Она многим нравилась, и в первую очередь она нравилась себе. Последнее я понял далеко не сразу, лишь финалом пятого курса, а до того лишь догадывался. Она смотрела в окно. Часто. Лекция была хороша (невероятное случается), но ее притягивал черный прямоугольник, за которым не зги не видно, но которое в эту глухую для занятий пору было добрым зеркалом. В зеркале отражалась она – богиня, идол, кукла.
Я поклонялся ее, боготворил, страдал – она не замечала, погрязнув в интимном, сладком, беззаботном: куклы и боги всегда востребованы. Я не мог не думать о ней – она не могла думать обо мне: что поднебесной соколице до воробья-древолаза? Мы были по разные стороны баррикад: она сражалась за секс, я воевал за любовь. До открытого столкновения дело не доходило… до пятого курса, зеркального окна. Именно оно подвигло меня на жертву. На мою жертву, чью же еще. Но богиня была лишь предлогом. Символом.
Мы отстрелялись. Позади годы студенчества, которые для большинства оседают в памяти как годы блаженные, золотая пора; я не вхожу в большинство. Позади надежды, но через неделю вручение красных и синих картонок, внутри которых для многих случайные цифры, дежурные закорючки и фиолетовые оттиски. После вручения – банкет, фуршет... по-русски говоря, попойка. Сегодня мы собираемся дожившим до выпуска составом – обсуждаем программу попойки, скидываем гроши, заказываем столовку.
Я подождал в коридоре пока все соберутся, повременил сверх. Вошел в аудиторию. Сергуня, староста, верховодил; махнул рукой, дескать, проходи-садись. Взамен я запер дверь, воспользовавшись лежащим на столе ключом, достал из-под свитера зеркало, подобие поставленного ребром монитора дюймов на четырнадцать. Сергуня начал удивляться, но эмоция не успела раскрыться: пинок отбросил старосту вглубь прохода. Я ударил зеркало об угол стола, оно выдало исполненную скорби ноту, порезало мой указательный. Один осколок, заостренный, что нож, я прижал себе к горлу, крикнув, что перережу артерию, если кто-нибудь издаст движение; второй – зажал в окровавленной правой руке. На пол падали капли. Весна закончилась, а в классе была капель. И две сосульки.
Я не метал громы-молнии, я говорил спокойно-отчаявшимся голосом. Я смотрел на богиню. Я говорил для всех.
– Некрасивый, да? Толстячок. Глазки поросячьи. Щечки, как у хомяка. Кроличьи зубки, заячьи губки. Так? И лишь от облика, от ничтожного внешнего – ты… вы все, никто, за все пять лет, за все мои двадцать пять лет. И виной – внешность, она одна!.. Но меня полюбят, я, сейчас, здесь, заключаю с вами пари, что меня полюбят. За то, что внутри. За сокрытое. За фиолетовые рассветы на синих озерах, где я бывал. За бумажные и спичечные кораблики, которые запускал в детстве. За красную смородину, которую срывал, которую лучи солнца наполняли розовато-красным, нет, непередаваемым оттенком. За те книги, которые стали частью меня; за песни, которые звучат во мне... Меня полюбят! И не только такого, какой я есть, но и каким я сейчас БУДУ.
Сергуня, Витек, Сашка – на филфаке парней на пальцах пересчитать – бежали на меня, размахивая руками, девицы-девушки-женщины кричали, визжали. Я смотрел на застывшую как деревянный идол богиню, и ножами-осколками полосовал себе лоб и щеки…
Получил я свою красную картонку, пенсионерка-мать принесла мне ее в хирургию, сказала, что отец бы мной гордился, она гордится. Я сказал, что тоже горжусь. И это так.
…Прошло пять лет. Уже? Всего? Кто знает? Точно не я. Как не знаю и того, сколько минует, когда, на встрече выпускников, появлюсь я. Я скажу присутствующим, что они проиграли, но мне от них ничего не надо. И не на деньги же мы спорили, в самом деле! Мой поверженный идол посмотрит на мое изуродованное лицо и содрогнется. Я не посмотрю в ее глаза – я не люблю зеркал, но остановлюсь взглядом на ее прекрасных мертвых чертах, улыбнусь. Без зависти, без злобы, без упрека. Ведь рука об руку со мной будет стоять женщина, которая будет любить не мое лицо, а то, что ЗА ним. Поэты именуют это «душой», я – внутренним миром. Именно МИРОМ.
Когда-нибудь такой день наступит, я надеюсь. Я надеюсь.
|
|