4
Живые нежно-розовые искорки играли на зелено-голубых с белыми прожилками волнах. Утренний бриз доносил с океана запахи соли и водорослей, которые наполняли тело живительной свежестью. Ветер ласково трепал волосы, а сердце окуналось в бездонную и беспричинную любовь к существованию. Небо, едва подернутое прозрачной дымкой облаков, являло из своего лона новое светило. Серые остроконечные стражи, хранившие воспоминания еще о временах сотворения мира, в глубоком сокровенном молчании приветствовали рождающийся из пучины вод огненный шар. Их вершины вытянулись в смиренном ожидании благословенного прикосновения теплых живительных лучей. Все вокруг просыпалось. Колесо жизни запустило новый круг. Крики птиц, стрекот насекомых в высокой траве. Почему я никогда не замечал этой красоты раньше?
Скользнув с замшелого камня на землю, я уткнулся лицом в траву, вдыхая свежий аромат земли и зелени, влажной от росы. Роса – это слезы. Перед пробуждением плачут все… даже камни…
Паутинка в траве, прямо перед моим носом… Где-то в углу затаился паучок, поджав под брюшко свои мохнатые лапки. Всматриваясь в хитро сплетенные узоры паутины, я невольно задумался о крохотном насекомом, создавшем такой завораживающий и сложный рисунок. Иной раз мог бы и раздавить его, не заметив, а теперь, упав в траву, оказался в его власти...
Сакральная мандала паутины заключала в себе множество таинственных символов и знаков… Лабиринт… Как легко запутаться в нем, заблудиться, остановиться, прилипнуть и остаться навечно, в миг превратившись в добычу паучка – некого Разума, сотворившего смертоносную сеть…
Увидев в малом огромное, я будто ступил одной ногой на край бездны, и, похолодев, отшатнулся назад. В следующий миг я вновь увидел лишь паутину в траве, и вздохнул с облегчением. Но где-то в глубине души всколыхнулся зародыш сомнения.
Не заметил, как она подошла, присела рядом, коснулась теплой ладонью моего плеча. Она двигалась грациозно и бесшумно, ступала почти не приминая травы, словно плыла над землей.
- Красиво! – повернулся я, и как бы обнял все вокруг, чтобы помочь ей понять смысл своих слов.
- Это… мир… – отозвалась она, сияя улыбкой.
Я изумленно посмотрел на нее. Не так давно она научилась произносить односложные фразы на моем языке, к чему я пока никак не мог привыкнуть. Она оказалась хорошей ученицей и схватывала все на лету. Хотя иногда мне казалось, что она понимает меня и без слов, а эти занятия необходимы только для того, чтобы я научился лучше понимать ее. Она была всем, что я знал в этом мире. Иногда, правда, ко мне еще приходил старый индеец, с морщинистым, словно кора векового дерева, лицом. Он всегда появлялся неожиданно, неизвестно откуда и исчезал не менее загадочно.
Я ничего не помнил о своем прошлом, знал только, что они скрывают меня от своих сородичей в скалистом гроте, откуда постоянно слышался шум океана.
Так же мне удалось выведать, что в «долине смерти» произошла битва, в которой я вместе с чужаками сражался против их народа. По всем правилам я был для них врагом, поэтому мотивы ее поступков оставались для меня непонятными, хотя глубоко в душе я был благодарен ей за то, что она вытащила меня, смертельно раненного, с поля брани и вернула к жизни. Я понимал, что никогда не смогу отплатить ей тем же. Я даже не знал, кто я на самом деле, какое место занимаю в этом странном, беспорядочном хороводе событий. Словно несся куда-то с бешеной скоростью и вдруг разбился о возникшую на пути стену, потерял и цель, и ориентиры, и все, что когда-то было мной…
Иногда, глядя в ее необычные, лучащиеся таинственным светом глаза, я сознавал, что, возможно, нашел намного большее, чем потерял. Ее умиротворенность и искренняя радость любому проявлению жизни передавались мне, и я вдруг начинал воспринимать мир в необыкновенных сочетаниях красок и звуков, мир подвижный, дышащий, шепчущий свои тайны на ухо чутко прислушивающегося к его пульсу.
- Пойдем, – произнесла она, мгновенно оказалась на ногах и поманила рукой.
Я тяжело поднялся вслед за ней. Раны давали о себе знать, но все-таки я уже мог ходить, опираясь на обструганную палку.
В противоположной побережью стороне возвышались голые хребты утесов, в которых гулко рокотали пенящиеся воды реки. К ним мы и направились. Обходимые потоками воды островки плодородной земли, пестревшие росянками, маленькими мимозами и папоротниками ярко выделялись на фоне безотрадных скал. Над рекой клубящимся облаком повис густой пар.
Девушка скользнула в расщелину, скрытую ветвями деревьев, и у меня невольно создалось впечатление, будто она исчезла, испарилась самым таинственным образом. Не то, чтобы меня это удивило, просто я вновь ощутил свою невыносимую неуклюжесть, болезненную физическую неприспособленность к ее легкому и спонтанному миру. Мое тело было здесь чем-то инородным - темницей, оковами. Так хотелось выскочить из него и заскользить плавно и свободно, лавируя в потоках горячего воздуха…
Она выглянула, по-прежнему призывая меня следовать за собой. Я улыбнулся в ответ, вздохнул, когда она снова исчезла, кое-как доковылял до расщелины, протиснулся внутрь и очутился в небольшой пещере с куполообразным сводом.
Она разводила костер. Хворост тихо принялся, затрещал, охваченный язычками пламени. Отблески отразились на неровных стенах и заплясали бликами на груде железа, сваленной в углу пещеры. Я сделал несколько шагов, ноги мои подкосились, и я упал на колени. Дрожащей влажной ладонью я коснулся холодной поверхности нагрудника лат, и прикосновение пробудило затерянные в небытие воспоминания. Нагрудник был выпуклый и остроконечный, специально для меня выкованный из цельного листа железа лучшим оружейником столицы. Рядом валялись помятые оплечья с остроконечными гребнями, которые не раз защищали в бою мой шлем от вражеских пик, алебард и копий…
Разгребая сваленные в кучу набедренники, наколенники и налядвенники, я с дрожью в руках извлек на свет, покрытый гравировкой и позолотой, морион с плоским навершьем и высоким гребнем. Одна львиная головка с маленьким кольцом в пасти, служившая шляпкой заклепки внутренней оправы, была сколота. Через нее вдоль всего шлема проходила глубокая вмятина. Именно в это место пришелся последний удар Иисуса…
- Что это?! Зачем тебе все это?! – вырвался из моей груди стон боли и отчаянья.
- Твое, - невозмутимо кивнула она.
Я вздрогнул от звука ее голоса и стиснул виски руками, пытаясь придти в себя.
- Никто не знает. Я прятать, – уверенно добавила она.
- Но как ты одна смогла притащить сюда такую тяжесть?
- Я захотела! – улыбнулась она.
В отблесках пламени ее улыбка показалась мне угрожающе зловещей.
- А может, тебе кто-то помогал?
И вдруг я, словно опомнившись, отшвырнул от себя морион. Железо упало на каменный пол - эхо удара гулко отозвалось в сводах пещеры.
- Зачем? – я посмотрел ей в глаза. - Зачем я тебе нужен? Для какого кровавого жертвоприношения ты выхаживаешь и выкармливаешь меня?!
Она молчала. Ничего не изменилось в ее лице. Не дрогнул ни один мускул. Я обхватил руками голову и застонал. Затем резким движением кинулся к ней, пытаясь схватить, но она без всяких усилий выскользнула из моих рук, а я согнулся пополам и упал, корчась от острого приступа боли в потревоженных ранах.
- Ты готовишь для меня какую-то пытку. Жестокую, безжалостную… Молчи! Я не верю ни одному твоему слову! Ведьма! – но лишь своды пещеры бессмысленным хаотичным гулом вторили моим безумным крикам.
Моя голова покоилась на ее коленях. Она нежно гладила мои волосы. Обессиленный, с закатившимися глазами охрипшим голосом я продолжал надрываться криком.
- Ты ведьма! Что же ты медлишь?! Привела меня сюда… Так давай, не тяни, не мучай! Убей, пока можешь, пока я беспомощен, как младенец! Иначе… Иначе я убью тебя! Что ты молчишь? Не притворяйся, будто не понимаешь, я не верю тебе! Сделай это, сверши свою ужасную месть, пока я в твоих руках! Да! Это были твои братья! Да, я убивал и мучил их, отрубал руки, поджаривал живьем на огне, резал на куски! А знаешь, что еще я делал? Заливал их открытые раны расплавленным свинцом, наматывал кишки на столбы, вбитые в землю, и заставлял бегать вокруг и молиться о быстрой смерти! Да, я не знал жалости и милосердия к не принимающим имя Его! Так покарай же меня! Не тяни…
В горячечном бреду я не слышал собственных воплей. В той яме, куда меня засосало, было невыносимо холодно и страшно. В какой-то момент нить сознания прервалась, и меня поглотила абсолютная темнота.
Теплые язычки пламени плясали так близко, что, протяни руку - и обожжешься, но почему-то, все равно было невыносимо холодно. Покрытый липким холодным потом, я трясся в лихорадке.
Она лежала рядом, прижавшись ко мне, согревая своим телом, отдавая мне свое тепло.
- Прости, я обидел тебя… - голос мой прозвучал хрипло и болезненно, отчего я возненавидел себя еще больше.
- Не ты – это «он», - тихо произнесла она.
- Кто? – вопрос повис в воздухе, превращая секунды ожидания ответа в вечность.
- Он вернется! – наконец сказала она. – Но ты его прогони!
- Кто - «он»?
Девушка произнесла слово, значение которого я так и не смог понять.
- Понимаешь… семечко, - попыталась объяснить она, - семечко внутри, снаружи шелуха… Когда шелуха остается без семечка… она ищет другое…
- Семечко – это я?
- Ты или другой… - она неопределенно развела руками.
- А ты сама?
- Я – нет! – твердо ответила девушка и тут же мягко улыбнулась. – Я сильная!
- Вот как, и в чем же твоя сила?
- Нет страха! – произнесла она. – И ты сильный, сильнее меня. Не сейчас… потом… Как тебе понять… ты другой, но «он» - тоже ты…
Внезапно мне непреодолимо захотелось прижаться к ней, уткнуться носом в ее чистые мягкие волосы, вдыхать ее аромат, слиться с ней воедино…
5
Из пещеры, где на веки остались покоиться бесполезные громоздкие доспехи (я знал, что никогда больше не вернусь туда), я прихватил с собой лишь небольшую пухлую книжицу в толстом кожаном переплете, которую нашел в вещевом мешке.
Пролистав слипшиеся пожелтевшие страницы, я обнаружил, что когда-то они были моим походным дневником, и возможно скрывали в себе множество ответов на мои бесчисленные вопросы, и главный среди них - кто же я?
На обратном пути в скалистый грот я спросил у девушки, как ее зовут.
- К`Очиль, - ответила она, не скрывая своей радости по поводу того, что я, наконец-то, захотел это узнать.
Действительно, почему же я раньше не спрашивал ее об этом. Стало как-то неловко, и всю дорогу я не открыл больше рта.
Вечером, лежа на медвежьей шкуре, когда девушка оставила меня одного, я пододвинул ближе огарок свечи, и занялся изучением содержания книжицы. Но сначала острой палочкой нацарапал на земле несколько слов и сравнил подчерк. Без сомнения, все написанное в дневнике принадлежало моей руке.
Страницы были изрядно повреждены водой, грязью и засохшей кровью. К величайшему сожалению очень многое уже не подлежало прочтению. Остались лишь бессвязные обрывки текста, но даже то малое, что еще можно было разобрать, несомненно, вызывало огромный интерес.
Первая страница исправно сохранила мое собственное имя – Берналь Диас. Дата под ним слилась в одно густое чернильное пятно, отправляя события, описанные в дневнике, в темную бездну безвременья. Первая треть листов буквально слиплась от крови. Следующее, на что я наткнулся, было, прерывающееся поврежденными местами текста, описание некой крепости Веракрус…
«…избрали мы управителей города, алькальдов и резидентов, на рынке водрузили позорный столб, а за городом построили виселицу, так было положено начало новому городу…»
Далее попадались короткие, несвязанные друг с другом обрывки записей:
« Никогда еще индейцы не видели лошадей, и показалось им, что конь и всадник – одно существо, могучее и беспощадное…
…всюду возвышались башни и храмы, могучие строения из камня - то на земле, то на воде…
…никогда ни о чем подобном не мечтали мы даже во сне…
…при нашем приближении он поднялся и сейчас же склонились спины, и самые высшие касики схватили его под руки и как бы снесли на землю, а над ним возвышался балдахин, ослепительно сверкающий золотом и драгоценными каменьями, от которого нельзя было оторвать глаз…
…казнь военачальников подействовала! Молва об этой неслыханной расправе быстро распространилась по всей Новой Испании. Прибрежные племена вновь покорились нам и послушно исполняли все приказы из Веракруса…
…да и где это было слыхано, чтобы четыреста воинов в одна тысяча четырехстах часах от родины, сперва уничтожили свои корабли – единственное средство их спасения, затем двинулись бы в громадную укрепленную столицу врага, хорошо зная, что именно там он готовит им верную смерть; затем пленили бы местного властителя, выхватив его из собственного дворца, охраняемого тысячами людей; затем публично казнили бы его генералов, а самого его продержали бы в цепях! Великое чудо!…»
Погрузившись в чтение, я не заметил, как чуть не подпалил волосы огнем свечи. Протер уставшие глаза, перевернул несколько испорченных страниц и наткнулся на следующий, довольно содержательный отрывок:
«…когда мы пришли в Мехико на помощь Альварадо, нас было до тысячи трехсот человек, сюда входило девяносто семь всадников, восемьдесят арбалетчиков и столько же мушкетеров, тлашкаланцев было с нами более двух тысяч человек, и было у нас много пушек. Наше вторичное вступление в Мехико произошло в Иванов день одна тысяча пятьсот двадцатого года, а наше отступление – десятого июля. Памятное сражение у Отумбы последовало четырнадцатого того же месяца. Теперь же я должен приступить к горькому повествованию о великих наших потерях как в Мехико, при переходе через плотины и мосты, так и в других сражениях – у Отумбы и по дорогам…
…за пять дней мы потеряли восемьсот восемьдесят человек, включая в это число семьдесят два солдата, убитых вместе с пятью кастильскими женщинами в селении Тустепека; в то же время мы потеряли тысячу двести тлашкаланцев. Наконец в дороге убит был Хуан де Алькантара с тремя товарищами, везшими причитающуюся им долю золота в Веракрус. Да, коль хорошо вдуматься, мало нам было радости от этого золота! Если из войска Наваэса пало больше людей, чем из войска Кортеса, то это потому, что первые пустились в путь, нагруженные золотом, что мешало им плавать и выбираться из траншей…»
Из глубины памяти начали всплывать картины, такие же отрывочные, как и плохо сохранившийся текст дневника. В какой-то момент возникало непонятное двойственное ощущение того, что, вспоминая свое прошлое, я словно со стороны наблюдаю историю очень знакомого, но совершенно чужого мне человека.
Сердце сжималось от ужаса вероломств и жестоких кровопролитий, творимых «той» личностью, душа содрогалась от осознания, что эти деяния когда-то принадлежали мне… Неужели алчность, жажда власти и самоутверждения, облаченные в развивающиеся одеяния свободы, справедливости и фанатичной религиозной веры, смогли так ослепить меня, отвернуть от Господа, от самого себя, затмить разум, лишить мудрости сердца… Но, если я сейчас так отчетливо видел былое как сон, как опьянение, то кто же тогда был тем, живущим в этом сне и признающим его единственную реальность? Нашел ли я себя теперь, узнав собственное имя и происхождение, свою историю, или запутался еще больше…
Волны вопросов нахлынули, грозясь затопить маленький островок сознания, безнадежно затерявшийся в безграничном океане бытия.
Я заснул, когда огарок свечи уже давно догорел, а ночные тени тайком пробрались под полог и погрузили все в кромешную тьму.
6
Мне приснился дом моего детства в провинции Эстремадура.
Стоял обычный знойный день, когда делать особенно нечего, да и не особенно хочется. Собаки лежат по обочинам дороги, лениво уткнувшись носами в пыль, птицы прячутся в тени развесистых крон, а мы с соседским мальчишкой Эрнандо убегаем играть в прохладный сарай на заднем дворе.
Он был на год-два старше меня. Упрямый, настырный и кипучий, как лава извергающегося вулкана, маленький Эрнандо заслужил авторитет у всех ребят в округе. С самого детства нас с ним связывало нечто незримое. Казалось, он никогда не обращал на меня внимания всерьез, но в то же время всегда был рядом, когда требовалась помощь, заменяя мне старшего брата, которого у меня никогда не было. Я рос один, потому что, как говорил отец, наша разорившаяся дворянская семья не могла позволить себе лишних ртов.
Что-то всегда одновременно пугало и привлекало меня в Эрнандо. Я тянулся к нему, но никогда не чувствовал себя при этом спокойно. Он не рассказывал о моих проказах отцу, всегда выступал на моей стороне, когда дело шло к драке. От этого моя преданность ему росла год от года. Не заметно для себя я все больше и больше попадал под его влияние.
- Если ты настоящий идальго, Берналь, - таинственно произнес Эрнандо, - ты поможешь мне в одном богоугодном деле!
Сердце мое затрепетало в радостном предчувствии. Сейчас мы снова будем играть в «войну деревянных мечей» или прятаться от «дикарей – людоедов» в густых зарослях бурьяна, представляя себя затерянными в загадочных мрачных джунглях.
Мы забежали в старый заброшенный сарай, в котором иногда искали будто бы спрятанные там сокровища пиратов. Солнечные лучи пробивались сквозь дырявую крышу. От досок пола поднимался затхлый запах гнилого сена.
Неожиданно Эрнандо сунул мне в руки большой кухонный нож для разделки мяса.
- Откуда это у тебя? – удивился я.
- Держи. Стащил у толстухи на кухне сегодня утром. Меня никто не заметил! – не скрывая гордости, похвастался он.
- Здорово! – Я покрутил в руке нож – мне он казался настоящим мечом. – Идальго Берналь!
- На этот раз ты должен доказать, что ты настоящий воин, не имеющий жалости к побежденным! - торжественным тоном провозгласил Эрнандо.
- Ух ты, все как будто по-настоящему! – восхищенно воскликнул я, польщенный оказанной мне честью.
- А все и есть по-настоящему… - холодно произнес он и указал на деревянный ящик, лежавший на земле у наших ног.
- В этом гробу лежит предатель! Он отказался принять веру в Господа нашего Иисуса Христа! – возвестил свой приговор Эрнандо. – Вы, храбрый идальго, дон Берналь Диас, мечом правосудия, вверенным в ваши руки, должны покарать несчастного, предавшего нашего Господа, а также предавшего Великого короля дона Карла, ну и весь испанский народ! Сейчас предатель лежит в гробу живой, но через минуту Ваш меч превратит его в обезглавленный труп!
Восхищенный блеск моих глаз сменился испугом и удивлением, когда Эрнандо извлек из ящика дворового котенка, который жалобно пищал, нелепо пытаясь освободиться.
- Приступайте, дон Диас, - приказал Эрнандо, швыряя бедное животное на стол прямо передо мной.
Я нерешительно переступил с ноги на ногу, сжимая вспотевшими ладонями столовый нож, и вопросительно посмотрел на друга. Сейчас он рассмеется, признается, что не собирался заставлять меня убивать ножом животное, просто хотел подшутить надо мной, и уже к вечеру все забудется... Но взгляд Эрнандо оставался серьезным и непреклонным.
- Но, Эрнандо, это же всего-навсего котенок! – наверное, мой голос прозвучал слабо и жалобно, потому что в ответ Эрнандо сверкнул черными пронизывающими глазами и презрительно усмехнулся.
- Лично я уже покарал одного неверного. Его останки покоятся в углу сарая. Можешь посмотреть. Тебе же осталось добить последнего! – зло прошипел он, ввергая меня в еще большее оцепенение. Мне захотелось убежать, но Эрнандо одним взглядом удерживал меня на месте.
Конечно, мы не раз топили котят в пруду, когда кошка приносила большой приплод, но мне это никогда не доставляло удовольствия, и было вызвано только необходимостью. Тем более я не мог понять бессмысленного убийства, даже если этого требовали правила игры. Но этого хотел Эрнандо. А я во всем хотел походить на него…
- Я не могу понять, при чем здесь король Карл, испанский народ и Господь Бог? Эта игра перестает мне нравиться! – сделал я робкую попытку к отступлению.
- Ты не храбрый идальго, а дерьмо собачье! Отруби ему голову! – заорал не на шутку взбешенный Эрнандо.
- Не могу! – взмолился я в надежде, что он остынет. Я знал, что в глубине его души нет зла, но когда дело касалось священной для него чести, он словно переставал быть самим собой и превращался в истинное чудовище. – Кому это нужно?!
- Тебе, болван! Какой же ты воин, если не пролил крови своих врагов?!
- Нет, Эрнандо, это плохая игра! Я не хочу быть воином, убивающим котят…
- Жалкий слизняк! Трус! Что стоит жизнь какого-то ничтожества по сравнению с честью и самоуважением идальго! Ты ни на что вообще не способен, если не можешь сделать даже этого!
Обида и гнев вскипели в моей душе. Я закричал в бессилии. Слезы брызнули из глаз. Сквозь их пелену я взглянул на Эрнандо, но вместо худощавого мальчишки с растрепанными темными волосами, вдруг увидел перед собой крепкого мужчину в кирасе и шлеме, украшенном плюмажем из перьев. Жесткие усы торчали в стороны, придавая усталому обветренному лицу хищный вид. Только глаза все так же ясно блестели из-под черных бровей.
- Давай, Берналь! Бей! Господь направляет твою руку! – не знающим возражения тоном выкрикнул Эрнандо Кортес.
Я ударил на выдохе, морщась от сочного хруста ломающихся костей и стука металла о дерево…
Но вместо кухонного ножа в руках вдруг оказался меч… из-под него выкатилась окровавленная человеческая голова…
Солнечные лучи пробивались сквозь полог. На губах остался соленый привкус слез. Почему-то вспомнилась утренняя роса на траве, паутина и Лабиринт…
Новый день начинается с рождения, как новая жизнь. Хочется криком возвестить всему миру о том, что ты очнулся от сна, появился снова. Непреодолимо хочется завопить во всю глотку, вылиться в этом крике, опустошая бренную оболочку тела, впитаться в землю, отдавая ей свою боль, смешаться с ее соками…
Крик комом застрял в горле, когда я почувствовал рядом чье-то присутствие. В углу безмолвный и недвижимый сидел старый индеец - морщинистые веки опущены, глаза пристально смотрят сквозь узкие щелки…
Мне вдруг показалось, что его тело давно окаменело, и за ним, словно за ширмой, кто-то прячется, подглядывает за мной в этот странный прищур.
Неопределенное время длился немой диалог наших глаз. Неожиданно старик индеец заговорил. Ясно и отчетливо. Каждое его слово было мне понятным, хотя никогда ранее я не слышал от него ни единого членораздельного звука, и тем более был уверен, что он не знает моего языка.
А говорил он поистине странные вещи…
- В год шестой Кан, в день одиннадцатый Мулук месяца Сак произошло страшное землетрясение и продолжалось оно до тринадцатого Чуэн. Место рождения священных мистерий, Землю Куи, родину богов трясло дважды, и за одну ночь она исчезла в пучине океана, унося с собой на дно шестьдесят четыре миллиона жителей. Это произошло более восьми тысяч лет назад. Великий народ наших предков был погребен в небытии.
Индеец тяжело вздохнул и замер, снова превращаясь в каменное изваяние.
Я ничего не мог сообразить, просто лежал, не в силах пошевелиться. Сказанные стариком слова глубоко отпечатались в моем сознании, но смысл их прятался за окутавшей меня пеленой какого-то отупения. Я почти физически ощутил ее. Может быть, эта пелена была всегда, и только сейчас мне удалось признать ее существование? Паутина… Я словно опутан липкой незримой паутиной… и где-то в ней должен сидеть паук… Эта мысль привела меня в ужас. Скорее на свет! Прочь от навязчивых мыслей! Но старик вдруг снова заговорил, и я остался лежать, прикованный к месту звуком его голоса.
- Бабочке не суждено было родиться, - продолжал индеец, - гусеница поверила в то, что она только гусеница и съела сама себя внутри кокона. Мы – остатки расы ушедших богов – несем на себе отпечаток судьбы Великого народа. Каждый спит в своем коконе, каждый должен проснуться, но не каждый готов... Твой народ сделал выбор спать в коконе и жить в сновидениях. Мой народ забыл то, что постигло его предков, и совершил, по сути, тот же выбор… Печально наблюдать всеобщее безумие, охватившее потомков Великой расы…
Старик замолчал и поднялся на ноги, собираясь уходить. Я же не мог вымолвить ни слова, охваченный странным оцепенением.
- Каждый из нас может по своему желанию проснуться внутри своего кокона… Помни об этом! – произнес он и резко откинул полог.
Солнечный свет ударил мне в глаза, заставляя невольно зажмуриться. Я тут же открыл их, но старика индейца уже не было рядом. Лишь покачивающееся полотно полога служило свидетельством его недавнего присутствия.
продолжение следует...
|
|