ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
(чукотскому барду Анатолию Веднику)
Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом,
незабудковым взглядом опять проводи из окна:
здесь, на краешке света, росу набирают туманы,
и как камешки звезды суют по белёным карманам
вороватые вьюги, насытившись снегом сполна.
Отдохни от меня, я снимаю сегодня усталость,
наблюдая открытье сезонов арктических бурь:
тиражом миллионным зима проповедует старость,
и полярному лету секунды для форы остались,
чтобы на посошок замахнуть чистогана лазурь.
Отдохни от меня, я проверю, пойду, снаряженье
на ночном корабле, залегающем в Арктике в дрейф:
чтоб, магнитную кашу запарив в котле, ворожея
мариининским шляхом гнала бы к зиме в услуженье
все камелии мира, открыв свой сиятельный сейф.
Декабри
Завернулась тоска в полушубок декабрьский,
а с дубленого неба – окрошкою сыпь,
я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку:
разведу акварели разлуки горчичною краской,
в до-ре-ми превращая за окнами скрип.
На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою,
обленилось Светило и мимо прошло,
а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою,
и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет,
то фа-соль-ю срывает на городе зло.
И не выманить стужу: с утра заливает с туманом,
баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто,
в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно,
и сугробы растут по ночам словно с кашицы манной,
а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до…
Бродяга-вечер
Уходит вечер, скользя на лыжах
по оболочкам уснувших радуг,
уходит вечер по старым крышам,
бросая в окна сюжеты саги:
в одних подсвечно раскрасит рифмы,
в других от прозы темно и пресно,
а где-то время в углу затихнет,
поскольку жизнь там неинтересна.
Слагает вечер в калейдоскопы
осколки красок меж сном и явью,
под парашютом растают стропы,
и ляжет вечер горизонтально;
резвясь прощально с крестом церковным,
целует запад доносчик ночи,
и толстой, рыжей, глухой и сонной
луна на небе засядет квочей.
Влюбленных скроет как старый сводник,
плащи сирени встряхнув от пыли,
уходит вечер, от дел свободным,
в карманы спрятав дневные были;
оставив утру, что помудрее,
головоломки житейских будней,
и воздух тут же засоловеет,
а ночь на город наляжет грудью.
Бродяга-вечер, любовный ключник,
в схорон отправит последний лучик,
допьет мотивчик свой старомодный,
и сразу станет иногородним!
БЕРЕЗОВЫЕ СЛЕЗЫ
(чукотскому барду Александру Старцеву)
Замерзала лунная речка,
перезрелое яблоко – в зной,
барабанной тоской осечка
целовалась с моей зимой;
а по насту вихрАми смерчи
гулеванили чью-то быль,
и в объятиях белой смерти
вспоминал о любви ковыль.
Глухари убивали время,
дожидаясь своих токОв,
а зима надевала стремя
на могучую стать ветров;
мчалась тройка по-русски лихо,
отчеканивая погост,
и шептались хрустальным тихо
параллели влюбленных звезд:
-- Ах, какая, дружок, досада! --
Не достать целовальных рук.
Заколдованы лунным садом
в параллельную нить разлук.
Видно, людям намного проще
выбирать во Вселенной путь…
Только веснами плачут рощи,
в бело-черном вздымая грудь…
ЧАСЫ С КУКУШКОЙ
(ростовскому гитаристу Игорю Южанину)
Вселенная моя:
кукушка как лампада,
а стрелки говорят,
что я живу как надо;
что по домам чужим
я не привык скитаться,
горчит осенний дым,
а на часах – двенадцать...
Тихая пристань моя, я уже разучился
трогать шестом, на волну направляя свой челн,
что-то кукушка опять протрезвонила тридцать,
чьи-то года забирая в свой призрачный плен.
Сорвана осень, по клавишам черным и белым
желтою птицей поставлена жизнь на крыло,
падают гроздьями звезды в закат переспелый,
под паранджою у неба стекая в Таро.
На паутинке не в такт опускаются письма,
не прочитавшим грозят возвращением в ад,
тихая пристань моя, я уже разучился
верить в приметы, как тысячелетье назад.
Сорваны скрепки, и вот, распадаются листья,
по календарным страницам не стоит гадать,
в месяце тоже нередко бывает за тридцать,
но на часах – не должно быть никак двадцать пять.
Вот и закончился этот полет сумасшедший,
там, за стеной, задохнулся спружиненный жгут:
в старых часах у кукушки не вынесло сердце,
а в мастерскую заржавленный хлам не берут.
Только не выброшу и не предам растерзанью
бывшую юность, пускай повисят в тишине!
Тихая пристань моя, я с тебя начинаю
каждый свой день, вспоминая кукушку во сне...
Часы с кукушкой
ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
(чукотскому барду Анатолию Веднику)
Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом,
незабудковым взглядом опять проводи из окна:
здесь, на краешке света, росу набирают туманы,
и как камешки звезды суют по белёным карманам
вороватые вьюги, насытившись снегом сполна.
Отдохни от меня, я снимаю сегодня усталость,
наблюдая открытье сезонов арктических бурь:
тиражом миллионным зима проповедует старость,
и полярному лету секунды для форы остались,
чтобы на посошок замахнуть чистогана лазурь.
Отдохни от меня, я проверю, пойду, снаряженье
на ночном корабле, залегающем в Арктике в дрейф:
чтоб, магнитную кашу запарив в котле, ворожея
мариининским шляхом гнала бы к зиме в услуженье
все камелии мира, открыв свой сиятельный сейф.
Декабри
Завернулась тоска в полушубок декабрьский,
а с дубленого неба – окрошкою сыпь,
я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку:
разведу акварели разлуки горчичною краской,
в до-ре-ми превращая за окнами скрип.
На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою,
обленилось Светило и мимо прошло,
а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою,
и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет,
то фа-соль-ю срывает на городе зло.
И не выманить стужу: с утра заливает с туманом,
баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто,
в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно,
и сугробы растут по ночам словно с кашицы манной,
а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до…
Бродяга-вечер
Уходит вечер, скользя на лыжах
по оболочкам уснувших радуг,
уходит вечер по старым крышам,
бросая в окна сюжеты саги:
в одних подсвечно раскрасит рифмы,
в других от прозы темно и пресно,
а где-то время в углу затихнет,
поскольку жизнь там неинтересна.
Слагает вечер в калейдоскопы
осколки красок меж сном и явью,
под парашютом растают стропы,
и ляжет вечер горизонтально;
резвясь прощально с крестом церковным,
целует запад доносчик ночи,
и толстой, рыжей, глухой и сонной
луна на небе засядет квочей.
Влюбленных скроет как старый сводник,
плащи сирени встряхнув от пыли,
уходит вечер, от дел свободным,
в карманы спрятав дневные были;
оставив утру, что помудрее,
головоломки житейских будней,
и воздух тут же засоловеет,
а ночь на город наляжет грудью.
Бродяга-вечер, любовный ключник,
в схорон отправит последний лучик,
допьет мотивчик свой старомодный,
и сразу станет иногородним!
БЕРЕЗОВЫЕ СЛЕЗЫ
(чукотскому барду Александру Старцеву)
Замерзала лунная речка,
перезрелое яблоко – в зной,
барабанной тоской осечка
целовалась с моей зимой;
а по насту вихрАми смерчи
гулеванили чью-то быль,
и в объятиях белой смерти
вспоминал о любви ковыль.
Глухари убивали время,
дожидаясь своих токОв,
а зима надевала стремя
на могучую стать ветров;
мчалась тройка по-русски лихо,
отчеканивая погост,
и шептались хрустальным тихо
параллели влюбленных звезд:
-- Ах, какая, дружок, досада! --
Не достать целовальных рук.
Заколдованы лунным садом
в параллельную нить разлук.
Видно, людям намного проще
выбирать во Вселенной путь…
Только веснами плачут рощи,
в бело-черном вздымая грудь…
ЧАСЫ С КУКУШКОЙ
(ростовскому гитаристу Игорю Южанину)
Вселенная моя:
кукушка как лампада,
а стрелки говорят,
что я живу как надо;
что по домам чужим
я не привык скитаться,
горчит осенний дым,
а на часах – двенадцать...
Тихая пристань моя, я уже разучился
трогать шестом, на волну направляя свой челн,
что-то кукушка опять протрезвонила тридцать,
чьи-то года забирая в свой призрачный плен.
Сорвана осень, по клавишам черным и белым
желтою птицей поставлена жизнь на крыло,
падают гроздьями звезды в закат переспелый,
под паранджою у неба стекая в Таро.
На паутинке не в такт опускаются письма,
не прочитавшим грозят возвращением в ад,
тихая пристань моя, я уже разучился
верить в приметы, как тысячелетье назад.
Сорваны скрепки, и вот, распадаются листья,
по календарным страницам не стоит гадать,
в месяце тоже нередко бывает за тридцать,
но на часах – не должно быть никак двадцать пять.
Вот и закончился этот полет сумасшедший,
там, за стеной, задохнулся спружиненный жгут:
в старых часах у кукушки не вынесло сердце,
а в мастерскую заржавленный хлам не берут.
Только не выброшу и не предам растерзанью
бывшую юность, пускай повисят в тишине!
Тихая пристань моя, я с тебя начинаю
каждый свой день, вспоминая кукушку во сне...
|
|