросил кэпа Бакунин. Мистер Болан, с озабоченным ответственностью лицом, приказал чифу, старшему помощнику, - «Всю команду на палубу». – «Возможно…».
Заря поднялась из разрыва глубины пролива Цугару. Словно плавники касаток, ныряют в океанской зыби черные паруса - японские «кавасаки». А гористый берег пустынного Хоккайдо показался неосторожно далеким. Но капитан ушел с прямого курса на Хакодате, повел «Викерс» на юг по траверсу берега Хонсю.
В лазури неба под толщей прозрачной кильватерной волны неподвижно упорядоченным строем движутся дельфины, синхронно выныривают, блеснув драгоценным изумрудом над сморщенным шелком океаном. Дальняя полоска белого пляжа пенится у крутых живописных скалах, - это валы катят к густой глянцевой зелени прибрежного бамбука и желтым макам, склонам, покрытым кудрявым лесом, и цветам морского шиповника.
За выплывшим мысом, в тупике неприступной бухты, неожиданно открылись вертлявые лодки с черными парусами, они сгрудились, прижав к берегу большую плоскодонную джонку, расцвеченную многочисленными вымпелами. Идет яростный бой на ее высоких бортах, редкие вспышки огня и клубы дыма фитильных двухметровых ружей. Разбойные фигуры во всем черном люто рубятся с пестрой толпой на джонке. Несколько «кавасак», со спущенным парусом, развернулось на веслах в сторону иностранца, и энергично приближаются к шкуне. Команда «Викерса», как хорошо отлаженные часы капитана, развернула борт и вслед приказа - «Достать из оружейной капсульные карабины», дала залп в сторону неприятеля. «Викерс», волоча на хвосте дым, углубился в гущу схватки. Мелькали в пороховых клубах злые лица немногочисленной команды. Решительный отпор двенадцати моряков рассеял преследователей. А нападавшие поспешно ретировались от ярко раскрашенной джонки.
«Викерс», застилая морские волны корабельным дымом, остановился на безопасном расстоянии от потерпевших, матросы вытащили на борт человека, похожего обликом на мокрую белку в своем халате-кимоно. Оказавшись на твердой палубе, он извернулся из рук спасителей, обнажил саблю, висевшую за спиной, и молча, бешено вращая остекленевшими глазами, как звереныш, забился к борту. Угрожая клинком и не обращая внимания на направленные дула карабинов окруживших его моряков, японец, стоящий в луже воды, почему-то с ненавистью смотрел, не мигая, только на могучую фигуру безоружного Бакунина, который бесстрастно курил сигару, зажатую во рту.
Бакунин, вытащив сигару, рыкнул на него: «Холера тебя возьми!», и почему-то прокричал боевой девиз гарибальдийцев: «Форте Италия!», потом, скорчив «козью рожу», добавил что-то про «Япону мать!». Это произвело впечатление, самурай, склонив бритую голову с толстой, как баварская колбаса, короткой косой на затылке, положил меч к его ногам. В это время достали еще одного, затянутого в черные одежды, но не отпустили, как первого, а, надавав тумаков, держали за руки на противоположном борту.
От джонки спустили лодку, и двое самураев, одетых в сиреневые кимоно с гербами, с такими же прическами как и у нашего гостя, поднялись на борт «Викерса», оставив в лодке простоволосых и голых по пояс гребцов. Выплевывая слова, словно лая, начали гневно что-то требовать, с презрением смотря на новенькие ружья европейцев, выставив переднюю челюсть и держа руки на рукоятях двух сабель за поясом. Только капитан и старший помощник «Викерса» одеты в форменные мундиры, - команда шкуны больше напоминает пиратскую вольницу.
Китаец Ван-Юшан выступил переводчиком. Оказалось, что парламентеры понимают по-китайски. Самураи требовали объяснений, почему иностранцы так близко подошли к священным берегам Ямато! Утопленник, снова при сабле, вложенной в ножны, блистая ожившими глазами, указывал на Бакунина, говорил, что это «большой, очень грозный начальник». Фигура Бакунина действительно напоминала рассерженного Зевса. Кэп вынес и показал какую-то судовую бумагу на английском языке и с красной печатью. Японцы присмирели, но возможно на них подействовал выстрел из небольшой пушки с кормы, ее наконец-то вытащили из трюма. Но потребовали отдать им второго спасенного из волн. Когда их спросили: «Зачем», - ответили, - «Чтобы немедленно казнить». Кэп снял кепи, протер платком вспотевшую голову, растерянно засомневался, но Бакунин снова подал голос, гневно сказав: «Это пленник, он на территории, не принадлежащей Японии, и они сами будут его судить». В подтверждение его слов, на покорного разбойника надели кандалы.
Когда японцы отвалили от «Викерса», кэп, не мешкая, приказал уходить прочь.
Глава №13
Наедине с Бакуниным
Наедине с Бакуниным, Ван-Юшан рассказал много интересного.
Пленник «Викерса» - пират, член разбойничьего клана, и что на джонке – не купцы, а возвращавшиеся с Хоккайдо палачи сёгуна, расправившиеся над жителями деревни на острове после восстания.
Крестьяне наняли тайный клан совершить кровную месть, для справедливого возмездия. Японские пираты нападают на корейцев и китайцев, захватывая добычу, черные паруса помогают ночью скрытно подойти к берегам Кореи и Китая.
Ван-Юшан сам в прошлом входил в тайное общество - триаду «Белого Лотоса». Бакунину он рассказал, как устроены «триады», их конспирацию и способ принятия решений.
В отдельную «триаду», точнее пентаду, входит по пять членов, каждый знает только двух, те в свою очередь тоже знают только двух, и так далее, но, принимая решение – все должны высказаться положительно. Не зная всю пятерку, невозможно даже под пытками разрушить до конца «триаду». По этому же типу устроены и тайные общества Японии. Внешняя покорность простого народа обманчива, поэтому и власть проявляет жестокость, зная, что их могу вырезать, как угнетателей полностью, со всеми их домочадцами.
«Триады» устойчивы, они огнем очищают «луга общин от прошлогодней травы». Можно столетиями призывать простой народ к бунту, но забитый крестьянин ничего не совершит. Рабы - не буйные, они плаксивые и тихие в массе своей. Для борьбы нужны другие, организованные и бесшабашно храбрые.
Наиболее подходящим типом бунтаря является маргинал: странный, неустроенный человек, живущий на краю общества, талантливый убийца, фанатик, буйный неудачник. Не следует думать, что таких немного, чтобы хватило на революционную партию. Маргиналов достаточно, их тысячи, если не миллионы. Это целый социальный слой.
Из хаоса насилия структурируется эдакое звездное братство мщения. Также как из хаоса власти рождается - солидарность элиты. На высшем переходе диалектики – они идентичны и могут меняться местами, низшие становятся высшими. Человек звезды, как и в западном, масонском понимании, - «товарищ» - это «новое человечество», элита, обратившаяся от инерции традиции общества, и поднявшаяся из ада всеобщего существования, для того, чтобы «последние», стали «первыми».
Ван-Юшан рассказал притчу Чжуан-цзы: «Рыбки, выброшенные на суровый берег, помогают дышать, увлажняя друг друга слюной. Но когда они снова попадают в благодатную воду, то забывают о товариществе».
Государство это стая, а не братство, подразумевающее равенство. В стае – иерархия сильного над слабым, подчинение авторитету. В возникновении тайных обществ повинна дуально существующая мистика. Высшим, элите, - есть что скрывать от низших, чтобы не быть уничтоженными. Также - и другим. Обе зеркально возникающие силы объединяет насилие и сопротивление среды. Одним надо утвердить страх власти, другим снять актуальность возмездия, страх смерти. У одних результатом является абсолютный произвол от моральных устоев, других объединяет попранная человечность.
Не надо путать истерию охлоса с энтузиазмом маргиналов. Перемены, и их результат – это далекая цель неясного будущего, и она требует много времени и неблагодарного труда. А настоящее не занимает много времени у обывателя. Но если подготовиться к перемене, она окажется менее трудной, и не потребуется тратить время на распознавание знаков грядущего.
Между элитой и маргиналами по большому счету нет разницы, они порождение друг друга, они сами провозгласили себя избранными. В зените – произвол элиты и высшее освобождение маргиналов, - идентичны, они сливаются в волевом акте личности, задающем направление развития мира. Единства становления бытия, - татхагаты, Дао, Первоначала, Нечто из Ничто. Боец – заноза в заднице у Поднебесной.
Если действовать сознательно, взаимодействие со вселенной будет сознательным. Если действовать вслепую, бессознательно, все окажется следствием того, что отсылалось во-вне. Пусть разум слаб перед этим Единством, но другого пути быть свободным, как стать над ним – нет.
Разум антогонистов сознает направление приложения силы своего действия. Столкновение порождает огонь, который в условиях неуничтожимости бытия, закручивается в вихрь, тайфун, символом которого является воронка энергии, солнечный символ. Символ власти абсолютной - свастика.
Государство, порождая маргинальных психопатов и изуверов, этих разумных антогонистов, сталкивая их между собой, само зажигает революцию, перемены, нечто новое. Опасность искусственно построенной гегелевской диалектики истории, - в идее идти до конца, завершая логическую цепочку там, где ее на самом деле нет. История становится реальностью, когда случайные события выстраиваются в законченную картину, где Рок установил предел человеческому сумасбродству. Выстраивается в историю не время нашей жизни, а это мы летим через время, становясь частью истории.
Мысль Эразма о «бессознательной необходимости» и живущей в ней силе, принуждающая действовать так, а не иначе, и проявляющаяся в ряде живых, по-видимому друг от друга независимых, но в сущности параллельно между собою связанных фактов, - это тайна волевого импульса. Она увлекает за собой жизнь, в то время как - от систематической, хоть и вполне истинной мысли, душа цепенеет. Вот почему немцы - такие худые деятели на политическом поприще: "Man merkt die Absicht, und man wird verstimmt" "Когда разгадаешь намерение, то пропадает настроение).
Одна правда рождает ложь, чтобы ложь превратить в другую правду. Мир аморфен, волевого в нем немного, и он не любит крайностей. Вечность, как и жизнь, пластична, и мудрость, как говорят китайцы, в том, чтобы из «покоя сделать еще больший покой». Звезды падают, как капли дождя на иссушенную землю, и умирают на ладонях мечты.
Ван-Юшан продолжил за чаем среди табачного дыма в каюте Бакунина излагать китайскую философию жизни.
- Как ребенку, обиженно надувшему щечки, тебе уже хочется – не изменять реальность по своему «чувству», а – наказать ее!
- Познавший тайну Пути молчит не потому, что бытие – ложная категория или аффект наших чувств. В даоской традиции нет понятия – «ложности»! Но есть, представление, что Бытие, как Путь Дао можно познать и участвовать в нем! Потому, что Путь Дао – есть структурирование Бытия в Вечности. А сознание человека позволяет ему проявляться вместе с Дао. В понимании Чжуан-цзы – как «полета бабочки». Но я здесь говорю - об ином.
- Охота за реальностью – опасна! Опасна потому что охотясь за реальностью, замыкает ее на сознании. Лао-цзы использовал термин «неделание», для снятия этой реальности, используя его как метод медитации. Даос размыкает реальность, уходит из-под молота Фатума. Отсюда и «беззаботные странствия в Беспредельном».
- Даос избавляется от наказания своего сознания Прошлым, - поступки его не имеют последствий, так как Даос – НЕ совершает поступков! Это и есть принцип «неделание» Лао-цзы.
От власти обыденного можно освободиться, лишь вернувшись к абсолютной ясности духа, которая равнозначна... абсолютному покою и, …полной темноте. Ясность внутреннего образа прямо соответствует ясности сознания, не зависящего от внешнего мира! Просветленное сознание оправдывает реальность такого образа.
Для китайца материальных вопросов не существует. Он приучен - не различать "реальность" и "иллюзию". Он поклоняется не знанию и даже не божеству, а удобству и пользе, летучей истине момента. Он почти инстинктивно ищет в своем бытии его внутреннее средоточие, точку динамического покоя душевной жизни.
Его реальная жизнь, с её сиюминутностью и неуловимой ускользающей событийностью, вызывает чувство неизбежности уходящего, реминисценции в прошлое, связывая их ассоциациями, логику которых знает только он. Кажется, Истинное призвание, в даоском смысле - "беззаботное скитание" в вечном. Прорыв к себе, как к самоценности личной жизни, и… ощущение конечности ее, и бесшабашной грусти этого факта, придающей остроту сиюминутному существованию, которое само по себе - тайна.
Путь и Единое, как состояние духа, пробилось в реальность окружающего мира, без традиционной "европейской" рефлексии и абсурда непонятой жизни.
Когда освобожденный обретает связь с окружающим, он проявляет сочувствие к казалось бы далеким от него, хотя и кажется, что он оторвался от привязанностей к миру людей.
Чтобы передать другим свое знание... нужно отстраниться от него, почувствовать «дуновение от взмаха крыльев птицы Пэн над тростниками, что летит с Севера».
Способность насыщать пространство чувством, обозначить пустоту этого пространства, и свою отстраненность, и одновременно глубочайшее слияние с ним, соединенное эмоциональным единством мира, - вот когда мы касаемся начала творения форм ... в становящейся вселенной.
Глава №14
Океан
Океан, его чувствуешь по запаху, блеску, вереницам облаков по горизонту - жемчужным ожерельям. Он один вместит все континенты и моря нашей маленькой Земли, в его вершине плещется Космос.
Пакетбот с трехстами китайцами в трюме и тремя десятками космополитов-европейцев, из которых половина – команда судна, уже полмесяца продвигается в широтном направлении по пути к Сан-Франциско. Остались позади, в основании Азии и океанской глубине, дельфины и летучие рыбы. Дневная жара на палубе расплавляет все желания.
Птиц не видно с тех пор, как на третьи сутки выхода из залива Сагами и траверса на виду архипелага Идзусимы, оторвавшись от острова Панафидина в направлении Северного Тропика, на одинокое судно налетел плетью ветер, разметав иллюзии скольжения над покорной, казалось, человеку стихией. Только безумец, верящий в счастливую звезду, рискнет в одиночестве отправиться в путь по зыбким безднам Океана. И если бы не светоносное веретено сверкающих ночных светил над ужасающей монотонностью Зенонова движения, и человеческий запах блевотины и чеснока в трюмах - казалась бы реальность - бредом сумасшедшего, и кто устанавливает порядок вселенной – неизвестно. Только неизменные звезды знакомых морским странникам созвездий дают отдых на темной палубе слабеющему сознанию. И еще вера в то, что есть где-то другие берега.
О-Аху, в глубине восхитительного залива, завершенного похожей на сахарную голову горой Алмазной и мысом Леахи, плоская гавань Перл-Харбор, надежно защищенная от морских волн коралловыми рифами и в подножье острова массивной крепостью, над которой расцвеченный яркими полосами национальный флаг Сандвичевых островов. В заливе - многочисленные мачты судов-китобоев и неизвестно как затесавшийся американский военный фрегат, возвышающийся как больной вопрос принадлежности пупа Океана – Гавайских островов. Кто только не претендовал на них – и англичане и монархи Европы пытались породниться с чужой радостью и босоногими королями Океана, и даже Рязанов высадил несколько команд и поставил остроги на виду у аборигенов, объявив земли Гавайев - принадлежащие Святой Руси, жаль только на пару лет!
Гонолулу, разбрызганный, растянувшийся по открытой равнине рядами разнообразных хижин, прячущихся в тени пальм, и сверкающими на солнцепеке белеными европейскими домами в порту. В синеющем просторе над дальними крутыми дикими горами, густо заросшими лесом, зависли сизые с темным ядром облака. Над вершинами чернеющих гор - дождевые пучки, соединяющие в единое пространство расположенные амфитеатром плантации таро, сахарного тростника и ананасов за городом, и купол неба.
Когда миссионеров, воинственных пуритан, из Бостона забросило на эти благословенные острова, им нужны были души для жесткой англосаксонской экспансии на Тихом океане. В отличие от британцев, верящих в Провидение и собственное Предназначение, в то, что держат Бога за бороду, американцы со своим прагматизмом не были снобами и всегда хотели реально утереть нос первым.
Миссионеры воспользовались некоторыми представлениями островитян, чтобы привести их к своему проекту, где американцы суть «боги» неприкасаемые, а канаки - «дети» для выполнения их миссии. У полинезийцев были две касты – народ и алии, причем «алии», высокие и светлокожие, были вождями и жрецами, и хотя говорили на одном языке, но вели себя как разные расы, без надобности не смешивая себя биологически. Белый цвет кожи, высокий рост, почти европейские черты лица, ясные и светлые глаза указывали на принадлежность к избранным - и все это в Океане, по площади большем, чем весь остальной цивилизованный мир! Тень простолюдина не могла падать не только на «капу», представителя высшей касты, но даже на их могилы.
Миссионеры вели себя как монашеский орден, с четкой методисткой направленностью на сексуальную сдержанность. Отказ от биологического воспроизводства – их моральное оправдание себя «в отказе от борьбы за существование», придуманной Дарвином в эти годы, от зла уничтожения живых существ, их поедания. А так как женщина направлена на воспроизводство новых существ, она для них часть мирового зла - они начали уничтожать сам дух «Алохо».
Островитяне ценили гедонистский принцип жизни «в раю», не обременяясь особо суровым трудом, «добывания в поте лица хлеба своего насущного». Полинезийское чувственное «хулу» - танец перед лицом богов, прославлял плоть мира, их театральные представления связывали с предками, где искусным рассказом передавалась не только родословная и подвиги великих героев и актеров, но и сам дух «Алохо» царил в душах этих наивных безгрешных аборигенов. Если европейцы смотрели на женщину, как на мать-проститутку, вдохновительницу мужчин на войну, то полинезийцы воевали в угоду жрецов, ведь они не знали смерти, - как Адам и Ева в Раю, они считали смерть не естественным процессом, а, умирая, думали, что смерть приходит по приказу жрецов. Женщины их служили мужчинам, чтобы «те - не страдали», так аборигены объяснили капитану Куку добровольное желание гавайитянок плыть на судах флотилии. Что же произошло дальше - все знают, - матросы начали насиловать женщин, и когда Кук вернулся с севера на остров, возмущенные гавайитянки рассказали мужчинам, что англичане даже близко «не боги», - Кук был убит и съеден.
Мир, окружающий европейцев, создан был мужчинами, но крутился вокруг женщины, полинезийцы же признавали женщин частью этого мира, которая дает плоть существу, для отражения в нем божественного света. Птицы приносили с собой на острова в безграничном Океане яйца, символ плотской души. Живая душа - это отражение Светлой мировой души, как и звезды на Великой плоти ночного неба. Затвердевшая душа – это камень, но не смерть, смерти нет вообще! Ведь даже камень расплавляется изнутри великим жаром. Плоть же – темна, и наполняет собой весь видимый мир, но внутри плоти – огонь. Главный огонь – это чистый свет Солнца, он отражается в звездах и Луне – Великой матери, задающей своим ритмом рождение новых существ и регулирующий жизнь женщин. Звезды вечно обращаются вокруг оси мира, это души предков тем указывают на незыблемость и направления этого мира. В бою воины показывали татуированные огненными знаками языки, символ мужественной души. Ночами воины танцевали с огнем в руках, крутя факела вокруг тела в огневом смерче, а девушки танцевали для них «хулу», призывая мужчин к себе, чтобы души могли сойти в мир плоти. Это не был призыв к агрессивности и соперничеству, как у европейцев, а призыв необузданных мужчин к гармонии мира. Вот это и запретили полинезийцам «новые жрецы», миссионеры.
«Капуна» - совет жрецов был уничтожен. На островах начались многочисленные войны, население резко сократилось, неведомые болезни, принесенные европейцами, уничтожали полинезийцев, они поняли, что смерть насылают «новые жрецы», более могущественные, чем их «алии». Капища, с тотемными богами с большими челюстями, поедающие плоть, как пламя огня поедает дерево, слабы перед «новым» Богом, который есть плоть всего мира, - раньше они его считали Великой темнотой, окружающей видимый мир и являющийся этим миром. Не было противоположных понятий Бога и Дьявола. Миссионеры внушили им страх перед Единственно истинным богом, приносящим Смерть в мир, и что парадоксально, дающим жизнь всем существам, - для восхваления Себя. Замолкли барабаны, огонь факелов уже не призывал осветить души воинов, дух «Алоха» исчез, «хулу» – это грех, теперь душу можно было вымолить на коленях у грозного и ревнивого к себе, но милосердного Бога. Свет великого Солнца закатился, не отражался больше в душе мириада существ, и все «неверные» должны быть уничтожены и не попадут на небо.
Потрясение полинезийцев перед «новой» истиной было сродни катастрофе мироздания, Апокалипсиса, конца света. С этого момента - мир обречен, и как ни странно, - исчезла Вечность, которую наивные аборигены видели каждую ночь, для них плоть передавалась плотью и оживлялась Великим светом, и так было всегда, даже съедая сердце ритуальной жертвы, человека, они брали душу его себе, не уничтожая ее, - душа была от мира сего. Теперь же душа - из иного мира, непонятного, вымоленного! Теперь человек уже не знал, для чего живет, судьба его в руках Бога из иного мира.
«Новый мир» этот принес с собой высокий, обросший рыжими волосами, одетый в пышные одежды белый европеец, и от него теперь зависела судьба воинов. Татуировки на телах в виде священных знаков, птиц и рыб сменили воины на другие ценности: татуировки в виде штанов, чулок, рубашек, изображений кружевных воротников и манжетов. Высокой ценностью стали не венки на голове, цветы в ухе и цветочные гирлянды на шее, а стеклянные бусы цивилизованных колонизаторов. В барабанах судьбы не звучал теперь ритм мировой гармонии, и голоса женщин не пели «хулу», призывая новые души на Острова, - гавайцы отпустили струны испанских гитар и запели грустные или восхваляющие псалмы из книг миссионеров.
Теперь полинезийские мореходы не искали родственные души на других островах, обмениваясь именами с соотечественниками Великого Океана и поедая «калли», - поросенка зажаренного в земляной яме. Не искали райских птиц, чтобы делать из их ярких перьев накидки жрецам. Слова, говорят, занесенные в Океан финикийцами-мореплавателями: mate – мертвый, mara – горький, te Atua – имя бога и te pae – сторона, - стали конкретно материальны, без возможной двойственности этих понятий. Исчезли мифы, рассказываемые на собраниях островитян, - исчезла гармония жизни, прагматичный, плоский мир европейцев вытеснил дух «Алоха», оставив его только в приветствии аборигенов. Из некогда 400 тысячного гавайского населения островов осталась десятая часть, и сами острова активно заселяются китайцами и филиппинцами для работы на опустелых плантациях, на очереди – японцы, когда товарное производство выбросит на внешний рынок новую партию рабов.
Ушла эпоха Великих географических открытий, приближая окончательный раздел колониального мира, - и ушла навсегда, зрея будущими войнами за передел захваченного? Было-было величие духа поисков иного. Дикий райский сад вечных странников Океана. Пропасть культурная непреодолима? Тотально унифицируемый европейцами - окружающий мир уничтожается, – и должна погибнуть свобода разнообразных народов под напором наглого и жадного капитализма? Чем они уничтожили эту свободу – деньгами, товарами или величием духа? Насилием сильного - над застигнутыми врасплох, навязыванием наивным туземцам иного проекта мироустройства, основанного на тотальной лжи и соблазнах тотального рабства!
Бакунин сошел на берег. Впервые он почувствовал, что свободен. Канаки были доброжелательны, европейцы глубоко отчуждены – не вступали в разговоры с транзитными пассажирами из Шанхая.
Прогуливаясь по столице О-Аху, Мишель, ошалевший от длительного плавания по прозрачнейшим водам Океана, никак не мог осознать себя «матросом на берегу», по-английски – «сукиным сыном». Его все еще качало, словно он пьян был давно, и встречавшиеся проститутки принимали его за своего клиента.
- Кто ты? – спрашивали жрицы любви рядом с кабаком. Среди них не было аборигенок, а в основном - страшненькие толсторукие тетки - американки, и широкобедрые с хищными лицами азиатки.
Но наш очарованный странник не знал, что ответить курвам.
Дефилировали мимо норвежцы и датчане в широких кепи с китобоев, наглые американцы в мятых котелках задирали прохожих, стайками передвигались сдержанные китайцы с косами до пояса из Кантона и Шанхая. Три девицы, веселые и задорные, возможно пьяненькие, хватали всех подряд за полы сюртуков. Им явно было лет пятнадцать, шестнадцать. Все трое в платьицах с рюшечками. Одна – темноволосая испанская метиска из Сан-Франциско, другая – небольшая девочка, наиболее нагловатая, в ажурных чулках и пышных подвязках на ногах, с презрительно искривленным ротиком – итальянка из промышленного Милана. Последняя – стройная, с идеальной фигурой в облегающем прелести платье и глубоким передним разрезом юбки длинноногая негритоска с чувственными навыверт полными губами, - бразильянка.
- Вот аю фром…? – спрашивала волнующим грудным голосом смуглолицая красавица, оценивая его крупную фигуру, - и Мишель застеснялся своих европейских одежд.
- Эназе тайм, - говорил он, смущаясь созвучием «аю» с японским «ай», вспоминая свои похождения в иокогамской «иосивари».
Пытаясь поговорить с портовыми проститутками, он не заметил, что их сопровождает крупнолицый, с большими глазами, словно перевернутыми вверх дном, абориген. И там, где факела по центральному проспекту почему-то погасли, - его оглушили ударом по голове.
Очнулся Мишель под шипение волн на песчаном пляже. Вышедшая из-за туч луна слабо освещала ночной рай Вайкики.
Бакунин поднялся с песка, пощупал крупную шишку на голове, и опустевший карман. И понял, что он не просто пассажир с судна, а освобожденный от всяких привязанностей к прошлому безродный маргинал. Он побрел по песку, словно по снегу Сибири, в черный простор пляжа на огонь костра, вдоль прибоя у воды, не теряя направление.
Вокруг трепещущего от берегового бриза костерка собрались широколицые мелкие братья по разуму, - никак не обогнешь их стороной. Мишеля обступили полуголые по пояс канаки.
- Вот ю фром? – сурово запросили пароль.
- Россия.
- Руси-руси, - загалдели пьяненькие, у некоторых изо рта сочилась пеной слюна, - Камсятка.
Они протянули бутылку Бакунину. Не беря ее в руки, Мишель понюхал, в нос ударил запах плохого самогона.
- Ноу, сенкс.
Мишель улыбнулся на прощанье, туземцы снова уселись на песок вокруг метущегося на ветру огня. Бакунин ушел с пляжа на плотную землю, где редкие горящие факела на длинных шестах, воткнутых в обочину дороги, освещали путь.
|
|