Что скажешь, моя девочка?
Земля смывается, сходит пластами, белеют кости, или мне это только кажется, я не уверена, есть ли скелет. Скажу, что до сих пор боялась видеть. Все шло само собой, по течению, разве что надо плыть, держаться поверхности. Но откуда течет и куда, и почему течет... Казалось, не мое это дело.
Ну-ну... Все жалеешь, моя девочка?
Пожалуй, презираю. Сколько времени, и все по течению, по какому-то течению...
Не знаю, откуда слышала: где-то в Индии есть, говорят, пещера. В ней хранятся судьбы всех людей, умерших, живущих и еще не рожденных. Они записаны на серебряных листьях — сколько жизни отпущено и как она сложится. Монахи, что служат в пещере, умеют читать эти листья... И если узнать судьбу — можно жить спокойно!
А я всегда ждала фею. Верила, что фея придет, нарядит принцессой, отправит на бал, и я встречу принца!
Но тебе уже много лет!
Ну и что! Я не знаю, во что еще верить. Я придумала, что вместе с платьем фея вернет молодость. И все начнется сначала, совсем не так!
Я верила в свою звезду, моя девочка! Я под ней родилась. И жила в небесном ее свете. В нем я любила.
В канавах
Люди
Поедают
Трупы
Это из детской книжки. Мне было лет шесть-семь, я читала ее в чужой квартире, пока взрослые танцевали под пластинку. Они встречали Новый год, играли в любовь, в красивую жизнь. А я, единственный на карнавале ребенок, занималась шкафом с книжками. И вытянула ее из глубины, беловатую, в потрепанной картонной обложке, с разорванным корешком. Читалась она медленно, но зато за дверью растворилась томная музыка, в которой взрослые прижимались друг к другу, мне было стыдно на них глядеть — фальшивый бал среди коридоров. А в книжке была война, голод, разруха и... жили люди.
Видимо, речь шла о древнем Китае, помню, как испугалась, прочитав строфу, она пробила насквозь — страшнее этой картины быть ничего не может. Через некоторое время меня позвали есть, но я уже поела, пока они играли... Книжка обглодала мясо с костей, и эти кости, они белели...
Я верила в свою звезду, моя девочка, но сегодня она погасла. И мне осталось немного, ровно столько, чтобы дождаться ее последнего света.
Этого не может быть!!! Мы же недавно говорили по телефону! Поздравляли друг друга!
Она не должна была умирать! Какая-то дрянь ее крепко обидела? Мать опять вешалась? Сын упрекнул, что родила? Десять лет, все-таки, он что-то слышит по этому поводу...
Бабушка была у родни в другом городе, а Ваня лежал в больнице, на Новый год собирались его забрать, мама была одна, когда я вошел, сидела за столом. Нет, она не пила, вы же знаете, она совсем не пила... Она сидела за столом, но ее как не было. Я открыл дверь, она не подходила, просто сидела за столом... «А, это ты!» Она сидела за этим чужим столом, в чужом доме, накрытом бледной хозяйской клеенкой, и ее руки лежали сверху, на этой клеенке... «Как ты похож на отца! И Ванечка тоже похож на своего папу». Больше она не сказала ни слова. Она не плакала, вы же знаете, она скорее умрет, чем заплачет.
Я расскажу тебе, моя девочка. Разбилась лампа, та, старая, что откуда-то притащила мать, какая-то старая керосиновая лампа, говорила — кому-то на дачу отдаст. Эта лампа упала с подоконника, как спрыгнула, стекло — вдребезги. Я вымела осколки, лампу тоже выкинула, кому она нужна без стекла! И вдруг... что-то случилось... я поняла: сегодня — и все! Тело начало вслушиваться... Потянуло холодом, река сквозь меня потекла, сквозняком... ледяным. Там... ничего не гниет. Я как-то спокойно это приняла. Словно знала... Но я же ничего не знала! Просто лампа разбилась и прозвенела: «Конец». Здесь уже ничего не будет... Где будут жить дети, мама?.. Где-то они будут жить... Кто-то позаботится о Ванечке, а мне пора... Я так и не оставила им дом, но это не моя вина, я жила, как могла, ты знаешь...
Я тоже сел за стол и стал смотреть на маму. Она глядела куда-то, не вглядываясь, потом встала... и пошла вдоль коридора, к выходу, я видел словно во сне, все было так на нее непохоже... И на повороте, она уже никуда не могла свернуть, кинулся к ней, подхватил, ее как срезало...
Потом приехала скорая, врач сказал — скачок давления, кома, везем в стационар, а вечером позвонил — умерла, не приходя в сознание... Очнулся на другой день, на стуле, где сидела мама, руки на столе... Нет, ничего странного с ней не было, жила как всегда, нет, вы же знаете, ничем она не болела. Да, через две недели ей должно было исполниться сорок. До Нового года три дня оставалось. Все случилось неожиданно.
Ты поняла, моя девочка? Ты не в канаве и трупы не поедаешь! И, пожалуйста, радуйся этому, уж будь добра! Пляши от канавы — резвее плясать будешь, будь, наконец, собой! Это я тебе говорю, моя девочка!
Мы были знакомы много лет, вместе ходили в театр, я забегала к ней в офис поболтать, вот и вся дружба. Она никогда, никогда не жаловалась! Я не знаю другой такой сильной женщины: работала за троих; забрала, не оставила в роддоме, в съемную квартиру, сына-инвалида... Одна, с детьми, закончила два института.
И — как она любила в себе женщину! Платье ей было важнее хлеба! Не иначе, звезда посылала, и даже молодость отдала навсегда, вот только ехать на бал не было никакой возможности... Кочевая татарская кровь — на войне со всем обозом. Но никогда не помню ее унылой или помятой — никогда!!! Низкий голос, в глазах черти скачут, высокая, статная! Все видели в ней яркую женщину, вот чем не озабоченную, так это нуждой. В своей деревне она играла на бас-гитаре в школьном ансамбле, зажигала отчаянно!
Мужчины любили ее в карьер, и только так она могла быть! Но никто не мог жить с этой вольной кобылицей, это как на скаку жить. Женщины чурались, а меня ее природа приводила в восторг.
Я... не знаю... почему она умерла...
|
|