Неформат.
Книги для Его свиты.
Книга 3. Предсказание.
Глава 1. Пришелец из прошлого.
Мне давно рассказывали о тех местах, давно бы и съездил, да проводника все не было. А без него, как говорили, можно и не доехать – если не заблудишься в лугах, так застрянешь. Но разве подгадаешь, чтоб и я был свободен, и проводник. В общем, ехать пришлось одному и почти вслепую. В крайнем случае, поплутаю, думал я, не в Китай же заеду.
Впрочем, времени у меня было достаточно: мог и до Тибета доехать – взять интервью у лам и влюбиться в китаянку. А что, журналист я свободный, что написал, то мое, кто заплатит, тому и продам; нигде в штате не состою. Как и в браке – это к слову о китаянке.
Ну, да ладно, к счастью или нет, в Китай я не заехал, но поплутать – поплутал. Рассчитывая приехать днем, на своей «Ладе» я добрался на место лишь к утру, оставив позади незабываемые, при свете луны, блуждания по лугам. Несколько раз застревал в залитых водой канавах, но выбирался, пока, наконец, не сел в глубокую колею. В опустившейся на луга ночи обнаружился костерок у тракторной стоянки, и сторож помог вытащить машину: кроме троса, на такой случай в багажнике всегда имеется бутылка водки.
А потом, опьяненные звездами и луной, мы с «Ладой» понеслись по мягким волнистым лугам, без дорог и ничего не боясь – будь что будет! Полосы света от фар то и дело выхватывали из тьмы убегающих зайцев да сов, чуть ли не пикирующих на лобовое стекло. Но – чудес не бывает! – в конце концов, машина опять застряла. Что делать? Помощи ждать было неоткуда, не кричать же в ночи…
Пришлось устраиваться на ночлег. Пожарил яичницу на лопате – точно на лопате, без шуток. Жарится она просто: лопату надо очистить и раскалить на костре, затем бросить на нее немного сала или масла, вылить два-три яйца – и вся наука. А вкус получается! А запах! Поужинав и разогнав мышей – так и шуршало вокруг, сбежались на запах, – я развернул спальник и утонул в мгновенно набежавшем сне.
Ранним утром удалось вытолкать машину на твердую почву – помогли рыбаки, они брели к озеру, что было недалеко. И снова – в путь, к Оке, она и заблестела вскоре. Затем появилась и одинокая, наполовину склонившаяся к реке ветла – для посвященных это был ориентир: до лагеря художников, цели моей поездки, рукой подать. От одинокой ветлы был виден и другой ориентир – красный флаг, привязанный к жерди уже в самом лагере. Но не следовало так пялить на него глаза: в сотне метров от лагеря, съехав по небольшому склону, «Лада» вновь очутилась в плену - впереди оказался крутой подъем. Хорошенькая ловушка это была для незваных гостей – самостоятельно-то из нее не выбраться.
Идти в лагерь не хотелось – свалиться на голову так рано, просить о помощи. Я выбрался наверх и пошел по узкой тропинке в сторону одинокой ветлы – напротив нее, недалеко от берега, рыбачил с лодки мужчина в желтой брезентовой куртке.
– Ну что, попался? – крикнул он мне. – В лагерь к нам ехал?
– Да, – ответил я. – Но вы молодцы – устроили ловчую яму…
– А то как же! Если не оберегаться, завтра тут ступить негде будет. Ладно, я посижу немного, потом помогу…
Так и подружился я с Тимофеем – невысоким, коренастым мужчиной, немногим за сорок, с широким скуластым лицом и опущенными книзу губами. Неторопливый, рассудительный, основательный, да с таким именем – он показался мне пришельцем из прошлого, который здесь, в этих заповедных местах, спасался от хакеров и других современных хищников.
Конечно, при желании и сюда мог высадиться десант отдыхающих, с орущими во всю мощь динамиками, и что осталось бы от этой заповедности, и что сталось бы с бедным пришельцем? К счастью, не всякой машине дорога в эти края по зубам-колесам.
Но «Лада» моя, умничка, не подвела. Я припарковал ее у края лагеря, под кроной старого вяза; Тимофей не раз потом подходил в ней и приговаривал: «Ну что, помнишь, как я вытаскивал тебя из плена? Смотри не забудь, откатаешь мне потом, по хорошей дороге…»
До сих пор не пойму – в шутку он это говорил или предвидел, что совсем скоро он проедет на ней не одну тысячу верст... Видно, и «Лада» к нему привязалась – как раненое животное к человеку, своему спасителю.
С «Ладой» отношения у меня сложились особые. Купил я ее с рук у одного знакомого и по этой причине состояние ее особенно не изучал. Потом выяснилось, что машиной он был не совсем доволен, и все норовил кому-нибудь ее продать. А она, точно в отместку, все время билась. Только он приводил ее в товарный вид, к продаже, а она – бац! – и в столб или еще во что-то, и все – опять нет товарного вида. Так и ездил он на ней, с помятым капотом, разбитой боковой зеркалкой и с трещинами на бампере, пока не подвернулся ему ваш покорный слуга.
Со мной это бывает: вечно попадаю в такие истории, не говоря уж о разных крючках, от финансовых пирамид до примитивных наперсточников – от них меня буквально за уши отрывать приходилось. Зато и очерки об этом, такие искренние, получались у меня просто великолепные! В них было и знание темы, и чувства.
Вообще, очерки, написанные с чувством, всегда подкупают, это я давно уяснил. Помнится, в один журнал нужен был очерк о женщине, в номер к 8 Марта. С редакторшой этого журнала у меня были чудные отношения.
– Но смотри, очерк должен быть искренним, – наставляла она меня. – Поэтому замужем будет героиня или нет – ты должен в нее влюбиться. Иначе ничего не получится. – И добавила с некоторым усилием: – Я тебе разрешаю, Андрей Михайлович.
Обычно она звала меня просто Андрей, имя-отчество звучало лишь в особых случаях.
– Ты это серьезно? – мне не верилось, что женщина, пусть и редактор, способна на такое самопожертвование.
– Давай я напишу о тебе, – попробовал я найти выход, – и время сэкономится. На процесс, с другой женщиной…
– Я тебе дам процесс! – в редакторше проснулась собственница. – Только попробуй! Влюбляйся, но границы знай.
– Есть знать границы!
Что делать, я человек исполнительный: пришлось влюбляться, но о границах, признаюсь, не вспоминал. Но суть не в этом – очерк к 8 Марта получился прекрасным. И редакторше он понравился, но в журнале так и не вышел. Сказала – припоздал я с ним.
– Но я же говорил – о времени, – попытался я оправдаться.
– А я предупреждала – о границах. – Умная женщина, она сразу все поняла. Да и сам очерк был таким вещдоком…
Пришлось расставаться – и с ней, и с ее журналом. Но 8 Марта я отмечал с героиней своего прекрасного очерка. Потому что не может быть любви от сих и до сих, к 23 февраля или к 8 марта, – у любви вообще нет границ.
Вернусь к историям с крючками, в которые я влетал, как первостатейный лох. Так вот, вознамерившись купить машину, я не стал, как нормальные люди, изучать рекламу, ходить по авторынкам, а тут же купился на расхваливания знакомого.
– Отличная машина! – говорил он, предлагая свою красную «Ладу». – Что, вмятина на капоте? Ерунда, это я рукой как-то, закрыл неосторожно, выправишь потом, между делом. Еще что нашел? Ерунда, не обращай внимания, это особенность у нее такая, конструктивная.
И так далее. В общем, взял я ключи – и поехал. Стоит ли говорить, что совсем скоро из-за этих ее «конструктивных особенностей» мысли мои пошли по тому же кругу – как бы избавиться от этой «Лады». Но и она, паршивка, отвечала тем же, то и знай набивая себе новые шишки: вмятины, трещины, царапины. Только взял ее из ремонта, с новенькой краской на рихтованных крыльях, как – бац! – и опять она у ремонтников, на сей раз с помятыми дверьми.
Одним словом, понял я, что за фрукт мне железный попался, и стал – не на продажу, а для себя! – приводить машину в порядок. С тех пор и мысли не допускал, чтобы ее предать, другими словами – продать, и она меня тоже не предавала, другими словами – не подводила.
И стала она мне «Ладушкой»... Так с ней и ездим-живем, душа в душу. И это опять не шутка – я теперь точно знаю: у машины есть душа, – как, скажем, есть душа у компьютера. Живые это, считай, организмы. Попробуй-ка обругай компьютер – сразу что-нибудь в нем да зависнет или вирус заведется злопакостный. Сваливай, не сваливай потом все на Windows: «Программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта». И обращайтесь-де к разработчикам.
К душе его надо обратиться, вот к чему. Скажи ему лучше: «Этакий ты, милый мой комп...» И даже про себя не добавляй: «Паршивый».
Так что были у меня причины для ревности, когда Тимофей ласкал «Ладу» по гладкому, бликующему на солнце капоту. Но что делать – ведь это он помог выкатить ее из ямы, недалеко от лагеря художников...
Когда-то на месте этого лагеря был остров, на котором жила семья бакенщиков. В любое время они обязаны были следить за тем, чтобы в бакенах на Оке всегда теплился огонек.
Правда, в годы войны бакенов не зажигали – в целях маскировки, а баржи или суда сопровождались по реке на лодках. Физически это было не просто – много приходилось работать веслами. Но главнее всего был страх – ведь нередко сопровождаемые грузы были военными. Был случай, когда по недосмотру или неопытности весельных одно судно село на мель; разбор был коротким: из района приехала тройка и в тот же день весельных приговорили к расстрелу.
Спустя годы это место из острова стало обычным берегом реки, на котором вот уже двадцать с лишним лет располагается лагерь отдыхающих. Основал его внук тех самых бакенщиков, по профессии художник, и потому жители расположенной недалеко деревни назвали его лагерем художников.
Вообще, художников, как и представителей других творческих профессий, урождается в этих краях немало, а стремление к творчеству просыпается, наверное, в каждом, кому доводилось бывать и, точно с женщиной, испытывать здесь близость с природой, необыкновенно красивой и первозданной. Поэтому художником – если не по профессии, так по духу, по отношениям с природой, близким до интима, чувствует себя здесь каждый. Здесь можно, чуть что, встать в позу и произнести знаменитое: «Да-а, художника может обидеть каждый...» Потому и я буду называть их художниками, всех без разбора.
Года два лагерь располагался в нескольких километрах от деревни, на том же, что и она, берегу. Зелени там почти не было – все вытаптывали коровы. Пробовали ограждаться. Некоторое время коровы не тревожили, но однажды какой-то бык вдруг разъярился и напал на лагерь. Повырывал столбы, раскидал палатки, разметал столы, лавки и все, что попало ему под рога. Хорошо – никто не пострадал: бык запутался рогами в сетях и убежал вместе с ними.
Художникам пришлось перебираться на другой берег – как раз на то место, где когда-то стояла избушка бакенщиков, деда и бабки основателя лагеря. Получилось, что место это досталось ему как по наследству, и с тех пор за ним – как за наследственным монархом – окончательно закрепилось право приглашать сюда тех или иных людей, устанавливать в нем порядки и так далее.
Однако монархом он оказался никудышным – со временем здесь все больше стало появляться людей чужих и, главное, далеких по духу. Да и работы по хозяйству в большей части он брал на себя. В то время как другие художники, будто на академической даче, уходили с мольбертами живописать природу, сам наследственный монарх – в миру его зовут Сергей Иванович – принимался колоть дрова.
Наверное, за столько-то лет лагерь художников стал особым явлением. Завели бы здесь книгу гостей – и сколько примечательных имен было бы в этой книге! Но Сергей Иванович к фитюлькам равнодушен. В рабочий сезон он гробит здоровье в мастерской, вытравливая цинковые пластины под офорты; из-за цинка и поседел так рано (и рановато стал поговаривать о кефире на ночь). И потому так дорог ему каждый день, проведенный на берегу реки. А не ленился б, книжку мог выпустить – на истории разные он мастак. Осмелюсь, в литературной обработке, привести здесь одну из историй о бакенщиках, которую вечером, в день моего приезда, он рассказал у костра.
«Всякий раз, когда мимо проплывало судно путейцев, бакенщик на берегу должен был стоять перед ним навытяжку: в знак того, что все в порядке и он, мол, на службе – подобно железнодорожнику на переезде. Ведь если что не так, бакенщику не здоровать…
Как-то у них сушилось на ветру белье. И тут на реке появился катер с большим начальником на борту. Бакенщик увидел начальство и вытянулся в струнку, как по команде «смирно».
Начальник кричит ему в рупор: «Сними штаны!», имея в виду белье, сушившееся на ветру.
Бакенщик стоит навытяжку и понять ничего не может. А с катера опять кричат: «Штаны сними!!» Но бакенщик только глазами лупает.
Голос с катера зазвучал тогда яростно: «Штаны сними!!!»
Что делать бакенщику? Снял он штаны – и вновь навытяжку. Так и стоял в чем мать родила.
А на катере умирали со смеху…»
И таких историй Сергей Иванович знает немало, но только что может сподвигнуть его на книжку? Разве что стихия, да и то вряд ли...
...Можете не верить. Ни мне, ни газетам, ни московским телеканалам, которые сообщали о последовавших затем событиях в выпусках новостей. Но что было, то было: еще не вытлели угольки в кострище, у которого прозвучали слова про стихию, как по ним часто-часто забили тяжеленные градины. Это было начало обрушившейся на округу стихии, равной которой здесь и припомнить не могли.
У нас первым ее свидетелем стал Тимофей. Помешанный на рыбалке, вечером он сварил что-то мудреное на приманку для утренней ловли и ушел спать, освободив место у костра под наши долгие, уходящие за полночь разговоры. И в то время как монарх рассказывал у костра очередную историю про бакенщиков, из палатки Тимофея слышался храп, и точно передразнивая его, на реке плескалась большая рыба. Возможно, это был тот самый Лещ, поимку которого он вел все это лето и о котором прожужжал уши всем художникам.
Проснувшись в обычное для себя время, он вместо растущей над рекой зари увидел грозную темень, частые росчерки молний, и услышал гром. И когда по земле, палаткам и, главное, по «Ладе» забили градины размером со сливу, Тимофей поднял тревогу.
Как раз в это время я видел ужасный сон, навеянный ночными разговорами у костра. Будто меня и Тимофея, как раскулаченных крестьян-паразитов, вел на расстрел пьяный активист с маузером в руке, а лицом и фигурой этот активист – вылитый Сергей Иванович, разве что молодой. Накануне он рассказывал, как в коллективизацию его деду по матери, беспробудному пьянице-активисту, поручили раскулачивать местных буржуев, и он не обошел даже будущего тестя. Из всего буржуинского он нашел и отобрал у него лишь утюг да зеркало, а позже пришел к нему в дом и как ни в чем не бывало стал сватать за себя его дочь.
– Во-от, – укорял его будущий тесть, – утюг забрал, зеркало, а теперь и дочь забираешь...
– Что ругаться-то попусту, – возражал активист, – ей теперь все и достанется.
И вот этот активист с лицом наследственного монарха поставил нас к стенке.
– Ну все, – сказал, – готовьтесь к смерти...
А Тимофей его и попроси:
– Позволь, – говорит, – перед смертью рыбку половить, художникам на ушицу…
– Не помрут твои художники, – отвечал активист. – У меня, если хочешь знать, у самого внук художник.
– Какой у тебя внук, – возразил ему Тимофей, – ежели ты и детей-то не завел?
– Не завел – так заведу!
И вдруг как крикнет – точно гром с неба грянул:
– К стенке отвернитесь, к стенке!
И только мы отвернулись, он ка-ак бабахнет из маузера, а гром был такой, будто стреляли из пушек. И раз! – что-то меня толкнуло в бок. Вот, думаю, как это бывает: гром по ушам и дырка в боку. Но сознание не теряю, боли не чувствую, а рана не кровит. Значит, жив еще, да толку-то, все равно добьет, лучше уж сразу... И точно: опять как бабахнет! – будто из пушки, и еще раз, и еще!
– Вставай, Андрей! - слышу вдруг голос Тимофея, – вставай!
И опять – тычки в бок. А маузер все стреляет, выдавая пушечные раскаты... В общем, гром это гремел, настоящий, а Тимофей, живой, не расстрелянный, после тычков в бок стал попросту вытаскивать меня за ноги из палатки.
Над рекой бушевала гроза. В первую очередь мы укрыли от градин стёкла «Лады» – на это пригодился ледериновый на синтепоне коврик, замечательное антирадикулитное средство для тех случаев, когда приходится ложиться на землю и заглядывать «Ладе» под ее металлический подол – для устранения каких-либо немощей. Но Тимофей на этом не успокоился. Разворошив хозяйственную палатку, он извлек старый брезентовый тент и накрыл им почти всю машину, от капота до багажника.
Мне оставалось только вздыхать – знал ведь, что «Лада» чуткая на заботу. А Тимофей гладил, змей, по приятной кривизне ее крыльев – точно женщину по округлым бедрам, и говорил:
– Ну вот, теперь тебе и ураган не страшен. Смотри, не забудь про мои заботы. Откатаешь…
Тем временем град прекратился. Тимофей собрался на рыбалку: надел дождевик, «болотники», прорезиненную шляпу и спустился к реке по деревянным мосточкам. Заскрипели уключины старой железной лодки, латаной-перелатаной, – давнее приобретение и любовь художников. Несмотря на ее преклонный возраст, художники называли эту лодку Гнедок и одушевляли ее, как одушевляли Одинокую Ветлу или живущего на ней Хозяина – черного коршуна: в его владениях, закрытых для проникновения птиц-соперников, находился и этот лагерь.
Из палаток стали, наконец, выползать художники. Они дивились множеству крупных градин, истаивающих на земле и палатках, и все как один стали говорить, что еще с вечера примечали нечто необычное, предвещавшее сегодняшнюю грозу. И столько набралось этих примет-предвестников (художники народ тонкий, чуткий), что получалось: ждать надо не просто грозы, а урагана. Особенно вспоминали о явлении, которое накануне действительно было замечено и обсуждалось у костра.
Этим явлением было поведение мышей, которые дружно соседствовали с лагерем. В начале сезона в месте, где хранились запасы, порвался пакет с горохом, и горошинки, мышкам на радость, стали просыпаться на землю. Со временем мышки протоптали дорожку – от этой кормушки до своих норок за пределами лагеря – и преодолевали ее в несколько этапов.
Один из этапов, от кучки дров до кустов за тропой вдоль лагеря, проходил недалеко от костра, вокруг которого по вечерам усаживались художники. Тем не менее мышки, набравшись смелости, с горошинками во рту быстро пробегали буквально у их ног. Так вот, накануне вечером у костра не было замечено ни одной мышки.
Пропал и Рыжик – почти ручной, с рыжей спинкой мышонок, прижившийся в палатке у Гали, жены Сергея Ивановича. Рыжик был всеобщим любимцем; недавно он забрался в бутылку из-под пива, выпил, видимо, его остатки и был кем-то замечен. Бутылку подняли и пустили по рукам. А Рыжик сидел в ней и спокойно, без испуга и суетливости, смотрел на людей своими маленькими глазками. Затем бутылку положили на землю; он выбрался из нее, побежал в сторону Галиной палатки и, как к себе домой, юркнул под ее полог. Однажды он привел с собой целый выводок своих друзей, и они устроили в палатке настоящий хоровод. Пришлось Гале их попросить, все разбежались – а Рыжик остался.
Однако накануне пропал и этот мышонок.
И тогда среди художников началась легкая паника. Одни предположили, что будет землетрясение. Другим хотелось верить, что все позади – град прошел, раскаты грома становились все реже и реже, молнии расписывались по небу тонкими росчерками. Прошло немного времени, и все вернулось обратно: и град, и гром, и молнии.
Но главное – небо! Тяжелые, мрачно-серые тучи в несколько слоев повисли на небе. Самый верхний слой, полог неба, был относительно спокоен, но тучи двумя-тремя слоями ниже были подвижны: они медленно совершали передвижения, перестроения, перегруппировки – точно армейские полки на маневрах.
А самые низкие слои туч были еще подвижней и, покорные воле ветра, неслись с большой скоростью над рекой и ближней округой. Что примечательно: только помчались они в одну сторону, как что-то происходило, ветер менял направление – и тучи неслись обратно. И все это на фоне грома – он гремел-ярился то над рекой, то где-то далеко-далеко, откуда доносился лишь его легкий кашель. Почти не переставая, сверкали молнии, то рядом, то далеко.
Но вот гроза прошла, стало светлее. Художники вышли из-под тентов, кто-то стал разводить костер, благо под рукой были сухие дрова, укрытые полиэтиленом, кто-то взялся за другие хозяйственные дела. И тут снова угрожающе завыл ветер, над рекой с огромной скоростью понеслись низкие темные облака, вода в реке потемнела, и опять – гром, град, молнии и ливень, только сильнее, чем прежде.
В лесу за палатками стоял оглушительный шум падающих деревьев. Вдруг страшный треск раздался и в лагере – это обломился ствол у одного из вязов, столько лет дававшего тень и укрытие художникам. Он стал падать – медленно, с растопыренными во все стороны ветками, прямо на палатку, в которой хранились различные запасы и инвентарь. Вместе с палаткой рухнул и тент над обеденным столом.
А над рекой раздался крик – такой громкий, словно кричала сама река. И было отчего: раскололась Одинокая Ветла, ее треск и был этим криком. Одну голову -половину она положила в реку, но вторую выпрямила – точно осталась на посту, указывая посвященным путь в лагерь художников.
Тимофей, оглушенный криком раненого дерева, вернулся в лагерь; видно было, что он потрясен случившимся.
В течение дня погода менялась много раз.
Бывало: ветер ненадолго стихал, вокруг светлело, а вода в реке становилась цветной – от желтого, зеленого, синего и других цветов, переливающихся один в другой; возможно, это были отсветы от облаков, в которых пряталась радуга.
Однако с новыми порывами ветра над рекой опять неслись темные низкие тучи; нередко ветер менял направления, и тогда тучи носились кругами.
Стихло в округе лишь к вечеру. Далеко за рекой небо стало седым: там начался ливень, а вскоре плотная стена дождя подошла и к нашему берегу.
Это была завершающая точка, поставленная в тот день стихией.
Утром следующего дня все было спокойно. Художники спали, а мы с Тимофеем стояли в лодке у его кормушки – мелкой сетки с прикормкой, за счет грузила удерживаемой на одном месте. Но сначала подплыли к плавающим в воде полиэтиленовым бутылкам, к которым были привязаны небольшие вертикальные сетки – так называемые телевизоры. Вытащили штук пять окуньков.
– Смотри, как они активны, значит, попались недавно. А за вчерашний день так ничего и не было. Это хорошо – если б что было, сейчас бы дохляк вытаскивали. Как у нас на Азове: когда там штормит и рыбаки по несколько дней не выходят в море, сети буквально забиваются дохлой рыбой. Представляешь, такая рыба – судак, кефаль или даже осетр, а в руки возьмешь – рассыпаются, потому что дохляк. Но все равно берешь и выкидываешь за борт, сети-то надо очищать. Руки долго не отмываются, а запах от них... Вот что творят браконьеры…
Я так и не понял: браконьеры – это он про себя?
Сегодня Тимофей решил ловить с помощью кольца, удерживающего леску у кормушки, а мне обещал дать половить на ракетку – хитрое рыбацкое приспособление, которое я и в глаза не видел. Сначала он колдовал над приманкой, потом над крючками; наконец, закрепил удочку на носу лодки, а сам – весь напряжение – уставился на ее кончик. По задумке, идущая из кормушки приманка должна была, помимо прочей рыбы, привлечь к ней и большого леща – особь весом не менее трех килограммов.
Часть выловленной Тимофеем рыбы шла на стол художникам, остальное, слегка присолив, он слой за слоем укладывал под гнет в большом бидоне. Он и сам был художником – в душе, но работал в охранной фирме. В летние месяцы, когда его боссы поджаривали бока где-нибудь на Канарах, Тимофей все лето проводил в лагере – на правах родственника одного из художников.
Какое-то время, вглядываясь в кончик удочки, Тимофей бормотал вслух: «Ну, что же ты, давай, что ты тянешь, давай...» И точно – кончик удочки вдруг колыхнулся, Тимофей сделал резкую подсечку и принялся выбирать леску. Но как увидел пустые крючки, завздыхал:
– Эх, пропала поклевка. Не так надо было подсекать...
Минут через пять-десять он вытащил небольшого подлещика, потом еще пару таких же рыбешек, затем синца. И вздохнул:
– Ну, все, пропала рыбалка... Ушел лещ.
– Почему? Ведь идет рыба-то, может, и крупная клюнет.
– Раз к кормушке подошла мелкая рыбешка, значит, крупной уже не будет. А леща тем более.
И говорил так, словно сквозь воду, на нескольких метрах глубины, воочию видел этого леща. Видел, как он подходит к кормушке, принюхивается к червям, насаженным на крючки, может, даже покусывает их толстыми губами – один покусывает, медленно, с ленцой, а кучка подлещиков смиренно наблюдает со стороны, на почтительном расстоянии. Но вот лещ повел жабрами, вздохнул либо как-то иначе выразил неудовольствие, и важно отошел от кормушки, после чего к ней ринулись подлещики, синцы и разная мелкота.
Ракеткой я так и не половил. Одного за другим Тимофей вытаскивал подлещиков, пару штук из них вполне крупных, по килограмму с лишним, но говорил только о леще. Казалось, что он имеет в виду не просто рыбу этой породы и величины, а конкретного Леща.
Сначала я интеллигентно намекал: что, мол, без дела-то сижу, пора и мне половить на ракетку. Бесполезно – ловит себе один, вытаскивает подлещиков и даже сомика поймал, приятного такого, а на слова мои ноль внимания. После этого намеки мои стали вполне конкретные, порой и с металлом в голосе, но Тимофея, змей азартный, точно не слышит. Взамен он развел такую теорию – о подкормке, поклевке, способах и приемах ловли, - что из приятного времяпрепровождения рыбалка превратилась в дело настолько мудреное, что и обычную удочку брать стало боязно, не говоря уж о какой-то ракетке.
Наконец, он сказал:
– Нет, самая рыбалка – до восьми часов, а позже – это так только: сидеть да высиживать. Неинтересно. Сейчас примемся за твою снасть...
А время – девятый час.
– Нет, уж, – сказал я с мягкой улыбкой, – я лучше так посижу, понаблюдаю... Ты, кстати, был когда-нибудь в казино?
– Ни разу.
– И не ходи, тебе туда вход заказан. Казино – это не мечта о леще, там навязчивые идеи обходятся дорого: все спустишь, до последней копейки.
– Да нет... В жизни я человек не азартный, говорят, даже излишне спокойный, уравновешенный. Но на рыбалке да, бывает…
– Слушай, – спрашиваю, – а тебя не смущает, что ты высиживаешь тут подолгу, мудришь, колдуешь над приманками и крючками... А другой сеть на ночь поставит и, считай, одно или два ведра наловил. Вот ты, например, – много ведь сетями вылавливал, на Азове? Да еще осетровых... Не скучно здесь-то сидеть, за удочкой?
– Во-первых, сетью тоже надо знать, как ловить. Тут москвичи приезжали; уелись-упились на природе-матушке и в речку полезли – сеть устанавливать. Так поставили, что на утро два часа ее найти не могли, а найдя, толком вытащить не сумели, только порвали всю на корягах. К вечеру выпили и опять за сеть – ухи им захотелось, стерляжьей, да бестера на второе, да бутербродиков с черной икрой. А сеть с утра вся в траве, спутанная-перепутанная, с клочьями и зацепами. Хотели разобрать, да куда им. Поганцы, совсем изорвали ее и бросили в кустах. Кто хоть путь-то сюда указал, да про бестера рассказал, белугу и стерлядь под одной чешуей…
Браконьерское это дело: рыбу такую ловить сетями. Но когда приезжают в область московские чины, сюда специально рыбаков отряжают, так охочи они до стерляжьей ухи… Я вот думаю: если по уму, то и в Оке эти рыбы могут стать обычным делом. Но у нас и красноперка скоро за невидаль будет. Видел бы, сколько рыбы гибнет от электрических удочек.
– Ну, разве это рыбаки? Хапуги...
– Да, для настоящего рыбака важен не столько результат, сколько процесс...
Последние слова он произнес с выражением.
– Да возможность рассказать о нем, – вставил я, – и о пойманной рыбе, даже если ее и не выловили…
– Так и есть, чего греха таить. Процесс, прелюдия – это главное. Как с женщинами. Можно долго ухаживать, выстрадать ответное чувство. А можно и без прелюдий женщин иметь, и стоит это – рубль ведро, если надо – и домой приедут. Без всякого процесса. Насчет удовольствий вот не знаю, не пробовал. Думаю, после отмываться придется, точно на Азове, когда сети очищаешь от дохляка.
– Сурово…
– Как думаешь, – спросил Тимофей, – есть у рыбы представление о судьбе или о Боге? Может, выдергивают ее из речки, а она думает – к небесам возношусь, и гадает, что ее ждет. Если грешила, значит, в ад попадет, на раскаленную сковородку. А нет, так в рай, не знаю, правда, что для них рай, – может, заводь какая в райских кущах. Кто знает...
Наконец, мы снялись с места и поплыли в сторону лагеря.
– Да, – задумчиво сказал Тимофей, – не задался что-то этот сезон. Все не слава Богу...
На днях он рассорился из-за кормушки с одним актером, который после инфаркта взялся писать иконы. Новое поприще его было спокойнее, но характеру вредному и привычке много курить он остался верен. «Угости табачной палочкой, – спрашивал он у всех подряд, даже некурящих»
– Одно расстройство здесь после вчерашнего, - продолжал Тимофей. - Ведь какая ветла стояла, красавица. Каждый день на нее смотрел, чуть дождь, сразу под нее. До сих пор крик ее слышу…
– Что? – удивился я. – Тебе тоже показалось, что она кричала?
– Да, как человек. На моих глазах надвое треснула… Ладно, не будем о грустном. На Азов бы сейчас, там бы мы порыбачили… Как ты на это смотришь?
- На что – на это? – признаться, я и не сразу понял, о чем это он завел разговор.
– На то, чтобы махнуть на Азов? Время, сам говорил, у тебя есть, а у меня и подавно. Домчимся на «Ладушке» за милую душу: до рассвета выедем, к ночи будем на месте. Помнишь, кстати, она мне обещала – когда из плена вызволял, и когда защищал от града… Отдохнем у моря, позагораем. Жить будем у моей матери, тратиться не придется. А кормушку я этому богомазу оставлю, пусть ловит – на Азове мы все наверстаем...
Нет, представляете, что делается?! – возмутился я про себя. Так ведь и домой можно прийти к кому-нибудь и сказать: «Я забираю вашу жену, она мне обещала...» Каково? Ну, Тимофей, удивил… Сумасшедший! Тихий сумасшедший! Ну, да ладно, тихий – значит не опасный. Пожалуй, можно и съездить – деньков на десять-двенадцать. Но за руль я его не пущу: «Машину и жену не доверю никому». Пусть не рассчитывает...
В лагере мало что напоминало о вчерашней буре. Все было прибрано, починено, обломок старого вяза, рухнувший на палатку, был убран, а с машины моей сняли все, чем закрывали ее от града. И вернулись мыши: они вновь безбоязненно шуршали чуть ли не под ногами; с ними и Рыжик – прибежал и юрк, как к себе домой, в Галину палатку, чем ее очень обрадовал.
Из пойманной Тимофеем рыбы всех больше понравился сомик. С полметра длиной, он смотрел на нас выразительными, совсем не рыбьими глазами. Видимо, сомик уже засыпал, но рот его еще открывался –сказать будто что-то хотел. И тут началось то, за что, не знаю как другим, но мне было потом очень стыдно.
У сомика стали спрашивать, чтобы он хотел бы для нас сделать, и по движениям его рта стали переводить. Получилось, что сомик хотел добавить нам мудрости, любви и доброго отношения друг к другу. Все были в восторге; после шутки предполагалось, что сомик будет торжественно выпущен в реку. Но кто-то сказал, что он плох и в реке не выживет. И тогда его отправили на сковородку – заодно с другой рыбой.
По философии Тимофея, наше предательство уготовило сомику рыбий ад. Надеюсь, если там, наверху, все же разбирают их рыбьи души, то душе безвинно съеденного сомика место определят по справедливости. Например, как душам людей, безвинно сожженных на кострах, – конечно, если такое сравнение допустимо.
В лагере мало что напоминало о вчерашней буре. Все было прибрано, починено, обломок старого вяза, рухнувший на палатку, был убран, а с машины моей сняли все, чем закрывали ее от града. И вернулись мыши – они вновь безбоязненно шуршали чуть ли не под ногами; с ними и Рыжик – прибежал и юрк, как к себе домой, в Галину палатку, чем ее очень обрадовал.
Из пойманной рыбы всех больше понравился сомик. С полметра длиной, он смотрел на нас выразительными, совсем не рыбьими глазами. Видимо, сомик засыпал, но рот его еще открывался – будто он хотел что-то сказать. И тут началось то, за что мне, например, потом было стыдно.
У сомика стали спрашивать, чтобы он мог для нас сделать, и по движениям его рта стали переводить. Получилось, что сомик мог добавить нам мудрости, любви и доброго отношения друг к другу. Все были в восторге; после шутки предполагалось, что сомик будет торжественно выпущен в реку. Но кто-то сказал, что он плох, в реке не выживет и вместе с другой рыбой его отправили на сковородку.
Да… При желании люди могут оправдать любое предательство; надеюсь, если там, наверху, все ж разбирают их рыбьи судьбы, то душе безвинно съеденного сомику место определят по справедливости. Как, например, душам людей, безвинно сожженных на кострах, - если, конечно, это сравнение допустимо.
К вечеру прибыли родственники Сергея Ивановича: проведать, не пострадал ли кто от бури, и что стало с лагерем: не смыт ли в воду, не завален ли деревьями. От ураганного ветра в их деревне летал шифер, сорванный с крыш, падали столбы электропередач; с некоторых тут же сняли алюминиевые провода. Деревня осталась без света, а ее жители, в быт которых давно ли вошло электричество, горестно переживали: как же теперь – без света, без телевизора. А холодильники – в них же все пропадет!
Впрочем, деревня маленькая, кто цветными металлами промышляет, известно, но деньги на провода будут собирать всем миром – с алкашей много ли спросу? Родственники Сергея Ивановича все переживали за большой, на 200 литров, авиационный бак, который поставили в саду на душ. Для маскировки они выкрасили его в черный цвет, и все равно переживали: когда бак устанавливали, их сосед – большой «специалист» по этим металлам, так недобро смотрел на него, покуривая трубочку…
Сообщили и безрадостную весть: сильно пострадали в тот день и вековые осокори, точно охранявшие переправу через Оку; Сергей Иванович посвятил им целую серию офортов. В бурю многих из них вырвало вместе с огромными корнями, и на месте корней образовались глубокие воронки, в несколько метров глубиной.
Но больше всего пострадали церковь и кладбище. В отличие от других деревень и сел, где разоренные, чем только не захламленные церкви были восстановлены и начали действовать, здесь полуразрушенная, с обезглавленной колокольней церковь так и стояла в центре деревни, а местные жители потихоньку растаскивали ее на кирпичи. Во время бури с церкви упал один из четырех куполов. Он лежал на земле, разбитый вдребезги; темные проржавевшие листы металла, которыми был покрыт этот купол, разошлись в разные стороны и, точно исподнее матери, оголили черные деревянные дощечки, из которых он был сколочен.
Нам с Тимофеем все это предстало, когда на пароме мы переправились на другой берег реки, проехали через деревню и побывали на «Высоком городе» - так называли тут два больших холма, начинавшихся за деревней. Считалось, что название «Высокий город» идет не от высоты этих холмов, а от близости к Богу.
На одном холме было кладбище, а на другом, поросшем высокими статными соснами, подозревали, как говорил Сергей Иванович, стоянку раннего неолита. Он заканчивался высоким обрывом, с которого открывался вид на совершенно не тронутую человеком природу: леса, небольшие озера, луга… Высоко в небе важно планировали птицы с большими размашистыми крыльями; казалось, ничего не изменилось тут с древних времен. Легко представилось, как раньше, в каком-нибудь юрском периоде, в этой вышине кружили птеродактили, и им, наверное, открывалась все та же картина, которую увидели мы с обрыва.
Подумалось: вот она, первозданная красота! Но и эти слова показались вторичными... Стихия захватила холм с правого края, несколько рядов сосен были точно срезаны наполовину. Вокруг них суетились ловкие люди, которые приехали сюда на грузовиках или телегах; точно падальщики, кто обычной двуручкой, а кто мотопилой, они распиливали павшие или только раненые деревья. Наверное, если б деревьев срезало больше, ловкачам это было бы только на руку.
Однако первый холм, где было кладбище, пострадал намного больше. Сосновые деревья, в тени которых находилось кладбище, были моложе. Когда-то, до Великой Отечественной, здесь росли липы. Но в голодные годы липы буквально съели, а вместо них посадили молодые сосны. И теперь многие из этих сосен, растущих прямо между могилами, были наполовину сломаны. Обломки сосен попадали на оградки, кресты, памятники; некоторые могилы сильно пострадали...
Считается, что кладбища не страдают от стихийных бедствий, их оберегают: высшие силы, покойники, кресты на могилах, - смотря кто во что верит. И в том, что кладбище в этой деревне так пострадало, многие жители увидели какой-то рок. Только какой? И почему?
На автобусной остановке, недалеко от церкви, у которой лежал разбитый купол, была приклеена наполовину оборванная листовка, написанная от руки.
«Люди добрые, односельчане! Не кощунствуйте сами, не разбирайте Храм на кирпичи, остановите от греха тех, кто это делает. В нем существует алтарь – он незримо присутствует там, охраняя нас и округу. Церковь – дом Бога! Если она в запустении...» Дальше было оторвано. Возможно, в этом разорванном клочке бумаги и следовало искать ответы на вопросы о роке.
На другой день, до рассвета, мы выехали на «Ладе» в Приморск-Ахтарск, город на Азове, в котором жила мать Тимофея.
Глава 2. Двадцать три китайца.
На большой дороге что важно – чтоб машина была в исправности и водитель не спал. Насчет машины я не беспокоился: серьезных проблем не виделось. Да и верил я ей – не подведет, так у нас повелось. Хотя ухода за ней почти не было: она и мойки-то порой не знала, единственное, на что могла рассчитывать – это на хороший ночной дождь. Прихожу на стоянку, а «Лада» моя, чисто-чисто умытая, вся блестит и меня дожидается. Знает, что заведу ее на прогрев и говорю ей то да се, когда и по работе советуюсь, слова подбираю для очерка или вопросы для интервью. Получается, много знает она обо мне: и мысли затаенные, и секреты журналистские, и тем более, где бываю, когда и с кем. Но я в ней уверен – если что, будет молчать, как рыба. Изредка лишь поманит на спидометр взглянуть: пора-де масло менять, я и меняю. Бывает, красным огоньком мигнет, что тосол добавил или колодки сменил – будет сделано, «Ладушка» моя красная. Так и ездим с ней, уверенные друг в друге, вместе и музыку слушаем по радио или магнитофону. Однажды слышим, как новый русский помощи просил у Господа: «Верни деньги! – говорил он перед иконой. – Не можешь деньги, верни рублями...» Так на этом месте у «Лады» даже вентилятор включился и так загудел! – газ пришлось сбрасывать, чтоб успокоился.
Так что за «Ладу» я был спокоен, но если что – путь-то неблизкий! – заботиться о машине будет Тимофей. Сам напросился; я не возражал, но про себя подумал: «Эка куда метит... Сначала крылья ее оглаживал, мол, кривизна их понравилась, а теперь что надумал…» Приревновал, конечно, но виду не подал. Ладно, думаю, если что, пусть возится, в машинах, говорили, он разбирается. А тем временем я в салоне посплю.
Спать, конечно, тянуло. Перед отъездом времени на сон было мало – выехать надо было в два-три часа ночи – раньше грузовиков, на дороге это помеха первая, больше, чем ГАИ. Чтоб не спать, слушаю Тимофея, байки его рыбачьи, хотя и так известно: у рыбаков самая большая рыба – та, что сорвалась.
Вот он про сомов рассказывает, как ловят их путем квока, правда, не все понятно, особенно термины. Рыбаки чем-то хлопают по воде, и оттого звук в ней идет – квок! квок! Для сома это или вызов соперника, или зов сомихи. Голова у него огромная, хвост длинный, и весь он – точно гигантский головастик. И вот это головастище поднимается на звук из глубин, а тут – нате вам, крючки висят с тухлым мясом.
– Врать не буду, – признается Тимофей, – сам не ловил, но рыбаки рассказывали, что поквокали с полчаса – и раз! – сома вытащили аж на 15 килограмм, поквокали еще с полчаса – и другого вытащили, небольшого, килограмм на пять. Ловили сомов и до полутора метров в длину.
– Если говорят – поймали, значит поймали, а говорят, что видели, значит видели, – без всякой иронии говорю я. – Рыбаки, они врать не будут, разве что преувеличат немного. Скажи пожалуйста: ты о чем-то другом говорить умеешь?
– А о чем еще-то говорить? – удивился Тимофей.
Все ж правильный я диагноз ему на реке поставил – тихий сумасшедший.
– Хотя бы о себе.
– А что говорить-то… Родился на Сахалине, 31 декабря, дня не хватило до Нового года. С самого рождения не везет: если к раздаче – я последний, а если наоборот, то первый. Квартиру не получил, хотя очередь была - вот-вот… Как сокращения пошли, я заранее знал: в этой очереди буду первым. Так и оказалось. С высшим образованием теперь работаю в охране. Вот и леща не поймал, на реке, а ведь подбирался, перед бурей хорошую рыбу вытащил, килограмма на два. Но леща так и не поймал...
– Сдался тебе этот лещ! Еще раз услышу о нем – высажу на обочину! Неудачник он, дня ему не хватило… На целый день опередил Новый год, и еще жалуется! Да у тебя фора со дня рождения, белые фигуры – как в шахматах.
– По-твоему, у меня, как у того оптимиста, бутылка наполовину полная?
– Конечно! А ты и в себя-то уже не веришь.
– Так и есть. Потому и живу один, с женщинами и разговаривать разучился – как жена ушла.
– Правильно: она ушла, и ты ушел – в трагедию!
– Ладно, Андрей, – отмахнулся Тимофей, – не в церкви, проповеди читаешь. Смотри лучше за дорогой.
– Не беспокойся, разговоры за рулем не мешают, ни мне, ни машине. Можешь у нее спросить, она и не такое слышала. Ты лучше подумай, тот ли человек был с тобой? Случается ведь: сел в вагон, а потом понял – не твой это вагон, даже маршрут не твой. Приходится выходить, возвращаться обратно...
– Да… – протянул Тимофей. – Бывает, оба понимают, что люди они чужие, порой даже враги, но живут вместе, мало ли почему…
– А в это время где-то, может, живут близкие им души, живут и ждут, когда объявятся их половинки. Или как ты – давно уже ничего не ждут. Ты знаешь, к кому ушла твоя бывшая жена?
– Знаю.
– И что о нем думаешь?
– Что думать… Бывший спортсмен, работал барменом, теперь сам имеет несколько баров. Знает состав коктейлей, но с формулой воды у него и в школе было туго. Однако жёнку мою он устраивает.
– Что же ты потерял, в таком случае?
– Выходит, ничего. Пациент скорее жив, чем мертв…
– Вот и прекрасно, пятерка тебе в дневник. Осталось только забыть о неудачах, и все у тебя начнет меняться: не жизнь будет, а сплошные перемены. Кто знает, может, приедем в Приморск-Ахтарск, а там тебя судьба поджидает...
– Ага, в ресторане у набережной...
– Боже упаси искать судьбу в ресторане!
И вообще – благополучных и самодовольных обходи стороной: им ты не нужен, и они тебе тоже. Тебе нужна женщина с непростой судьбой, не обязательно красивая. Пусть ей будет плохо, как тебе, а может, еще хуже, намного хуже. И предположи: ты ей нужен. Главное – чтобы душа у нее сохранилась.
– Главное, чтоб ей попался такой журналист-проповедник.
– Но и ты, старик, не подведи.
Забегая вперед, скажу – Тимофей не подвел. Ни меня, ни… Но все по порядку.
А теперь – стоп: впереди пост ГАИ, уведомление на дорожном знаке. Спасибо, что предупредили.
На дороге рассвело. Снижаем скорость, поправляем ремни безопасности. От высокой будки отходит гаишник и показывает жезлом: тормози. Что ж, будем знакомиться.
Все в порядке, поехали. Гаишник разомнулся, да и я, пока он смотрел документы, сделал несколько приседаний. В общем, польза обоюдная, пока улыбаемся, основные сражения впереди. Тимофей по-прежнему был весь в рассуждениях, что-то и говорил, но я лишь иногда прислушивался к его словам.
– Да, - задумчиво говорил Тимофей, – вот говорят, все в нашей жизни предопределено, расписано вперед по минутам и метрам. Но вот случились буря, ураган, землетрясение, одним словом – стихия. И все перемешалось, перепуталось, да так, что заранее и предвидеть невозможно. Ведь разве можно предвидеть, насколько метров поднимутся волны, где упадет дерево, откуда налетит ветра и куда он обрушится… Вот мы с тобой, Андрей. Отдыхали на реке, ловили рыбу – и вдруг гроза, сумасшедший ветер, тучи. И все изменилось, в один день, и нас с тобой несет, несет…
– Хорошо, хоть знаем куда, - ответил я.
- Ты знаешь, однажды стихия уже обрушилась на мою жизнь. Если бы не она…
- Что ты имеешь в виду?
- Я говорил, что родился на Сахалине, но не прожил там и двух лет…
В молодости мама Тимофея, Надежда Ивановна, вместе с сестрой Лизой приехала на Сахалин в поисках женской доли. Долю эту она вскоре нашла – в лице моряка Григория. Купили они домик в кредит, а когда родился Тимофей, и корову. Григорий ходил в море, зарабатывал неплохо. Но тут вмешалась стихия: судно, на котором он плавал, попало в шторм, получило серьезные повреждения и долго стояло на ремонте где-то в районе Камчатки.
А когда вернулось в свой порт, дом Григория выглядел, как разоренное гнездо: двери раскрыты и никого нет. Выяснилось, что жена не захотела его больше ждать и вместе с ребенком выехала на материк, с ней же уехала и сестра. Григория к ним не пустили – оставался долг за дом и корову. Временное часто становится постоянным: отец Тимофея остался там насовсем.
- Выходит, стихия лишила тебя отца?
- Получается, так, хотя почему мать выехала так быстро, тоже вопрос. Но я уверен: случись эта стихия попозже – я бы с Сахалина не уехал. Остался бы с отцом. Ведь я же прирожденный рыбак! Сейчас было б у меня собственное суденышко под мотором, чтоб ловить рыбу с бригадой человек в шесть или восемь… И не был бы охранником, как сейчас…
Дорога сделала поворот; слегка притормозив, опять набираю скорость, объезжаю пару вставших на обочине грузовиков и с опозданием вижу милиционера с жезлом - тормози, приятель. Тихо ругаюсь: столько машин было встречных, одна бы хоть посигналила, предупредила...
За грузовиками – «Волга» с синей мигалкой, милиционеры досматривают грузовики. Сейчас и меня начнут спрашивать: что в багажнике, есть ли оружие.
Подходит милиционер с жезлом, на груди – автомат. Говорю: вот мои документы, вот оружие, и показываю пластмассовую имитацию пистолета – собственность Тимофея, по его словам, когда-то она его здорово выручила.
Милиционер повертел в руках пластмассовую игрушку и неожиданно спросил:
– Хлеба у тебя нет?
– Есть, – отвечаю и достаю из свертков на заднем сиденье буханку черного. – Сколько надо-то?
– Половину, если не жалко.
– Для родной милиции ничего не жалко.
И правда: работа у них не из приятных. Сами бы только не набирались грязи...
Немного отъехав, мы сделали привал – пора, столько часов в пути. Съехали к придорожной посадке, вытащили из багажника покрывало, коврик на синтепоне, тот самый, которым укрывали машину от града, и разлеглись на траве. Солнышко начало пригревать. Блаженные минуты отдыха; кажется, мне даже что-то снилось.
– Мужики, – послышался чей-то противный голос. – А, мужики?
Нехотя открываю глаза. Вижу – пастух.
В сапогах, затертом пиджачке поверх фланелевой цветной рубахи, на голове выцветшая армейская панама. За плечами армейский же рюкзачок, в руках – кнут.
– Мужики, корову не видели? Не попадалась, тут или за поворотом?
– Ты у милиции спроси, – вставил Тимофей. – То-то они хлеба у нас выпрашивали. Знак на ней был какой?
– Колокольчик, что ль?
– Какой колокольчик? Ты что, забыл, где находишься? Это трасса федерального значения, на ней и скотина должна иметь номерные знаки.
– Какого значения? – переспросил пастух.
– Федерального! Значит, так, – продолжал Тимофей, – раз корова была без знаков, на нее должны составить протокол. А раз некому его подписать, значит, и коровы твоей, считай что не было... Небось пожарили на шашлык и хавают с нашим хлебом. Как двадцать три китайца…
«Двадцать три китайца» – это его любимое выражение.
Затаив дыхание, пастух слушал Тимофея и пытался понять – правду тот говорит или шуткует... Потом, так ничего и не вымолвив, он поднялся на дорогу и стал всматриваться в сторону, где у грузовиков толпились водители и милиционеры.
– Да ты принюхайся – чуешь, жареным тянет? – не унимался Тимофей. – Они у нас и луку просили; как жареное-то есть без луку...
Пастух повернулся к нам и переспросил с тоской:
– Взаправду просили?
– Вот ведь Фома неверующий…
Постояв немного, пастух зашел в посадку, и больше мы его не видели. Сначала я подумал про него: из армии парень, уволился и к себе, в деревню. Но затем понял, нет, этот в армии не был. С теми, кто служил, шутки про корову без номерных знаков не проходят.
– Сейчас он подойдет к ним поближе, – с азартом говорил Тимофей, – лесочком, чтоб не заметили, и выйдет за грузовиками, узнать, не там ли костер.
– Хочешь сказать, он и вправду учуял запах жареного? – я смотрел на Тимофея с нескрываемым удивлением.
– Абсолютно уверен. Я был как-то на сеансах гипноза. Людям давали понюхать три стаканчика и говорили: в одном был одеколон, в другом – спирт, в третьем – еще что-то. И люди начинали говорить: здесь был одеколон, здесь спирт... Хотя везде была только вода.
– Тимофей, ты меняешься прямо на глазах.
– Сам же говорил, про перемены.
Следующая остановка была незапланированной. На выезде из небольшого поселка, рядом с несколькими кафешками и ларьками, мне засигналил вдруг какой-то человек: тормози, мол, что-то у тебя неладно. Чуть наклонившись, он показывал рукой на днище «Лады». Я резко затормозил, открыл дверь, думая выйти, и тут подлетел человек, сигналивший о поломке, и начал что-то говорить. Наконец, до меня дошло: он является представителем фирмы, которая презентует здесь свою продукцию и ее запросто можно выиграть в лотерею. Он сунул мне в руки цветной фантик, который и был этой лотереей – с правилами: здесь потри, тут потри, а дальше – как повезет.
– А что с машиной-то у меня? – тупо спрашиваю этого представителя, а краем глаза вижу, как двое парней такими же сигналами о поломке тормозят и другие машины.
– Да нормально у тебя все, без проблем, ты на лотерею смотри: видишь, что там с краю написано?
– Вижу, – сказал я и, захлопнув дверь, тронулся с места.
– Эй, – закричал представитель, – а лотерея? – И на бегу попробовал просунуть руки в окно двери, оно было наполовину открыто.
– Шнурки завяжи, дурачок, – настала и моя очередь пошутить.
Парень тупо взглянул на туфли, на которых и не было никаких шнурков, а затем, размахивая кулаками, стал кричать что-то нам вслед. Билетик лотереи так и остался у меня в руках, без всякого, конечно, выигрыша.
– Вот ведь паразиты! – воскликнул я. – Заставили остановиться, будто и в самом деле что-то случилось. Вечно я попадаюсь на такие крючки…
– Если хочешь, это тоже гипноз...
На обед остановились в довольно большом кафе у дороги, рядом со стоянкой большегрузных автомобилей. Свободных мест в кафе почти не было, мы сели за столик, за которым обедали смуглая женщина и ребенок лет пяти-шести. Женщина что-то приговаривала ребенку, перемежая русские слова со словами на другом языке. Судя по всему, это была цыганка, но очень симпатичная, с приятным, тонко очерченным лицом. По манере говорить, модной, даже изящной одежде, это была современная и образованная женщина; я бы не удивился, если бы увидел ее за рулем иномарки. Но, если честно, я не прочь был и сам оказаться с ней рядом неважно, в иномарке или другой машине.
– Сына, – сказала она ребенку, – хочешь, я скажу тебе, о чем думают эти дяди? Они думают: вот какие цыгане пошли, современные. И цыганского в них ничего не осталось. Но вот и ошибаются эти дяди. Цыгане мы с тобой самые настоящие: если попросят, и погадать им сможем. Бесплатно, за хорошее слово. Сына, сможем им погадать – как бабушка учила? Сможем, если захотят...
– Уже захотели, – живо откликнулся я. – Начните с меня.
Цыганка посмотрела на меня черными продолговатыми глазами (как оливы – вспомнилось сравнение), глубоко посмотрела – я точно окунулся в эту глубину, затем мягко взяла меня за руку, раскрыла ладонь и опять закрыла.
– Ты – за рулем, тебе ничего не скажу, хотя многое вижу... Думать будешь – про дорогу забудешь. Ты будешь вспоминать меня, иногда. Но товарищу твоему скажу...
Цыганка взглянула Тимофею в лицо, потом взяла его кисти рук и стала разглядывать ладони.
– За судьбой едешь, давно она тебя дожидается. Будет у тебя встреча с женщиной, поздним вечером, смотри только, не прозевай, не упусти – счастье свое упустишь. Мимо денег не пройдешь, всегда подберешь, а золото – оно и в грязи золото. Надо только его разглядеть. Не побрезгуй: подними его, помой, приведи в порядок, и оно заблестит – для тебя. И это – твоя судьба, сделай для нее все, что можешь, и она даст тебе все, чего тебе не хватает. Но запомни, хорошенько запомни: обратной дороги у тебя не будет...
– Это как? – удивился Тимофей. – Я что, там напостоянно останусь?
– Твой дом там, где ты нужен, а счастье дается тому, кто его заслужил. К сердцу прислушивайся – оно твой главный пророк и советчик.
И цыганка засобиралась уходить.
– Спасибо вам, – вместо Тимофея отблагодарил я ее хорошим словом.
...В Ростовской области и Краснодарском крае, где ГАИ не столь добродушна, как в центральном регионе, я применил испытанный способ уйти от штрафа – при требовании об его уплате отдал гаишнику водительские права, взамен получил временное удостоверение и в последующем предъявлял его на каждом шагу. Чуть что, выворачивал наизнанку карманы – мол, все, командир, лимит исчерпан, дай Бог, чтоб бензину хватило... Я знал – вернувшись домой, позвоню в ГАИ по месту прописки, назову фамилию и скажу: чем платить мордоворотам с ростовской трассы, я лучше своему, родному ГАИ заплачу, желательно, конечно, чтоб поменьше. И заплатив по нижней ставке, получу свои права обратно.
В Приморск-Ахтарск мы приехали поздним вечером. Пересекли несколько улочек и выехали к берегу моря. В сотне метров левее начиналась набережная; гремела музыка, разноцветно светились кафешки, в ярких гирляндах уходил с постамента в море военный катер.
Мы послушали море, размялись, побродив по каменистому берегу. Затем собрали в пакет накопившийся за дорогу мусор и направились в сторону набережной, к площадке с контейнерами для мусора, расположенной недалеко от частных домов. Тимофей хотел бросить пакет в один из контейнеров, но в последний момент отпрянул, точно наткнулся на привидение. У контейнера находилась женщина, с палкой-крючком в одной руке и мешком в другой. Видимо, это была одна из нищенок, которые кормятся на мусорных площадках – собирают пустые бутылки, поношенную одежду, пищевые отходы.
Увидев нас, она выпрямилась, не спеша уложила что-то из отобранного в мешок и пошла вдоль набережной. Я успел увидеть ее лицо, оно было как застывшая маска, но на мгновение мне открылись ее глаза: они были задумчивые, но думы в них тоже будто застыли…
– Вот что делается-то с людьми, – Тимофей долго не мог прийти в себя. – И ведь не старая она, эта женщина, не старушка-бродяжка. И вдруг – нищенкой по помойкам лазит. Видать, довели человека до ручки...
Я не стал ему отвечать; некая мысль не давала мне покоя, и я только повторял про себя: «Неужели? Да нет, быть такого не может. Это было бы слишком...»
Погода в Ахтарях (так называли город местные жители) нам улыбалась. Солнце было ласковым, насыпной песок на городском пляже был теплым, море спокойным. Народу на пляже было много, отсюда и теснота. Но нам с Тимофеем это не мешало. Слева непрерывно звучал плейер, принадлежавший двум девицам. Купальные костюмы их ограничивались узкими полосками на поясе; видимо, приехали они недавно и, точно на вертеле, крутились на песке то в одну, то в другую сторону, подставляя солнцу еще бледные телеса. А справа от нас, не переставая, трещали языком две пожилые тетки – обсуждали мужей, которые недалеко от них играли в карты, одну за другой опорожняя бутылки с пивом.
– ...Что толку им говорить... Говори-не говори – а они как пили, так и будут пить, и ничего с ними не сделается.
– А с моим и подавно... Ведь надо же, войну прошел, потом всю жизнь куролесил – и хоть бы что! Другие пьяницы под машины попадают, ноги-руки ломают, а мой – ну точно заговоренный. И еще бахвалится этим. Помню, когда космонавты разбились, он что трепал-то: его надо было на корабль, и ничего б не случилось. Живуч, алкаш…
– Не говори. И мой: порой так выведет из себя – убить готова. Так и сказала ему один раз: «Вот дай мне пистолет, и сколько ни будет патронов – все в тебя выпущу, ирод треклятый...» Сказала и думаю: «И ведь точно хайдакнула бы, не задумываясь...»
– Как хорошо-то, что мы вместе поехали, и квартиры-то сняли рядом. Заходи вечерком, с иродом своим.
– И ты заходи, с космонавтом.
– О-о, вдвоем-то они на такую орбиту выйдут...
– Ну и черт с ними, окаянными. Если что, мы их с балкона спустим, посмотрим тогда на их орбиту...
– Что им сделается...
Плейер слева выпел, наконец-то, всю пленку, и стал слышен разговор двух девиц.
– Нет, ну что за отпуск такой, жаримся второй день, и хоть бы кто подошел. Без мужчин и отпуск не отпуск.
– А может, надеть все же лифчики…
– Нет, пусть видят, что мы готовы к употреблению.
– Да, зря, что ли, мы лежим тут, крутимся, хрустим на песке, как кукурузные палочки?
– Вот-вот, пусть думают, что мы не прочь и еще где-нибудь похрустеть…
– Нет, ты посмотри, что делается! – справа от нас взвизгнула одна из теток. – Прямо из рук вырывает...
Я сдвинул с лица газету, которой прикрывался от солнца, и увидел женщину в синем, как у завхоза, халате, в туфлях с оббитыми носами и в темном платке, из-под которого виднелись спутанные волосы. Она наклонилась к бутылкам, лежавшим рядом с мужьями теток, и одну за другой стала укладывать их в большую темную сумку.
– Вот зараза, побируха несчастная! Как их только пускают сюда!
– Ходют тут, вши разносят...
Тем временем я расталкивал Тимофея.
– Хватит дрыхнуть! Посмотри на нее – узнаешь?
Это была та нищенка, которую при въезде в город мы видели у мусорных контейнеров. Я посмотрел на Тимофея и понял, что думаем с ним об одном и том же.
– Помнишь, что предсказывала цыганка? – спросил я. – Про встречу с женщиной, поздним вечером?
Тимофей не ответил, мне подумалось: не лишился ли он дара речи?
– А что если, – наконец он выдавил из себя несколько слов, – если это не она? Мало кого видели мы в тот вечер, пока ехали от набережной, в центре толпа была…
– Да, нищенка с мусорной помойки, это чересчур... Но по лицу она не убогая, а совсем даже наоборот. Вот цыганка… – добавил я. – Между прочим, в дороге я не раз ее вспоминал – как она и предсказывала.
Тем временем нищенка уже вышла на набережную и направилась в сторону частных домов.
– Подожди меня здесь, – сказал я Тимофею и как был – босиком, в одних плавках – поспешил вслед за ней.
Около одного из домов нищенку остановила пожилая женщина с пакетом в руках – она вышла из калитки и стала, видно, зазывать ее в дом. Получив отказ, женщина принялась перекладывать что-то из пакета в сумку нищенки, но та выдернула сумку из ее рук и медленным шагом пошла дальше по улице.
На калитке, из которой вышла пожилая женщина, была прикреплена маленькая дощечка. Немного выждав, я прошел мимо нее, на дощечке было написано: «Сдаются комнаты».
Через пару часов я постучался в эту калитку. Признаться, я и до этого подумывал, чтобы снять комнату: не хотелось стеснять Тимофея с матерью, мешать их столь нечастому общению. Да и далеко до моря – пешком идти с полчаса, а на машине добираться – проблемы с парковкой.
Баба Вера, так просила называть ее хозяйка, за относительно небольшую плату предоставила в мое распоряжение небольшое помещение из красного, выложенного под расшивку кирпича – стены, дверь да пару окон. Это помещение было расположено в глубине сада; видимо, первоначально оно задумывалось как летняя кухня – на это указывала и подведенная к нему газовая труба.
С улицы к дому имелся отдельный въезд для машины; раскрыв ворота, ее можно было вкатить во внутренний дворик – приехавшим на машине это было удобно. Готовить пищу можно было на кухне в доме, где в одной комнате жила хозяйка, а другая сдавалась квартирантам. Впрочем, в самый разгар сезона, когда отдыхающие то и знай стучали в калитку: «Хозяйка, на квартиру не пустишь?», баба Вера сдавала и свою комнату, а сама жила у сына – в доме, когда-то принадлежавшем ее сестре.
Между помещением в глубине сада и домом была устроена летняя беседка – столик и лавки, вкопанные в землю под сенью замечательных вишневых деревьев; квартирантам дозволялось, не наглея, добавлять в свой рацион их спелые плоды. В беседке можно было принимать пищу и просто отдыхать, за разговором или молча, слушая музыку из кафешек на набережной.
Кроме меня, у бабы Веры квартировали в это время супруги Николай Иванович и Анна Григорьевна, очень разговорчивые старики из Липецка. К журналистам отношение у них сохранилось почтительное, со старых времен, и они сразу взяли меня в оборот – точно и приехал я сюда для того, чтобы взять у них интервью или написать очерк об их жизни. Жизнь у них была трудной. Николай Иванович был металлургом, всю жизнь – в горячем цехе, как заведенный. Анна Григорьевна также много лет проработала на одном месте, в столовой, на раздаче. А дети…
Детей у них было двое.
Старший их сын умер несколько лет назад, не дожил и до пятидесяти. Тоже выучился, стал инженером, получил работу в Москве. Потом все обрушилось – одновременно с развалом Союза. Кое-как вырвался из безденежья, дальше – больше: организовал фирму, появились деньги. «Еще бы, – рассказывали старики, – с его-то головой! Сердце только пошаливало, работа была – одни нервы...» И сын его, Максим, тоже вырос толковым, но пошел по торговой части – закончил техникум, дальше учился на заочном. Да вот беда, влез в коммерцию, с большими деньгами, а значит, и приманчивую для криминала.
Сейчас Максим на одном из московских кладбищ, под номером 2049. Убили его в двадцать два года. До поры до времени он исправно платил криминалу, и его не трогали. А потом стали втягивать в аферу с кредитом на очень крупную сумму. Максим отпирался, что-то пытался предпринять, и с ним расправились.
Незадолго до гибели он ехал с матерью на машине и говорил, что третий день видит впереди себя черную полосу: «Вот еду сейчас – а она передо мной, черная полоса...» Ей бы насторожиться, расспросить Максима, что за дела у него черные, если видит такое. Подключила бы отца, милицию...
Случилось это в выходной день. С утра ему позвонили, назначили встречу, наверняка кто-то из знакомых, иначе б не поехал. Сказал матери: я ненадолго – и уехал. Говорят, пересадили его в другую машину, вывезли в лес, но недалеко, рядом с дорогой, где проходили люди. Выстрелами его ранили в живот и в голову. Нашли Максима живым, но потеря крови была слишком большой… Пуля пробила паспорт и несколько стодолларовых купюр – бумажник у него был на поясе, с кармашком для денег и документов.
- Доллары к добру не приводят...– вздыхали старики.
На кладбище, где лежит Максим, одно время столько молодых схоронили, от восемнадцати до двадцати пяти лет, точно специально их кто отстреливал. И убийцы Максима там же, это и следователи подтвердили. Порешили их те, кто был круче, кому стихия эта криминальная еще допускала жить.
Теперь рядом с Максимом лежит и его отец – сердце не выдержало, он и без того с нитроглицерином не расставался...
Младший сын стариков живет вместе с ними. Ему сорок с небольшим, он инвалид Чернобыля и часто болеет. Особенно у него болит голова, порой так сильно, что жутко становится. Жизнь сына превратилась в сплошное «нельзя»: нельзя поднимать тяжести, нельзя быть на солнце без головного убора, нельзя иметь детей. И нельзя не надеяться на что-то лучшее – иначе откуда брать силы, чтобы переносить эти муки...
Он у них младший; учился – школа, институт, потом, наконец, женился. Но детей завести не успел – грянул Чернобыль. Когда вернулся, рассказывал, чем занимался. Поднимется на этаж, оторвет сколько-то досок или еще чего-то, сбросит вниз и бегом обратно. Майку снимет, а она вся в крови. Конечно, сын имеет какие-то льготы, на бумаге большие, на деле не очень. Пенсию выплачивают, поставили телефон, помогли с гаражом, еще что-то сделали из того, что другим, здоровым, достается за деньги или с трудом. Какая-никакая, но все же помощь. Только что ему до этого гаража, если жена ушла, если голова болит, а жизнь состоит из одних «нельзя»?
Пару дней мы с Тимофеем не виделись. Он был у матери, занимался ремонтом дома, а я просто отдыхал, отводил душу на море – купался, загорал, а в другое время знакомился с городом. Памятник Ленину, улица Советская – в названиях здесь осталось много советского, чего не скажешь о людях. В аптеке, куда я пришел за кремом от загара, один старик все укорял продавца за отказ продать ему лекарства по льготной цене.
– Совести у вас нет, – сказал он под конец.
И услышал в ответ:
– Ты о чем, дедуля, проснись! У кого она теперь, эта совесть? Нет ее теперь – ни у людей, ни у власти. Совесть на деньги не поменяешь, и без денег ты теперь нуль, букашка...
А в местной газете было напечатано такое объявление:
«Бывшим пионерам и руководителям предприятий! Мы купим у вас лом цветных металлов – меди, бронзы, алюминия, нержавеющей стали – за наличный и безналичный расчет, в любом количестве!»
Объявление было иллюстрировано рисунком, на котором пионер в галстуке трубил в горн, призывая владельцев таких горнов, наконечников к знаменам, бронзовых статуэток, бюстов и т.п. сдать на переплавку эти идеологические атрибуты советской эпохи – по цене лома цветных металлов.
На выходные дни я обещал свозить Тимофея с его матерью, Надеждой Ивановной, к ее сестре Лизе – той самой, с которой она была на Сахалине. Сестра жила в деревне километрах в восьмидесяти от Ахтарей, на берегу небольшой речки.
– Заодно и порыбачим, – вдохновенно говорил Тимофей.
– И рыбы наловим, – вторил ему я, – как двадцать три китайца.
Глава 3. Пещерные люди.
В субботу Елизавета Ивановна, сестра матери Тимофея, подняла нас ни свет ни заря – на рыбалку. Я, правда, предпочел бы сначала выспаться, потом что-нибудь поесть деревенского – мечталось, к примеру, о горячем твороге в чугунке, только-только вытащенном из печи.
Но какая там печь, какой чугунок – в доме Елизаветы Ивановны были газ, холодильник, морозильная камера, телевизор, магнитофон – одним словом, и здесь цивилизация повязала народ электрическими цепями. Цепи эти, конечно, полезные, но вот что плохо – они вбирались и в души людей. Мы с Тимофеем лишь руками развели, когда узнали, что не только заезжие городские, но и свои, деревенские, в своей же родной речушке приноровились глушить рыбу электроудочкой. Господи, зачем ты допускаешь такое?
– Слушай, а может, ну ее, эту рыбалку, – сказал я в слабой надежде отговорить Тимофея от утренних бдений за удочками. – Ну выловишь ты пяток полуоглушенных рыбок...
Но Тимофей лишь покачал головой. Тогда я решил его деморализовать и спросил, не продаются ли тут рыбные консервы. Тимофей удивился – при чем здесь консервы?
– Как причем, – ответил я, – есть-то что будем?
И рассказал, как когда-то один из рыбаков брал меня на рыбалку – дня на три. Продуктов припасли немного – предполагалось, что река прокормит. Однако ввиду недостаточности улова в середине следующего дня в местном магазинчике я купил к обеду… рыбные консервы. Большего позора, как сказал позже этот рыбак, он не испытывал. А я для него стал символом рыбацкой неудачи. Завидев меня, он переходил на другую сторону улицы, а если впереди намечалась рыбалка, звонил друзьям и отменял все намеченное: дурной это стало приметой увидеть меня перед рыбалкой…
– Давай останемся, никуда не пойдем, – снова подступился я к Тимофею, в надежде, что рассказ о рыбных консервах внес в его душу сомнение. – Выспимся с утра, в деревне…
Однако Тимофей был неумолим, словно, в противовес мне, он был символом рыбацкой удачи. Возможно, так это и было, потому что с ним и я выловил в речке такое… Но я опять забегаю вперед.
Рыбачили мы обычными удочками, и ловилась не просто рыбка, а окуньки да плотвички, вполне шустрые, без признаков электрического похмелья, рыба нам милая и привычная. И это понятно: туляку или рязанцу всегда комфортнее ловить окуней да плотву, ну и конечно, лещей – давнюю любовь Тимофея. Как пример – чтобы хариус в северной речке стал тебе словно окушок в Оке, мало сколько-то прожить на Севере – Север надо принять душой.
В Приморск-Ахтарске есть заповедник, где прижились знаменитые индийские лотосы. Они и красивы, и экзотичны, рядом с ними хочется фотографироваться – но и только. Можно восхищаться и магнолиями в сочинских парках, объедаться, до синевы на губах, шелковицей под Новороссийском, пастись за Адлером в винограднике или в Грузии прикорнуть на часок в чайных кустах – курчанам или ярославцам эта экзотика никогда не станет такой родной и близкой, как липы у них под окном.
Итак, мы ловили плотву и окуней, рыбу нам милую и привычную. Сначала на червей, а затем на живцов: выпросили с десяток у пацанов, которые с небольшого мостка забрасывали в речку «паука» – квадратную сеть в мелкую ячейку, в нее попадала и мелкота.
Поклевка была довольно приличной, она и у меня пробудила азарт. Вот поплавок резко дернулся и ушел под воду, быстрая подсечка и – о рыбацкая мечта! – удочку буквально выгнуло в дугу: попалась явно хорошая рыбина. Теперь только бы не сорвалась! Работаю удочкой, но с каким сопротивлением выбирается леска! Что же это за рыбина такая, думаю, может, щука килограмма на три? Ладно, гадать не буду. Понемногу тяну леску с рыбиной к берегу, но боюсь – один не справлюсь, опыта мало, и потому зову Тимофея на помощь. Затем картина была такой – удочка лежит на берегу, а мы с Тимофеем вдвоем тянем на себя леску с рыбиной, подводим ее все ближе к берегу, и вот из воды появилась страшенная зеленоватая морда. Думаю – неужели сом? Или вообще что-то доисторическое...
На самом деле это была зеленая речная черепаха, довольно крупная – весом не меньше двух килограммов, а может, и больше: взвешивать не взвешивал, а врать не стану – какой рыбак станет врать?! Журналист, кстати, тоже… И вообще, рыбак да журналист – самые правдивые люди: что ни скажут, все правда. Разве не так?
Я огорчился: счастливые ожидания, предвкушаемое рыбацкое счастье – все оказалось ложным, точно рыба действительно сорвалась. Но Тимофей меня успокоил; по его словам, не всякий рыбак может похвастать таким уловом: такие крупные зеленые черепахи – довольно привлекательный товар на местных рынках, во всяком случае, их можно обменять на хорошую рыбу, к примеру, на судака. Так что можно считать, что в этой небольшой речушке мне попался на крючок его рыбье высочество судак! К тому же, как утверждал Тимофей, эти зеленые черепахи и впрямь имеют доисторическое происхождение...
В девятом часу Тимофей произнес знакомую фразу про рыбалку, интересную только до восьми часов, мы свернули удочки и поехали колесить по местным просторам. «Лада» мчалась вдоль полей, на которых поспевал подсолнечник – длинные толстые стебли уже с трудом удерживали выпуклые кругляши в желтых косынках, и по грунтовке, проложенной вдоль каналов, уходящих далеко в поля. По берегам каналов, в высоких камышовых зарослях, иногда промелькивали яркие бока легковушек – рыбная ловля здесь не прекращалась и днем: если рыба возленивалась подходить к крючкам, придремывая в теньке, браконьеры такой ей устраивали отдых!
Кое-где дороги проходила мимо плавней – залитых водой низин, на которых было много цапель; чуть наклонившись вперед, они стояли в воде на длинных ногах, на расстоянии друг от друга, и совершенно не двигались – точно уснули. На самом деле это была охота; цапля надолго замирала, может, даже затаивала дыхание, и тем усыпляла бдительность мелких рыбешек или лягушек. Неосторожно подплыв к ее длинным спицам-ногам, они становились жертвами внезапно ожившей птицы – голова ее совершала резкое падение вниз и тут же возвращалась обратно с зажатой поперек узкого клюва добычей. Иногда цапли срывались с места охоты и планировали над плавнями на небольшой высоте...
Весь этот день черепаха пыталась вырваться на свободу. Вечером, после возвращения в Ахтари, хозяйка моя, баба Вера, поместила ее в небольшую, но глубокую ванну; черепаха сделала несколько кругов по днищу, а потом взобралась передними лапами на ее край – и точно покорилась. Мы сидели в беседке: баба Вера и Николай Иванович с Анной Григорьевной, я да Тимофей, который все собирался домой, к матери, но не уходил. Он рассказал было что-то правдивое на рыбацкую тему, Николай Иванович тему эту подхватил, и понеслось... Рыбацкие истории – не рыба в реке, эта тема неисчерпаема.
Не участвовали в разговоре только я да черепаха: высунув из ванны свою зеленую морду, она немигающе смотрела почему-то лишь на меня. Удивленный этим, я смотрел ей в глаза и спрашивал молча, про себя: «Ну, и что ты на меня уставилась? Виноватишь за то, что выловил тебя из речки? А не надо было, как глупому окуню, живца заглатывать вместе с крючком...»
Но она, морда зеленая, все смотрела на меня и смотрела, и было у нее в глазах что-то такое, что раньше не примечалось, точно было это «что-то» из неземного. Я попробовал ретироваться: «Слушай, – говорю, – а почему ты на меня одного-то все смотришь, смотри и на Тимофея, он помогал вытаскивать тебя из речки, без него я бы не справился...» Но она, глупая, и не думала отворачивать от меня свою морду.
Я посмотрел на бабы Верину кошку, которая сидела у нее на коленях и очень живо переводила глаза с одного участника разговора на другого, точно и въявь видела все то несметное количество рыбы, которое они перекидывали друг к другу в своих рассказах. В шутку или всерьез, об инопланетном происхождении кошек писалось не раз, но ничего неземного в глазах кошки, как в глазах черепахи, сейчас я не видел.
И тут мне вспомнились слова Тимофея – о доисторическом происхождении этих зеленых черепах. Значит, вот откуда этот взгляд – из доисторичья! Я опять взглянул на черепаху – потомок древних рептилий смотрел на меня, как его предок на пещерного человека! Может, и думал при этом: «Ничуть ты, человек, не изменился, для природы ты как был пещерным, так и остался. Только теперь ты не просто дикарь – ты вандал…»
В глазах черепахи что-то мелькнуло. Ага, решил я, потомок древних рептилий перешел к угрозам. Небось говорит про себя: «Смотри, человек, придет час, и воздастся тебе – за все! Был на тебя один потоп – будет и еще!»
Но почему я? – настала и моя очередь защищаться. Что мне теперь, в ответе быть, за все человечество? Вокруг сидели и другие люди, тоже, по идее, пещерные, а она - у-у, морда зеленая! - смотрела только на меня!
Нет, решил я про себя, здесь что-то не то. Просто выдумываем мы много - черепах из доисторичья, кошек с других планет. Скоро и женщин переведем в инопланетянок, выражение уже придумали: «Неземная женщина». И на самом деле, в любой из женщин, лишь рассмотри хорошенько, такие тайны откроются, каких на земле и не знали. Верно говорят: каждая женщина – открытие.
– Ну что, черепаха Тортилла, – переключился на зеленое мое чудо Николай Иванович, – скажешь, где ключик твой золотой?
– Что ключик, – поддержала его Анна Григорьевна, – проси сразу денег, взамен обещание выпустить ее в море.
«Ого, – подумал я, – шутят старики, как молодые, а ведь столько пережили. Было у них два корешка, и обоих, считай, лишились, – один с сыном на кладбище, под разными номерами, а у другого жизнь такая, что и кладбище милей. Молодцы, старики, не унывайте и дальше...»
– Что толку-то ее выпускать, – ответил старикам Тимофей, – в море она не жилец, смотрите, уже засыпает, смотрит в одну точку. Еще бы - целый день, считай, без воды...
«Стоп! – я точно хлопнул себя по лбу. – Эту песню я уже слышал. Верно! Так говорили о сомике в лагере художников на Оке, после того, как он столько пожелал нам хорошего. А затем мы предательски отправили его на сковородку. Да и взгляд у сомика был такой же, как сейчас у нашей зеленой Тортиллы.
– Еще какой жилец! – возразил я категорически. – Сейчас увидим.
Я вытащил черепаху из ванны и опустил ее на кучу песка – неугомонная баба Вера задумывала еще что-то строить. Черепаха с неожиданной резвостью и так быстро поползла вверх по куче, что пришлось осаживать ее обратно. Но только я выпустил ее из рук, как она вновь поползла наверх.
– Смотри-ка, – удивилась баба Вера, – бежит, как скаженная.
Стали обсуждать, что делать с черепахой. Опять появились версии о судаке, а также о пепельницах и других сувенирах из черепашьих панцирей.
– Эх, – вздохнул я, – пещерные вы люди, на бусы все что-то вымениваете…
Через несколько минут мы торжественно понесли мою Тортиллу к морю – все, кроме бабы Веры.
– Я тут побуду, телевизор посмотрю, а вы идите, потом расскажете.
До последней минуты я сомневался, правильно ли поступаю. Все ж речная она, Тортилла, одна морда зеленая что значит – в моем представлении морские черепахи были желтые. Поэтому выпустил я черепаху метров за двадцать от моря, предположив: если море не для нее, то она поползет вдоль берега.
Море было неспокойно, волны накатывали большие, и это также прибавляло сомнений – верно ли поступаю, не погибнет ли она, в этих волнах? Сил-то сколько понадобится, а откуда взять их, после стольких стрессов, начиная от неудачной охоты на живца.
Однако черепаха, не колеблясь, быстро-быстро поползла к морю, однако у его кромки набежавшей волной ее отшвырнуло назад и перевернуло на спину. Другая волна развернула ее обратно и подхватила за собою в море. И Тортилла поплыла по волнам, торчком задрав голову кверху; волны то поднимали ее высоко, то опускали, но это не мешало ей довольно быстро удаляться от берега.
Я следил за черепахой, пока она не пропала из поля зрения. Да и темно стало, чтобы вглядываться и различать что-то в набегающих друг на друга волнах. Надеюсь, все у нее образовалось как надо.
Мы походили по берегу моря, и я позавидовал бабе Вере: вот ведь, всю жизнь прожить у моря, каждый день может запросто выходить на берег, прислушиваться к плеску волн... И тут меня огорошили:
– Да что вы, Андрей Михайлыч, она лет пятьдесят уже не выходит к морю, – сказала Анна Григорьевна, – даже если оно спокойно...
И старики стали рассказывать. Выяснилось, что баба Вера была вдовой моряка, погибшего в море. В жесточайший шторм попали тогда вышедшие на промысел катер и несколько рыболовных лодок. Те, кто в катере были, спаслись, а в лодках – погибли, и среди погибших был муж молодой Веры. Хотя мог и не погибнуть: он был механиком и должен был находиться в катере. Но это – по должности, а по судьбе место его оказалось в лодке.
Лодки потом прибило к берегу, некоторые моряки, в том числе и ее муж, все еще держались за их борта руками, мертвые, но держались... Вера сама пыталась оторвать от борта пальцы мужа, но не смогла. И такое на нее нашло помрачение, что, позабыв и о сыне, маленьком Викторе, она прямо с пирса бросилась в море. После этого одну ее и близко не подпускали к морю – пока страх, поселившийся в ее душе, сам не перекрыл ей дорогу на берег.
Старики узнали об этом от бабы Веры. Вообще, она много рассказывала им о своей жизни. Я, признаться, и сам провоцировал стариков на разговоры о бабе Вере в надежде узнать что-либо о нищенке с застывшим лицом и думами, застывшими в глазах. Предсказание цыганки о Тимофее и женщине, его возможной судьбе, не выходило у меня из головы. Я тоже говорил ему, этому с рождения неудачнику, и о переменах в жизни, и о судьбе, но это было как наставление неслуху-дитяте: учись прилежно и станешь адвокатом. Или инженером – не суть важно.
Другое дело – цыганка. Не знаю, правда, что меня занимало больше: сама она или ее предсказание, но речь сейчас речь шла лишь о последнем – вдруг это предсказание уже исполняется? Встреча с нищенкой поздним вечером, у мусорных контейнеров: «Золото – оно и в грязи золото, надо только его разглядеть…», потом встреча на пляже, – все это задело и Тимофея. Он не раз просил меня выяснить у бабы Веры, кто она, эта нищенка - что-то ведь связывало этих женщин… Но думалось мне, вопрос этот столь деликатен, что так просто, в лоб, к нему не подступишься.
Кроме стариков, баба Вера и сама немало рассказывала о себе, охотно участвуя в наших разговорах. Правда, первое время понять ее было трудно – говорила она на чудном смешении местных наречий со словами на украинском и польском языках. Так что приходилось переспрашивать, и после чего она старательно переводила нам свои же слова на обычный русский; я буду приводить ее слова уже в переводе.
Здоровье у бабы Веры было слабое: то и знай принимала разные порошки и таблетки; видимо, и возраст ее, под семьдесят, брал свое. Здоровье подорвала на бондарном заводе – много лет отработала в цехе по разделке древесины. Стояла у круговой пилы, на которую подавались бревна; много было работы ручной, но что делать – работала, часто запотевала, и это в цехе, где сквозняки так и гуляли.
И все чаще стала чувствовать себя плохо.
В поликлинике мерили температуру, градусник показывал 37,2, и ее опять отправляли на завод: с такой температурой, говорили, люди годами живут и работают. А ей было все хуже и хуже.
Через какое-то время приехал, наконец, вагон с рентгеном. Посмотрели, а у нее каверны в правом легком, и размеры их – ого-го. Врачи всполошились, а она их спрашивает – что, мол, такое. Ответили – спина у тебя в экран не вмещается.
Было ей тогда от роду двадцать два года. Муж погиб в море, малый ребенок на руках, второй он у нее, первый умер. И вот такая болезнь...
Стали ее лечить, вдувать-выдувать воздух и так далее. Месяц полечат – и на работу. А там все то же, и опять болеет. Лечение не помогало, здоровье было все хуже и хуже. В конце концов, дали ей инвалидность, а родным сказали – готовьтесь, ничем больше помочь не сможем.
Одним словом, выписали ее, как говорят, в «деревянный корпус». Ноги у нее стали как тумбы. Поняла, что помирает, сестру Женю упросила позаботиться о ребенке. Та обещала, хотя и своим-то ребенком не занималась. Со всеми уж попрощалась Вера, но тут вмешалась свекровь – к себе позвала, в Польшу, в село Жопович; некрасивое было название, теперь, говорят, называется по-другому.
И Вера поехала. В дороге пошла у нее горлом кровь. Автобус, на котором ехала, остановился, она вышла кое-как на обочину, вокруг люди засуетились, но им ехать надо, а не с ней возиться. Вера и просит: оставьте меня, тут и глаза закрою, совсем.
Но ей повезло – в автобусе ехал ксендз, уговорил он ее:
– Вставай, ты будешь жить, я тебе помогу...
Еле-еле доехала Вера до матери мужа. Свекровь сказала тогда родным:
– Сын мой в Ахтарях похоронен, пусть хоть невестка со мной останется. Смерть не отступит – к ней буду приходить, на кладбище.
Поместила она Веру в больницу, месяца четыре ее там лечили, свекровь часто навещала. А жила свекровь зажиточно, две коровы имела и все прочее; ходила всегда в вещичках-украшениях – там цепочки, тут сережки, здесь колечки. И стала Вера замечать: придет свекровь, а вещички той или иной на ней нет.
– Где, мама, – спрашивала Вера, – украшение ваше?
– Да, – отвечала та, – дома оставила.
И так не один раз.
Позже выяснилось – продавала она эти вещички, чтобы Вере было и лечение хорошее, и питание.
Пару раз в больницу к ней приезжал и ксендз. Оба раза приносил по пять литров какой-то воды. Пей, говорил, и начнешь поправляться. И Вера пила.
Всего полтора года пробыла Вера у свекрови. И смерть ее отпустила: вылечилась, каверны зажили, одни рубцы остались. Вернулась она домой, пошла к врачам, а они удивляются.
– Ты что, – говорили, – с того света вернулась?
Но работать пришлось опять на бондарном заводе, другого места найти не могла. И опять стала болеть, пытались ее лечить, да без толку. Через какое-то время ей удалили правое легкое, вместе с ним исчез и туберкулез.
Свекровь, конечно, ее ругала: зачем на бондарку пошла, возвращалась бы к ней, там-то куда было лучше. Но Вера не поехала – боялась за Виктора, чтоб и с ним не стряслась та же беда, что случилась с первым ее сыном Андрейкой.
Андрейка родился у нее в семнадцать лет – замуж вышла рано. Врач, принимавший роды, взглянул на мальчика и сказал:
– Долго жить не будет.
– Почему? – спросила Вера.
– Примета на нем есть, – ответил врач.
Она осмотрела мальчика и не увидела ничего особенного, разве что волосы были большие, хоть в косички заплетай. Но разве это примета?
Когда Андрейке было полтора года, Вера с мужем привезли его в Жопович, бабушке показать. И вот шли они по селу и вдруг увидели женщину, в окошке одного из домов. Посмотрела эта женщина на Андрея и произнесла:
– Ой, какой хорошенький мальчик!
И тут же, после этих слов, руки Веры ослабли. Она крикнула мужу:
– Держи ребенка, я не могу...
Муж подхватил сына на руки, а он уже еле дышит; так и кончился на руках отца. Выходит, прав был тот врач – была на ребенке примета. Думали, и Вера умрет, вслед за ребенком, но она выжила, несколько недель пролежав в больнице. Но почему заболела, отчего ребенок умер, врачи толком и не сказали, может, и сами не поняли.
А в Жоповиче говорили: сглаз это был, на нее и ребенка. Та женщина в окне не один раз это проделывала, оттого и звали ее колдуньей. У нее был сын; лет до двадцати или больше ходил он по селу в женской одежде, к девкам или женщинам был равнодушен, в общем – с левой резьбой в голове. Считалось, что сглазила этого парня его собственная мать. Так это было или не так, но женщину эту и камнями забрасывали, и дом ее жгли, и что еще только не делали, пока она не уехала, наконец, вместе с сыном. Однако и после того, когда у Веры родился второй сын – Виктор, ехать с ним к свекрови она побоялась.
– Все-таки хорошо мы сделали, что выпустили черепаху... – сказала Анна Григорьевна.
На набережной было много курортников – веселились, пели под караоке, ветер с моря нисколько им не мешал.
Николай Иванович вытащил портсигар и стал разминать сигарету.
– Ну вот, опять соску достал, – заворчала Анна Григорьевна. – Не может без нее.
– Здоровья много, – заметил я.
– Какое здоровье, тридцать лет у мартена простоял...
Когда мы вернулись домой, баба Вера пригласила нас в свою комнату – к телевизору, новости посмотреть: старики на удивление горячо интересовались политикой. Наверное, это было лучше, чем о сыночках все думать, корешках загубленных, да о старости-болячке судачить.
В комнате бабы Веры была старенькая, но добротная мебель, на стенах – семейные фотографии, а в красном углу – деревянная икона, я обратил внимание: вместо оклада она, как невеста в фате, была в накидке из белого тюля.
– Светлый образ, – высказал я первые пришедшие на ум слова и удивился: насколько непростыми они показались.
– Это сейчас он просветлел, – ответила баба Вера, – а поначалу образок был темный.
Икону она нашла в сарае вскоре после переезда в этот дом – он достался ей в обмен на квартиру. В сарае хранились уголь и всякий шурум-бурум; разбираясь в нем, баба Вера и нашла эту икону. Сначала она показалась ей просто дощечкой, покрытой толстым и точно спрессованным слоем угольной пыли. Баба Вера хотела ее выбросить, но остановили вес дощечки, больший, чем можно было ожидать, и необычная ее твердость.
Тогда баба Вера принялась осторожно протирать ее влажной тряпкой, и вдруг за одним из слоев открылся лик богородицы – и такой яркий, будто краски, которыми он был написан, размешивались только вчера. А вскоре открылась и вся икона – с ликами богородицы и младенца. Только недолго сияла она яркими красками: вскоре на образе опять появилась угольная темь. И сколько ни протирала она икону – въевшаяся в нее угольная темь все проступала и проступала, разве что не так быстро и не столь явно.
Таким и поставила она образок в красный угол и больше протирать не стала; только одела нарядно, в белый тюль. Через некоторое время угольная темь сошла – икона просветлела. Баба Вера как заметила это, так сразу и на колени. Поняла – икона не может быть простой находкой.
– Сначала я ее из сарая вызволила, – говорила она об иконе. – Теперь, Андрей Михалыч, это моя заступница…
Тем временем на экране телевизора понеслись, наконец, резвые кони – с такой заставки начиналась программа новостей.
– Слушайте, – удивленно произнесла Анна Григорьевна, – а ведь кони-то стали другими...
– Как другими? – всполошилась баба Вера.
– Другими. Раньше они в упряжке были, и неслись вроде в другую сторону...
– И вправду, в другую, – удивленно протянула баба Вера.
– А что удивляться, – философски заметил Николай Иванович, – тут не только кони – страна повернулась в другую сторону. И понеслась...
Вот это да! – воскликнул я про себя! Какой образ и как точно сказано! Браво, Николай Иванович, если продамся в какое-нибудь издание, быть вам моим внештатным корреспондентом.
Но лучше б не продаваться – свободным журналистом быть проще, да, увы, не всегда сытнее. Светлые мои мечты – интервью у тибетских лам и беседа с индийскими магараджами – станут ли они достижимы? Кстати, а есть ли они сейчас, магараджи? А то мечтаю, думаю о них, как Тимофей о леще, а они, их светлости индийские, уже вывелись… Да нет, титулы высокие – они и у нас сохранились. Киса Воробьянинов теперь и усы бы не красил: дворянские собрания есть, почитай, в любом крупном городе. Такое оно теперь, наше Отечество, но умом его по-прежнему не понять…
Новости не сообщили ничего необычного. Как обычно, в стране где-то что-то взорвали, в кого-то стреляли, еще одного чиновника поймали на воровстве. И надо же! – на одном крупном заводе дела пошли в гору и, как в довоенные годы (так старики называли время до перестройки), в репортаже о нем приводились показатели за прошедший период и планы на будущий. Слава Богу, значит, хоть в чем-то дела пошли на поправку. Правда, на заводе этом должность директора занимали одновременно два человека: один проходил на завод по пропуску, а второй – по решению суда и в сопровождении громил из охранной фирмы. Но да это не важно: споры акционеров – дело двадцатое…
– Вот ведь дожили до чего, – начала Анна Григорьевна, – завод поделить не могут. Налетели, точно своры волков... А тем, кто работает на нем, им-то что? Ведь что говорили-то им? Ваше это все, общенародное, берегите, как свое. И вот, пожалуйста, приберегли – неизвестно для кого…
– Как неизвестно – известно, – откликнулся Николай Иванович. – Помнишь, кабак «Три медведя», был такой в нашем городе.
– Это который сожгли потом?
– Да. А почему сожгли, помнишь?
– Говорили – бандиты не поделили...
– Вот именно – бандиты. Договориться не могли, кому в нем гулять. Один раз поцапались из-за него, второй, а после взяли и сожгли кабак к едрене фене... Позже часть этих бандитов поубивали, часть посадили, а кто уцелел, теперь в бизнесе.
– Тоже, наверно, заводы скупают...
Анна Григорьевна с мужем долго судили бы о политике-экономике, если бы не баба Вера.
– Охота вам переживать, – вмешалась она и махнула рукой на телевизор. – Все равно в делах этих мы нули и ничего не можем – ни понять чего, ни изменить. Я-то вообще ничего не понимаю, хожу порой, точно дурочка. Недавно вот с Витей, сыном моим, – баба Вера кивнула на стену, где в рамочке висела фотография молодого человека в форме морского офицера, – ездили в Краснодар. И вот смотрю – афиша висит, театр приглашает на спектакли. А поверх афиши бумажка приклеена с надписью: Лена-проститутка, звонить по такому-то телефону, в любое время. Я возмущаться – вот ведь, хулиганы, как девку позорят. И хотела сорвать ее, да сын не дал. «Ты что, – сказал, – с ума сошла? Какие хулиганы? Небось, бумажку эту Ленка та и повесила. Сама! Или попросила кого...» Что творится, Господи, ничего не понимаю.
– Сын-то на каком море служит? – спросил я, глядя на фотографию.
– Здесь он сейчас, на Азове.
– На Азове? – удивился я. – И на каком судне плавает?
– На казанке, – ответила баба Вера, – с подвесным мотором. Вот какое у него сейчас судно...
Хлопнула калитка, баба Вера выглянула в окно и сказала:
– А вот и сам он пришел, морячок наш.
В комнату вошел сухощавый, невысокого роста мужчина, одетый в темную спецовку и джинсы. Он не показался мне молодым: волосы с сединой, резкие морщины на лице, глаза темные, а взглядом странные: они смотрели в сторону, в потолок, вниз, мимо, куда угодно, но только не прямо в глаза собеседнику. И конечно, узнать в нем морского офицера с фотографии, блестящего, с лихим взглядом молодых глаз, было бы невозможно.
Виктор пришел сообщить, что завтра выходит в море – по просьбе Тимофея баба Вера заранее попросила сына, чтобы он взял нас с собой на рыбалку.
– Так что готовьтесь, в шесть часов я буду в лодке у набережной.
И ушел. Я так и не смог поймать его взгляд. Хотя бы один раз.
– А как же Тимофей? – заволновалась баба Вера. – Как без него-то, Андрей Михалыч?
– Не знаю, – ответил я. Идти за ним, признаться, не хотелось...
– Да он же местный, – воскликнула Анна Григорьевна. – Он что, в море не ходил?
– Тимофей, кстати, и краску сегодня купил, – добавил Николай Григорьевич. – Завтра хотел трубы красить.
– Значит, выйдете без него, – подытожила баба Вера. – Ничего не поделаешь.
«И точно, – повторил я про себя не без ехидцы, – ничего не поделаешь». Я вспомнил, как на Оке впустую просидел у него в лодке все утро, и теперь понял, что отомщен. И как понял это, так сразу и сжалился – ведь как грезил он этой рыбалкой. А как сжалился над ним, так и способ известить его о рыбалке нашелся: по телефону, через соседей.
Старики ушли ночевать в свою комнату, а баба Вера меня задержала.
– Ты с Витей-то уж будь помягче. Расскажи ему что-нибудь веселое, рассмеши. Ты ж видишь, какой он. Пора бы отойти ему, отогреться, а он все никак...
– А что случилось-то с ним? В море тонул, на корабле?
– Тонул. Только море это житейское... Не спрашивай его, сама расскажу...
Виктор с детства подавал надежды. Школу окончил с золотой медалью, потом, также с отличием, мореходку. Учился где-то и дальше.
Плавал в северных водах, жил в Архангельске, там же и женился на бойкой поварихе из кафе. С женой и малолетним сыном жили они в общежитии, в комнате гостиничного типа. Ходил в море, про жену думал, что ждет она его, скучает. И верил ей. Вера моряков – дело особенное; часто они верят женам лишь потому, что хотят им верить…
На беду, однажды из-за шторма в море судно их неожиданно вернулось в порт. Тогда и выяснилось, что на деле может стоить эта особая их вера – вера моряков в любовь и верность… Городской травмпункт работал вдвое напряженней – сломанные челюсти, поломанные ребра, пробитые головы. Некоторые граждане просто летели из окон…
Грустная истина открылась и Виктору. Крепко досталось в ту ночь и бойкой его жене, и ее любовнику. Может, даже слишком крепко: как верил он ей, так и дубасил. Из больницы, куда отвезли любовника, жена отправилась в милицию и не ушла домой, покуда мужа не определили в камеру. А позже такие напустила краски – на следствии и в суде, что за все про все дали Виктору аж семь лет колонии.
И начались его плавания совсем по другому морю. Определили Виктора на зону в Котласе, Архангельской области, в отряд к некоему Лапину. Работать поставили на шитье рукавиц: показали, как работает машинка, немного поучили, установили сменную норму – и вперед. Навыков, понятно, нет, нет и нормы. Но навыки шитья были делом вторым или третьим. Первым делом было обрести навыки к новой жизни, после того, как предыдущая его жизнь – в одночасье, как судно после пробоины, – ушла на дно. Сначала он вообще не понимал, что хочет от него начальство, как надо вести себя с другими заключенными, какие у него права-обязанности, и вообще, как (а иногда думалось – и зачем?) ему дальше жить.
Нет нормы, значит, есть долг, который постоянно растет. Через некоторое время вызывают его на разбор к хозяину – начальнику колонии, где были и начальники отрядов. В ответах на вопросы Виктор дважды назвал своего начальника Моримоном – так его звали в отряде.
– Как-как ты назвал начальника? – переспросил хозяин.
– Моримон, – повторил Виктор. Он и думать не думал, что Моримон – это не фамилия начальника, а не очень для него приятное прозвище.
За невыполнение плана дали ему 5 суток штрафного изолятора – ШИЗО. Когда вернулся, его вызвали к начальнику отряда.
– Так как, говоришь, меня зовут? – спросил начальник.
– Моримон, – ответил Виктор, он так и не понял еще, что к чему.
– Так вот, – грозно ответил начальник. – Меня зовут Лапин Алексей Николаевич, запомни хорошенько.
И чтобы помочь ему в этом, Виктора снова определили в ШИЗО.
Так, от одного наказания к другому, и начался его срок. А сокамерники по ШИЗО стали ему инструкторами по плаванию в тюремном море. Писем от жены он не получал – пришло лишь уведомление о разводе. Но друзья писали; они и заставили жену приехать на свидание – показать сына. Но начальник отряда придрался к Виктору из-за какой-то ерунды и намеренно лишил его права на свидание. Так и не увидел он сына.
Виктор совсем тогда сорвался и в присутствии других осужденных сказал начальнику:
– Моримон ты и есть Моримон. Моримоном был – Моримоном, с..а, и останешься.
И сам отправился в ШИЗО.
Но вместо ШИЗО его определили в БУР - барак усиленного режима, сначала на три месяца, затем продлили этот срок настолько же. В последующем его выпускали в общую зону, какое-то время проходило без нарушений, но нервы – нервы были на пределе; он срывался и опять попадал либо в ШИЗО, либо в БУР.
В камерах было сыро и холодно. Бетонные стены и полы, металлические дверь и решетка, шконки – кровати, отстегивающиеся от стены, если нет претензий к поведению. Но чуть что не так – шконка пристегивалась к стене, и спать было не на чем, оставалось лишь брать газету и стелить ее на бетонном полу. А питание в камере – его нельзя было и назвать питанием.
Виктор стал болеть. Случалось, он лежал на голом бетоне с температурой под сорок градусов, но не чувствовал холода, а сознание точно отсутствовало. И все же, чтобы не умереть, он находил в себе силы вставать, стучать по дверям, требуя медицинской помощи, и не опускаться, не опускаться, не опускаться – ни физически, на холодный бетонный пол, ни морально, душой... И то, и другое было труднее трудного. Но морально было тяжелее – у него не было и мечты, а значит, и надежды. Кроме матери, ему никто не писал, даже друзья замолчали, все как один. Не было и заочницы – дамы по переписке: женщины для него перестали существовать.
Хотя нет, в одном из горячечных снов ему явилась прекрасная собой женщина. Она стала ему что-то нашептывать, и он почувствовал необыкновенное тепло. Но сон оборвался – загремели двери и кто-то из контролеров-прапорщиков начал на него орать. Однако прекрасная женщина так и осталась в его разгоряченном мозгу, и ему по-прежнему было тепло. Прапорщик, с тупой, как тумбочка, мордой, опять раскрыл рот, но Виктор его не слышал – он стоял посередине камеры и улыбался как блаженный.
– У тебя что, крыша поехала? – крикнул прапорщик. – Чего лыбишься?
Виктор не отвечал; закрыв глаза, он облокотился к стене, а на лице его по-прежнему расплывалась та же улыбка.
Прапорщик как в неживого ткнул в него дубинкой и опять спросил, только тише:
– Чего лыбишься, говорю?
Потом снова гремели двери: прапорщик сходил за старшим наряда, лейтенантом.
– Да косит он, бл... буду, косит, – сказал лейтенант, – что я их, зверей, не знаю?
Косить или прикидываться больным – в зоне это дело нередкое. Одно время в камере с Виктором сидел осужденный, которому казалось, что на него капает компот. Он капал на него везде – в спальном помещении, на работе, в столовой. По идее, осужденного должны были отправить в больницу, на обследование – больной и сам об этом просил. Но вместо больницы ему прописали десять суток ШИЗО. И вот ведь какое дело: к вечеру первого дня в ШИЗО компотный дождь прекратился, больной сообщил, что выздоровел и попросился обратно в зону. Но для закрепления результатов лечения его продержали в камере все десять суток.
Оттого и Виктора – по его блаженной улыбке – с легкостью приписали к категории таких же «больных».
– Ну, ты что, – закричал на него старший наряда, – в шутки играть надумал?
И с силой ударил Виктора дубинкой. Виктор пошатнулся и с той же улыбкой стал медленно, по стене, оседать на бетонный пол.
– Ах, ты, бл... такая, – взревел прапорщик, – комедию ломать решил!
Взмахнув дубинкой, он опять ударил осужденного. Виктор повалился на пол...
Очнулся он в санчасти. Горячка прошла, но на поправку дела шли не быстро. Виктор прошел обследование; с подозрением на туберкулез его этапировали в тюремную больницу, где диагноз и подтвердился. Месяцы лечения, в относительно неплохих условиях – физически ему стало лучше. Стало успокаиваться и в душе, точно что-то теплое подтопило в ней холод. Возможно, этим «что-то» были теплые слова женщины, которая как ангел-хранитель явилась ему тогда в горячечном сне. Так или иначе, но нервы его расслабились, он перестал раздражаться, и конфликтов с начальством стало меньше.
Несмотря на дальнее расстояние, мама Виктора приезжала к нему, не пропустив ни одного положенного свидания. Когда он заболел, она прожила в поселке при колонии не одну неделю, стараясь больше узнать о сыне и выхлопотать для него все, что было возможно. Она ходила по кабинетам с фотографией сына – не того зэка, которого видели начальники, а блестящего морского офицера, судьбу которого исковеркала неверная жена. Кто-то ей и сочувствовал, кто-то, чем мог, и помогал – когда бескорыстно, а когда и нет.
Одна начальница, Татьяна Ивановна, пригласила мать Виктора к себе домой, после чего по ее адресу стали идти посылки с гостинцами из Азова – икорка, балыки. Летом Татьяна Ивановна с мужем отдыхали у матери осужденного на полном ее пансионе. Хлопоты матери оказались не напрасны: к зиме, раньше срока на три с лишним года, Виктор был уже дома – освободили по туберкулезу, хотя в сравнении с другими больными дела его были не так и плохи.
Баба Вера открыла шкаф и достала из него небольшой отрез полосатой ткани, в белую и синюю полоски. Я удивился: в робы из такой ткани одевают особо опасных рецидивистов, пожизненно осужденных да смертников; как загнанных тигров их нередко показывают в кино или телепередачах.
– Подарок от Татьяны Ивановны, – сказала баба Вера. – Кто знает: если не она, Витя ходил бы уже в такой одежде. О, господи, сколько мне довелось пережить, пока он был в этом Котласе... Хорошо, хоть живой вернулся.
После возвращения в Ахтари Виктору дали инвалидность, через какое-то время у него удалили больную часть легкого. Болезнь отступила, он пошел на поправку. Как мог, стал и подрабатывать. Несколько раз посылал бывшей жене деньги на сына, но они вернулись обратно вместе с письменным отказом от алиментов. Во время приватизации его бывшая проявила завидную оборотистость и, выкупив доли других работниц, стала хозяйкой кафе. Заимела (а может, купила?) и мужа; к чему нужны были ей напоминания о Викторе, и тем более за такие жалкие для нее крохи...
Теперь у Виктора вторая семья, растет сын. Как и многие ахтарцы, он где-то скорее числится, чем работает, живет за счет рыбы. Виктор малоразговорчив и до сих пор сторонится людей, особенно незнакомых. А о прошлом с ним лучше не говорить...
Глава 4. Дом с привидением
В предыдущие дни море было неспокойным, ветер гнал волны, и рыбаков в море выходило немного. А на сегодня по «рыбосвязи» получено уведомление, что в море лучше не выходить – рыбинспекция дремать не будет, от нее и поступило это «штормовое предупреждение». Недавно в инспекции сменился начальник – прежний ушел на пенсию, а на его место заступил отставник-пограничник. Ввиду этого ахтарские рыбаки переживали очередной период неясностей, к которым, впрочем, им было не привыкать. Начальники приходили и уходили, а ахтарцы как жили за счет рыбы, так и живут, и даст Бог, будут жить дальше.
Бывало, новые начальники меняли правила, инструкции, но проходило не очень много времени, и рыбаки и инспектора вновь находили приемлемые друг для друга способы сосуществования: рыбаки не оставались без рыбы, был у них, значит, и хлеб, и все прочее; инспектора их ловили и штрафовали за браконьерство, забирая при этом и улов, и сети. И тем не менее между рыбаками и инспекторами не было ни споров, ни вражды. Каждый рыбак заранее знал, что в определенное время совершенно конкретный рыбинспектор застукает его в море во время браконьерского лова рыбы, конфискует сеть (как правило, старую, пришедшую в негодность) и изымет улов, причем наперед было известно, и столько килограммов судака, кефали или тарани будет в конфискованном улове, и какая сумма штрафа за него будет наложена.
Случались, конечно, и отступления от этих правил. Явных браконьеров-беспредельщиков наказывали по всей строгости, в особенности тех, кто делал бизнес на осетровых. Находились способы и против беспредельщиков-рыбинспекторов – были и такие. К примеру, один инспектор, бывший гаишник, решил было и с рыбаков тянуть мзду, как тянул ее с водителей на дороге. Город маленький – было известно, что его, горемыку, жена обложила налогом: каждый день он должен был сдавать ей определенную сумму выручки, то есть собранных с водителей взяток. И потому, сверх обычной таксы – столько-то рублей в карман, и нарушения как не бывало – порой он выпрашивал у водителей и сверх таксы, себе на карманные расходы. Но рыбаки – это братство особое, да и просторы морские – не узкая полоса дороги, на ней гаишные замашки не проходят.
В итоге из инспекторов его попросили, после чего жена от него тут же ушла. Теперь он простой рыбак, о чем совсем не жалеет.
С приходом в начальники рыбинспекции бывшего пограничника ахтарцы забеспокоились: по правилам, выходы моряков в море должны согласовываться с пограничной службой – на противоположном берегу Украина, какая-никакая, а заграница. Это значило, что наряду с рыбинспекцией, свою долю с рыбацкого улова могут потребовать и пограничники.
Одного за другим рыбаки направляли в инспекцию делегатов – с просьбой внедрить давнюю их мечту о едином налоге, с которой они ходили ко всем новоначальникам. Мечта эта простая: затвердить размер платы – столько-то рублей за выход в море, или столько-то рублей в месяц – и лови хоть каждый день. Только, чур, без лишних бумажек, потому что за ними придется ходить по кругу и платить, платить, платить, даже если официально платежей не будет.
Да, вздыхали новоначальники, надо что-то решать, игра в браконьеров надоела не только рыбакам. Но все оставалось по-прежнему; разве что в городе не на самом плохом месте начинал строиться спустя время коттедж на имя тещи или зятя новоначальника. Рыбаки не роптали: рыбочиновники - они тоже люди, пусть себе строятся; главное, чтобы и рыбакам жить давали...
Начальник – бывший пограничник – тоже не реагировал пока на предложения рыбаков. Похоже, сам еще не определился, как поступить, и с нововведениями не спешил. Пока действовала лишь прежняя системой «рыбосвязи», предупреждая: ладно, рыбаки, скоро праздники, или зарплату на «бондарке» задерживают, поэтому в такие-то дни ловите спокойно, глаза закроем. Но вот тогда-то оставайтесь дома, в море ходить нельзя, кто ослушается, получит по полной программе.
Несмотря на «штормовое предупреждение», Виктор все же решил выйти в море: надо было проверить сети: как бы не забились дохляком, несколько дней уж не проверялись. К тому же все три сети, выставленные им в море, были относительно небольшие – метров по пятьдесят в длину, значит, и проверить их можно будет довольно быстро. Да и закинуты они довольно далеко – от восьми до двенадцати километров от берега, и не напротив Ахтарей, а в стороне, так что вероятность встречи с рыбинспекторами уменьшалась.
Море утопило в себе очертания городских построек, пригородные селения, высокие тополя вдоль аккуратных дорог. Море было кругом. Не было ни единого ориентира для сверки маршрута и мне все думалось: как же выплывем-то на сети?
Наконец, догадался – все дело в черной, размером с мобильный телефон, коробочке с небольшим экраном, на который Виктор поглядывал время от времени. На экране мелькали линии, пунктиры, цифры и по ним, словно по компасу, Виктор направлял движение лодки.
Тимофей с видом знатока объяснил мне, что при выставлении сети ее координаты фиксируются с помощью этого приборчика и космического спутника, что позволяет найти ее потом без каких-либо ориентиров: приборчик указывает, где и на каком расстоянии она находится. Причем в его памяти одновременно может быть информация относительно расположения многих целей. Рыбаки с успехом пользуются такими приборами. Но, как я понял, продают их нелегально – видимо, иначе потребуется непростая регистрация, оплата услуг связи и т.п. Возможо, они и вовсе не разрешены.
Наконец лодка замедлила ход – прибор указал, что мы находимся прямо у цели. Виктор бросил в воду небольшой якорь на веревке, чуть покружил вокруг и заглушил мотор – якорь зацепил сеть.
Приподнимая верх сети, мы подплыли к ее началу и проверили, по частям выбирая ее из воды. Рыбы было довольно много, в основном тарань и кефаль, попадались и судак, порой довольно крупный, да рыбец – внешне не очень выразительная рыба, но по вкусу ценится очень высоко. Изредка показывалась камбала и, конечно, их рыбьи благородия – осетр да севрюга. Признаться, сколько ни показывали мне отличия между ними, в особенности по форме носа, я плохо их различал. Тем обиднее было видеть эти диковинные рыбины с белками в глазах и рассыпающимися в прах, стоило только до них дотронуться. От некоторых рыб остались лишь скелеты да острые вытянутые носы. Очищать сети от дохляка – дело малоприятное, но думалось мне, что это лишь малая толика наказания за глумление над природой, при котором так варварски гибнет столько рыбы…
Надо отдать должное Виктору – живых осетровых он аккуратно выпутывал из сети и отпускал в море.
Если рыба не выказывала явных признаков жизни, ее проверяли по белку на глазах, а также по жабрам: когда они были красные, ее бросали в лодку – значит, в готовку годится, а если побелели, то рыба выбрасывалась в море, подальше от лодки. Рыбьи тушки тут же схватывали подлетавшие к ним чайки. Кроме чаек, в спорах за тушки участвовали и другие птицы, более крупные.
– Это баклан. А это мартын, – Виктор называл породы птиц, но в борьбе за рыбу они устраивали настоящие бои, в которых трудно было отличить одну птицу от другой. Одним словом, все птицы так и остались для меня просто чайками.
Наконец, последний участок сети вновь оказался в воде, выловленную рыбу в большом полипропиленовом мешке из-под сахара спрятали в укромном месте, оборудованном в носу лодки, и мы помчались дальше. Минут через десять лодка затормозила ход – по прибору здесь где-то была вторая сеть. Как и с первой сетью, якорь зацепил ее почти сразу.
В этот раз я помогал Виктору и Тимофею более активно, а когда вытащил юркого осетренка, в полметра длиной, то выпросил у Виктора разрешения взять его на берег, чтоб сфотографироваться с ним у кромки моря. Виктор не возражал, но предупредил – при появлении инспекции сразу же выпустить его в воду: береженого Бог бережет, из-за такой малявки могли быть крупные неприятности. Я наполнил водой мешок из-под сахара и опустил в него осетренка.
Вторая сеть была наполовину проверена, когда на горизонте появилась лодка. Виктор распрямился и стал всматриваться в черную моторку, летящую в нашу сторону. А я взял осетренка в руки и завел его за спину, чтобы в случае чего незаметно выпустить в море.
– Это рыбаки, – произнес, наконец, Виктор, – знаю я эту лодку. Тоже где-то сеть проверяли.
По мере приближения лодки в ней стали заметны и двое мужчин в камуфляже, один управлял мотором, а второй рассматривал нас в бинокль. Виктор понял, что ошибся.
– Инспекторы! – крикнул он и опустил сеть в море. А я разжал руки, и осетренок быстро ушел в воду.
Моторка инспекции, на которой не было никаких опознавательных знаков или окраски, подошла к нам вплотную, и человек с биноклем перешел в нашу лодку. Это был мужчина лет сорока пяти с щетиной на лице; судя по фигуре и жесткому взгляду – бывший военный.
– Инспектор рыбохраны Скворцов. Предъявите документы на лодку.
Виктор передал ему завернутые в полиэтилен документы.
Инспектор переписал в блокнот данные на лодку и ее владельца и спросил:
– Почему нарушаем?
– Что нарушаем? – Виктор сделал наивно-удивленное лицо.
Инспектор лишь ухмыльнулся.
– Значит, ничего не нарушаем? А это что? – и указал на рыбу, лежащую на дне лодки.
– Как что, рыба, – ответил Виктор.
– Вот именно, - подчеркнул инспектор, и с колючим прищуром посмотрел на меня и Тимофея. - Что-то попутчиков я твоих не знаю. Кто такие?
– Родственники приехали из Москвы. Решил вот море им показать.
– Так ведь передали всем: сегодня в море не выходить. По-хорошему передали…
– Да родственники ведь, скоро обратно ехать. В кои-то веки приехали...
– Родственники... – проворчал инспектор, потом достал из широкого кармана куртки портативную рацию, вызвал кого-то и доложил: задержана такая-то лодка, принадлежит такому-то, с ним два родственника, проверяли сеть...
– Доставай сеть, – сказал он, закончив доклад.
– Какую сеть? – искренне удивился Виктор.
– Ты ваньку-то не валяй! Кидай якорь и вытаскивай. Если сами вытащим, дороже обойдется.
– Командир, так ведь родственники... – нехотя сдался Виктор, бросил якорь в воду и вновь зацепил сеть. Мы стали выбирать ее прямо в лодку, а инспектор принялся составлять протокол. Когда в лодку стала ложиться непрочищенная часть сети, он скривился:
– Что ж ты, рыбачок, так запускаешь сети?
– Так получилось.
– Получилось… Ладно, давай теперь прибор.
– Какой прибор?
– Такой! Маленький такой приборчик, по которому сети ставишь.
– Да ты что, откуда у меня прибор...
– Врешь, – уверенно проговорил инспектор, и кивнул Виктору на карманы его куртки. – А ну, выворачивай!
– Ты что, командир, прав не имеешь!
– Имею, все я имею, и права, и обязанности. Выворачивай карманы, по-хорошему. А нет, так на прицеп возьму и в штаб. Тогда и узнаешь, какие у меня права.
– Нет у меня прибора, – правдиво ответил Виктор и выворотил оба кармана, в них оказались лишь сигареты, зажигалка и перочинный нож.
– Значит, спрятал, – сказал инспектор и задумчиво посмотрел в нашу сторону.
– Ты что, командир, москвичей обыскивать станешь?
– А что мне москвичи… Сейчас они браконьеры, такие же, как и ты. Ладно, показывай, где другие сети стоят.
– Нет больше сетей.
– Рассказывай мне... Филатыч, – кивнул он инспектору во второй лодке, – ну-ка, походи тут с якорем, должны быть у него еще сети...
– Не трать времени, ничего он не найдет.
– Правду говоришь? Ладно, поверю, значит, в другом месте стоят. Сейчас возвращайся в город, и вечером придешь к нам в штаб вместе с сетью. А улов этот, – он кивнул на рыбу на дне лодки, – мы конфискуем...
– Командир, а может, отпустишь? Родственники все ж, в кои-то веки приехали...
– Не могу, по рации уже доложено. И предупреждали ведь: чтоб и носа вашего в море не было. В другой раз бы отпустил, что я, не понимаю... Ничего, выпишу тебе по минимуму.
Лодка инспекторов скрылась из виду; Виктор с Тимофеем порассуждали, куда они направились – обратно к городу, или дальше в море, на охоту за рыбаками, пренебрегшими «штормовым предупреждением». Наконец Виктор махнул рукой – эх, была не была! Затем нагнулся и из тайничка у кормы вытащил прибор. Взвыл мотор, и минут через десять мы принялись за третью сеть. Работали все трое и быстро, очищая ее только от рыбы, пропуская водоросли и всякий морской мусор. Затем, уже на ходу, наполнили рыбой еще один полипропиленовый мешок и, как и первый, запрятали его в укромном месте, оборудованном в носу лодки.
На подходе к городу наперерез нам бросилась еще одна лодка с двумя инспекторами. Вот что значит «штормовое предупреждение»...
– Не спеши, командир, – предупредительно сказал Виктор, когда один из инспекторов хотел перейти к нам на борт, – на меня уже составили протокол. Спроси вашего главного.
Виктор назвал им свою фамилию и после недолгих переговоров по рации нас отпустили.
Дом Виктора находился недалеко от берега моря, у дороги, по которой мы въехали в город. Совсем рядом была и мусорная площадка, где мы видели нищенку; возможно, именно сюда семья Виктора выносила бытовой мусор и пищевые отходы. Дом был не новым, но довольно большим: несколько комнат с высокими потолками, газ, сад с фруктовыми деревьями.
Мы с Тимофеем внесли мешки с рыбой во двор и присели в небольшой крытой беседке: жена Виктора, Нина, женщина лет тридцати пяти, рыженькая, миловидная, предложила остаться на чай. А Виктор вместе с сыном-школьником вернулся на берег – надо было повозиться с мотором.
За чаем Нина рассказывала нам о житье-бытье: рыбный промысел мужа идет все хуже и хуже, продавать рыбу становится труднее – в пору самой вставать в рыбных рядах и торговать вразвес. Для курортников их дом неудобен, и вообще, она с удовольствием бы его продала и уехала к себе на родину, в Краснодар.
– Давно вы его купили?
– Если бы покупали... Он перешел к Виктору по наследству.
– По наследству? – удивился я: ведь его мама, ведь баба Вера, мама его, слава Богу, жива, а отец погиб в море, когда Виктор был мальцом.
– Тетка завещала, сестра Веры Петровны, – ответила Нина; так мы, наконец, узнали отчество бабы Веры.
– У нее что, своих детей не было?
– Да нет, была у нее дочь… Да что была, что нет - разницы никакой. И вообще, с этим домом такие случились истории, рассказать кому – не поверят. Я давно говорила – продать его надо, пока с ним еще что-нибудь не приключилось. Порой мне кажется, что в нем, во дворе или где-то рядом живет привидение. Вечером и во двор выйти страшно, не говоря о том, чтобы мусор вынести в контейнеры...
При этих словах меня точно током ударило. Я взглянул на Тимофея и понял, что и он был потрясен той же догадкой: не это ли «привидение» мы видели при въезде в город, недалеко отсюда? И не с ним ли разговаривала баба Вера, у своего дома?
– А вы говорили о привидении бабе Вере?
– Конечно. С этим домом Вера Петровна такую кашу расхлебывала...
Дальнейшее было делом техники. Я применил специальные приемы получения информации (пригодились опыт журналиста, примеры разведопросов из кино и методы тети Кати, моей неуёмно-любопытной соседки), и очень скоро мы знали все или почти все. Что-то рассказала нам Нина, что-то – Виктор, а что-то и сама Вера Петровна, она пришла узнать, как прошла рыбалка…
Евгения Петровна, сестра бабы Веры, была красивая и очень любвеобильная женщина. Она легко выделяла мужчин, отвечающих ее запросам, и раскидывала вокруг будущей жертвы те приятные для мужчин ловушки, которые имеются в арсенале каждой кокетки. Кокеткой Евгения Петровна была невероятной: в жизни ее было только три составляющих – мужчины, косметика и наряды.
Поклонники сходили от нее с ума, мужья бросали, томимые ревностью, а один из них, грек по национальности, даже покончил с собой.
Это был очень горячий мужчина; в приступе ревности он запер в доме жену-изменщицу и выбежал на берег моря. Там он бросил в лодку веревки, перевалил в нее тяжеленный камень и выплыл в море. Недалеко от берега он крепко обвязал камень веревками, после чего теми же веревками опутал свои ноги – хорошо опутал, с узлами, быстро и не распутаешь. Затем махнул руками людям на берегу и с камнем в ногах бросился в воду.
От этого мужа у Евгении Петровны – как вечный укор! – осталась дочь: темненькая, симпатичная, умненькая Наташа. Но мать не хотела быть вечно укоряемой, поэтому и дочь свою точно не замечала. Евгения Петровна могла запросто спровадить ее к сестре Вере, если та хоть как-то мешала очередной ее горячей страсти. Один из маминых романов Наташа пережидала у тети Веры почти год.
Лет в девятнадцать-двадцать Наташа выписалась из дома и уехала, а куда, зачем, мать толком и не знала; порой она забывала ответить дочери и на открытки к праздникам. Изредка, раз в несколько лет, Наташа приезжала домой, и мать все переживала – не совсем ли она приехала: взрослая дочь напоминала поклонникам о возрасте молодящейся Евгении Петровны.
Пожалуй, даже судьба Виктора, сына Веры, ее волновала больше, чем судьба собственной дочери. В письмах в колонию мать все время передавала ему приветы от тети Жени, а когда он вернулся, больной и с убитыми чувствами, она по-родственному помогала племяннику в обустройстве на свободе. Однако о собственной дочери она и вспоминать не хотела.
С возрастом красота Евгении Петровны пошла по убывающей, но она этого не признавала и снижение к себе мужского интереса компенсировала активными, порой навязчивыми действиями со своей стороны. Со временем не стало помогать и это, и любовные страсти ее стали носить сезонный характер: с началом лета она развешивала в городе объявления о сдаче комнаты «одинокому нестареющему мужчине», и такие всегда находились. Один из них так зажился у нее, что соседи шушукались – уж не вышла ли Петровна замуж на старости лет. Когда он съехал с квартиры, хозяйка не обнаружила многих ценных вещей…
А в межсезонье у Евгении Петровны стала проявляться депрессия, приступы которой сменялись периодами беспричинного веселья. Она распахивала окна, ставила на них динамик и, выйдя во двор, начинала вальсировать; вместо воображаемого партнера она держала в руках белую шаль.
– У нее старший брат уехал на мельницу, – говорили соседи. Это значило, что, дескать, повредилась она в своем и не так-то шибком уме.
Дошло до такого, что Вера решила показать сестру психиатру. Однако та напрочь отмела все намеки о необходимости сходить к врачу, и Вера решилась на хитрость – она рассказала сестре о замечательном специалисте по косметике, которая принимает в одной из больниц. Надо было видеть, сколько удовольствия доставил Евгении Петровне этот визит, и с каким энтузиазмом она принимала потом выписанные ей порошки, которые должны были затормозить старение и придать ее чувствам вторую молодость.
Спустя короткое время у нее начался роман с человеком моложе ее на двадцать пять лет. Звали его Юра Мирошин. Он работал в агентстве недвижимости и в предыдущие сезоны не раз направлял к ней курортников, желающих снять комнату на время отдыха. И вот после приема «косметолога», пообещавшей ее чувствам вторую молодость, Евгения Петровна пришла к Мирошину сделать заявку на «одиноких нестареющих мужчин». Юра, знавший от клиентов особенности этой женщины, охотно согласился ей помочь.
Для начала он побывал у нее дома и сразу же сообщил, что здесь очень плохая энергетика: во всей видимости, когда-то в этом доме жил человек, умерший неестественной смертью. На это накладывалась дурная энергетика, идущая от соседей – видимо, кто-то из них от зависти наложил сглаз на нее и на весь дом. Юра заявил, что теперь-то он понимает, почему клиенты, жившие в этом доме, жаловались на плохое самочувствие.
Евгения Петровна живо вспомнила, как в прошлом сезоне один из квартирантов сбежал от нее буквально через три дня как вселился; да и с другими жильцами не было ожидаемого огня или хотя бы живости. Она отнесла это на свой счет, отчего и стала впадать в депрессию.
– В этом доме, – сказал под конец Мирошин, – и мужчина не сможет быть мужчиной, что будет несправедливо по отношению к такой хорошенькой женщине...
И Юра посмотрел на Евгению Петровну взглядом, которым на нее давно не смотрели, и тем более такие молодые мужчины.
– На вашем месте я немедленно сменил бы дом на какую-нибудь квартиру, пусть даже меньшую, но энергетически более здоровую. Хотите, я приглашу вас в одну квартиру, и вы сами почувствуете разницу?
Евгения Петровна с радостью согласилась. Мирошин привел ее в небольшую комнатку в коммуналке на длинном этаже-пенале, где жили еще с десяток семей. Из мебели в этой комнате были старая тахта, фанерный шкаф и пара стульев у кухонного столика.
– Вот посмотрите, какая тут энергетика, – сказал Юра и, выключив свет, присел вместе с Евгенией Петровной на тахту. – Чувствуете? – спросил он и притянул к себе ее руку.
И Евгения Петровна почувствовала: энергетика была молодая и такая упругая, что она даже зашлась от нежданно хлынувших эмоций...
Это было в пятницу, и только в воскресенье Мирошкин привел Евгению Петровну обратно в дом.
– Фу, – поморщился он, едва переступив порог. – Как ты тут живешь... Я бы и три дня здесь не протянул. Ты только посмотри, какая тут энергетика, – и снова притянул к себе руку Евгении Петровны, энергетики не было никакой. – Мне кажется, причина в этом твоем греке (Евгения Петровна рассказала ему о самоубийстве одного из мужей). И в соседях: их это дело, сразу чувствуется. Прямо не дом какой-то, а морг; мне видится – скоро здесь появится еще один труп...
– О, господи! – воскликнула Евгения Петровна. Она так испугалась, что и на ночь оставаться здесь побоялась.
И Юра отвез ее обратно в комнату. Едва переступив порог, Евгения Петровна сама взяла Юрину руку и тут же ощутила возрастающий прилив энергетики.
За последующую неделю она лишь дважды приходила к себе домой – за разными вещами, и всякий раз входила в дом, как в горящую избу.
В эти же дни она выписалась из него и сдала документы на прописку в так полюбившейся ей комнатке – Юра сказал, что иначе ей не разрешат здесь бывать, хотя мог этого и не говорить: она все равно ничего не понимала. Голова у Евгении Петровны была в совершенном тумане – такого романа она давно не переживала. Как только Юра уходил на работу, она в огромных дозах принимала прописанные «косметологом» порошки, тут же засыпала и не открывала глаз до самого прихода Юры с работы.
Через две недели после первого появления в этой комнате Евгения Петровна была здесь прописана, сюда же перевезли часть мебели из дома, все необходимые и ценные для нее вещи, а у Мирошина на руках была генеральная доверенность на продажу или обмен ее дома, столь неблагоприятного в энергетическом отношении.
Потом Юра, по его словам, уехал в командировку – подыскивать для кого-то жилье в другом городе, и его не было две или три недели. Затем он появился на пару дней, сообщив, что из-за неприятностей на работе ему, видно, придется уволиться. И с радостью в голосе добавил, что в городе, где он недавно побывал, есть возможность занять очень хорошее место, и он завтра же поедет туда на переговоры. Если все будет хорошо, они оба уедут из этого ужасного города, где люди перестали понимать друг друга, и где плохая энергетика проникает даже в места, раньше славящиеся своей здоровой силой. В подтверждение этого он притянул к себе руку Евгении Петровны, и она действительно не почувствовала никакой энергетики. Перед уходом он спросил:
– Женя (он называл ее по имени), а ты не замечала в доме что-нибудь необычного – точно привидение? Слышались тебе шорохи в саду, на чердаке, скрипы какие-нибудь непонятные?
– Слышались, – тихо-тихо произнесла Евгения Петровна. – Шорохи. И скрипы на чердаке...
Тот, кто жил в частных домах, не увидел бы в этом ничего необычного. Но Юра нахмурился.
– Значит, он это, грек ваш. То-то там из каждой щели фонит могильная энергетика. Покупатели шарахаются от дома, как черти от ладана, – чуть войдут, и сразу обратно. Что ты хочешь, в домах самоубийц это бывает. А тут сложный случай – впереди еще один труп.
– О, господи! – от страха Евгению Петровну прямо затрясло.
– Скорее, скорее надо избавиться от дома, не дай Бог, не успеем – трупом может оказаться кто-то из нас...
– Не приведи, господи! – вся побелев, Евгения Петровна истово перекрестилась.
– Придется нанимать специалиста, пусть поселится в нем как хозяин, будто ты с ним жильем поменялась; так и говори, если кто спросит. А он будет работать, работать, работать – пока не изживет эту нечисть.
– А если она... его?
– Вполне вероятно. Не случайно там фонит еще одним трупом.
Мирошин передал Александре Петровне небольшую сумму денег – за вещи, которые сумел продать, дал расписаться в каких-то документах и уехал, обещав вернуться, когда устроит все дела.
И больше Юра не появлялся. На самом деле он уже обменял ее дом на двухкомнатную квартиру с придачей в виде автомобиля «Жигули» и теперь подыскивал покупателя на эту квартиру.
А Евгении Петровне суждено было остаться в комнате, которая досталась Юре в качестве довеска при каком-то обмене. Вернее, пока оставаться…
Но Евгения Петровна ни о чем не догадывалась. Время от времени она лишь приходила к сестре, говорила о порошках косметолога, жаловалась на боли в сердце и шум в голове и говорила: «Это все энергетика дурная, лезет изо всех щелей».
– Возраст это твой, – отвечала сестра, – не энергетический. Кто это у тебя в доме живет? Я замечаю, ходит там кто-то, черный – на грека твоего похож, того, покойного...
– Правда похож? – переспросила Евгения Петровна, а сама подивилась: Юра-то, молодец, специально грека нанял, чтоб, как говорят, клин клином. На какие затраты пошел…
Месяц или более того ждала Юру Евгения Петровна. Потом, томимая чувством, пришла спросить про него в агентство недвижимости. Там сообщили: Мирошин в отъезде. И верно, он уехал в Краснодар завязывать отношения с краевыми агентствами, для начала предложив на продажу двухкомнатную квартиру в Приморск-Ахтарске.
«Да, небыстрое это дело, обустройство на новом месте, – подумала Евгения Петровна, – и не простое: другие люди, другая энергетика».
Она помнила об упругой энергетике своего друга и с беспокойством прислушивалась к себе – порошки что-то перестали действовать. Евгения Петровна попросила сестру еще раз сводить ее на прием к косметологу.
«Косметолог» с нарастающим вниманием слушала откровения Евгении Петровны, которая рассказала ей о романе с молодым человеком, о привидении, будущем трупе и о черной энергетике, которая сквозит в этом городе изо всех щелей. Сказала о том, что ждет друга, обещавшего увезти ее в какой-то город, и пожаловалась на порошки, которые почему-то перестали действовать: с каждым днем Евгения Петровна чувствовала себя не моложе, а совсем наоборот. Из-за этого ее начинает трясти от страха – возвращения молодого друга она теперь просто боялась, в чем опять-таки виновата эта чертова энергетика.
Евгения Петровна попросила еще каких-нибудь порошков, чтоб уменьшить влияние злой энергетики и снова придать молодость ее чувствам.
И при всем при этом она даже не могла сказать точно, где живет, а про старый дом, с привидением и будущим трупом, боялась и говорить.
Евгению Петровну положили в больницу: помимо расшатанной, с бредовыми проявлениями психики, у нее были и запущенные возрастные болячки.
Спустя месяц физическое здоровье ее более менее соответствовало возрасту, но бред по части злой энергетики не проходил. Более того, она все говорила про будущий труп и спрашивала, жив ли еще тот грек, похожий на ее покойного мужа-грека, который должен изжить из дома привидение покойного грека, которое является в дом, в котором и жил когда-то этот покойный грек. И если умер этот грек, не тот, который покойный и стал привидением, а другой, который должен изживать привидение этого покойного грека, то значит, он и стал тем будущим трупом, о котором она говорила вначале.
Безусловно, это был полный и настоящий бред, но другой клиники в ее психике не обнаруживалось... Значит, бред этот, который полный и настоящий, может, и не совсем бред, и за этим ее полным и настоящим бредом, который не совсем бред, может стоять что-то имеющее место быть и в реальной жизни...
В общем, психиатр, чтобы ненароком и самой не тронуться, попросила сестру Евгении Петровны выяснить, что за грек живет сейчас в том доме, и похож ли он на грека покойного, но сначала – жив ли он вообще, то есть не стал ли будущим трупом... На этом психиатр замолчала, по лицу ее пошли красные пятна. Она чертыхнулась, открыла ящик стола и достала из него какую-то таблетку.
– Сколько лет вы работаете на этом месте? – участливо спросила Вера Петровна.
– Без малого двадцать, скоро юбилей. Как еще не тронулась, слушая тут такое… Кто знает, может, и тронулась, да никто не замечает. И вообще, что это за понятие такое, нормальные люди. Все это очень условно, – заключила под конец психиатр с двадцатилетним стажем и запила таблетку.
И Вера Петровна стала разбираться с делами сестры: с греком в ее доме, пропиской в коммунальной квартире и со всей чертовщиной, о которой она говорила. Грек оказался вовсе не греком, а армянином по фамилии Церунян. Истории о самоубийце, ставшем привидением, хозяйке-психбольной и будущем трупе в доме его не вдохновили.
– И кто трупом-то будет? – задал он глупый вопрос и хотел еще что-то спросить, но так и остался с открытым ртом – потому что услышал: будущим трупом должен стать он.
Получалось, что милейший Юра Мирошин вселил его сюда, чтобы он, яко агнец на заклании, принял мученическую смерть от покойного грека-самоубийцы, ставшего привидением, если конечно, сам не изведет это привидение. Хотя на самом деле Юра все толковал ему о прекрасной энергетике в этом доме у моря – ведь хозяйкой его была женщина милейшей души, которая жила исключительно праведной жизнью.
– Но, может, это она – будущий труп? Бывшая хозяйка? – спросил армянин с некоторой надеждой.
– И не надейтесь, – решительно отвергла этот вариант Вера Петровна. – Труп должен проживать в этом доме.
– Я согласен, – вдруг закричал Церунян, – я согласен быть трупом! Пусть я умру в этом доме! Только не так скоро, дайте мне пожить, здесь, у моря...
Он умоляюще посмотрел на Веру Петровну, затем в мозгу его что-то щелкнуло, и он словно взбесился:
– Вы что, с ума меня хотите свести? Я что, по-вашему, сумасшедший? Какие греки? Я не знаю никаких греков! И я не труп! Слышите, вы! Я не труп и нечего меня запугивать! Вы сами сумасшедшая!
– Нет, это вы сумасшедший! Что, позарились на низкую цену? Сколько вы отдали за этот дом?
– Двухкомнатную квартиру отдал. И автомобиль.
– Какой автомобиль, какая квартира – на хозяйку оформили лишь говенную комнатку в коммуналке! Да у нее мебель, и та может, дороже стоила!
– Как мебель? За мебель я платил отдельно. За всю, что осталась!
– Ах, вы, прохиндеи... Жулики! Так ограбить больную женщину! Да я сейчас же пойду в милицию! И будет вам дом у моря! Все вам будет! Ишь, мошенники…
– Не надо в милицию! – закричал армянин. – Дайте подумать, а то я с ума сойду. Ничего не понимаю: греки, трупы, хозяйка психбольная... Но были же документы, она ведь их подписывала? Кто-то их заверял? С ума все посходили! Нет, все на сегодня, больше не могу. Завтра приходите. Не то я с ума сойду, прямо сейчас, на ваших глазах...
В течение последующих дней истории о греках-привидениях и будущих трупах пересказывались в агентстве недвижимости, нотариальной конторе, местном Бюро технической инвентаризации – то есть везде, где подбирались варианты обмена, заверялись доверенности и договоры, регистрировались сделки по обмену комнаты на дом и дома на квартиру.
Помимо этого, Церунян запросил помощи у местных армян и греков, и таким образом резко возросла угроза психическому здоровью ахтарцев – город наполнился слухами о греках-привидениях и будущих трупах. И это в отсутствие местного врача-психиатра! Она якобы уехала на курсы повышения квалификации. Но на самом деле ей дали административный отпуск. Так решил главный врач больницы – после того, как она изложила ему абсолютно шизофренический бред одной больной и предложила проверить этот бред через прокуратуру.
Вера Петровна услышала, к примеру, что в Ахтари приезжает-де греческий медиум с коронными номерами: «Изгнание привидений» и «Будущий труп». Пригласил его местный армянин, чтобы заодно с представлением на эстраде греческий медиум выполнил хоздоговорную работу по изгнанию из купленного армянином дома привидения другого грека, когда-то покончившего с собой из-за любви к местной красавице. Не остались в стороне и мои коллеги-журналисты: местная газета отозвалась на эти слухи красивой легендой о трагической любви.
К счастью для армянина, его квартира еще не была продана, целехонькой пребывала на стоянке и машина. Юра попытался вывернуться: за дом-де, помимо комнаты в коммуналке, он якобы передал Евгении Петровне большую сумму наличными, заплатил и за мебель, в подтверждение чего представил соответствующие расписки от бывшей хозяйки. В ответ на это Церунян положил перед ним обнаруженные в своей квартире несколько чистых листов с подписями Евгении Петровны и ею же подписанную доверенность на совершение следующей сделки – продажу комнаты в коммуналке.
Возможно, в этой бумаге и крылась тайна «будущего трупа»: по всей видимости, после продажи коммуналки таковым должна была стать сама Евгения Петровна. Неясен был только способ перевода ее в это состояние: либо Юрина «энергетика» довела бы ее до инфаркта, либо...
Юра, умный человек, не стал дожидаться таких вопросов и заявил о согласии миром решить все проблемы - за свой счет и с помощью нотариуса, которая в отсутствии хозяйки (страшный грех и подсудное дело!) заверила доверенность на продажу или обмен дома, и документы по всем последовавшим сделкам; кроме того, печать этого нотариуса была и на доверенности на продажу комнатки в коммуналке.
Дрожащая, как осинка на ветру, нотариус оформила все необходимые документы по возврату сторон в исходное положение. Евгении Петровне возвращался «дом с привидением», Церуняну – квартира с автомобилем и деньги, выплаченные им за мебель, а Юрина коммуналка отходила агентству недвижимости, вместе с обязанностями по выплате потерпевшим денежных потерь и компенсаций.
Несмотря на подписанные сторонами документы, часть договоренностей пришлось закреплять через суд путем подачи иска о признании сделок недействительными. Судебное разбирательство обещало быть коротким, но Юра надумал тянуть время и заседание отложили: накануне суда у Мирошина, согласно представленной справке, вдруг выскочил огромнейший геморрой, и оный геморрой затем целый месяц наблюдали у него в местной поликлинике. Однако и спустя месяц Юра на заседание не явился: секретарь суда зачитал справку, что тот же геморрой теперь наблюдают у него при посещениях местной больницы.
Стало понятно: если понадобится, Мирошин предоставит справку, что еще половина ахтарцев заглядываются на его геморрой. Суд не принял последнюю справку – в больнице не наблюдаются при посещениях, там лечатся стационарно. И потому рассмотрение дела решено было провести без Мирошина.
Евгения Петровна охотно ходила на все судебные заседания, правда, она думала, что это вовсе не суд, а театр – так ей пояснила сестра.
– Посмотри, – говорила Вера Петровна, показывая на судью и народных заседателей, – это главные актеры, они играют судей. Вон те адвокаты, – показывая на представителей сторон, – их играют другие актеры. А все другие, и мы в том числе, это публика...
Евгения Петровна свято ей верила, только удивлялась: больно спектакли короткие, порой не успевала ни на публику посмотреть, ни на актеров. А за тем, что говорилось на сцене, она и в молодости-то не следила – ей важно было публику оглядеть да себя показать. Поэтому в спектаклях Евгения Петровна более всего любила антракты, во время которых она смотрелась в самом выгодном свете.
Наконец, один спектакль начал затягиваться. С противоположных сторон поочередно вставали актеры-адвокаты и что-то говорили; говорили и актеры-судьи. И тут главный актер-судья назвал ее фамилию. Сестра слегка подтолкнула ее и сказала:
– Вставай, скажешь, что со всем согласна.
Евгения Петровна встала и сказала:
– Я согласна.
– С чем согласны? – спросила судья.
– Со всем. Спектакль хороший. И актеры.
– Что за спектакль, какие актеры? – переспросила судья. – Вы имеете виду спектакль, который учинил вам Мирошин?
– Да, его спектакли были хорошими…
– Хорошими? – удивилась судья. – Вы согласны были выехать в небольшую комнату, а в свой дом вселить другого человека?
– Да, конечно, пусть пока живет этот грек. Только жалко его...
– Почему жалко?
– Жалко. Он ведь будущий труп.
Судья ничего не поняла и посовещалась с заседателями.
– Прошу не отвлекаться, все мы когда-то станем трупами. Ответьте коротко – вы согласны с иском?
– С Иксом? Да, хороший спектакль – «Мистер Икс»...
– Садитесь, – резко оборвала ее судья.
Перед тем, как обратно вселить сестру в дом, Вере Петровне пришлось устроить еще один спектакль. Она пригласила Церуняна, с которым успела подружиться, и он разыграл перед Евгенией Петровной сцену прощания после успешно выполненной работы.
– Все, – сказал он, – моя работа закончена, еду обратно в Грецию. А вы живите спокойно. Теперь энергетика тут хорошая, никаких привидений...
– А будущий труп? – все еще со страхом спросила Евгения Петровна.
– И о нем забудьте. Это была мышка, симпатичная такая мышка. Она свалилась в бочку, и если бы не я, то и стала бы этим будущим трупом. Но теперь и она на свободе. Так что заселяйтесь и живите спокойно. Места тут хорошие, вот присмотрю домик, и сам переберусь. А что – море, воздух...
Будущий труп, черная энергетика… Евгения Петровна избавилась-таки от этих страхов, и спустя время это помогло ей, наконец, понять, чем могли закончиться для нее «спектакли» Мирошина.
А сам Юра уехал в другой город. Однако в риэлтерском бизнесе он разочаровался. Говорили, стал заниматься автомобилями – торговля, обмен. Но вряд ли тут пригодится ему старый опыт. Трудно поменять инвалидную коляску на неплохую «Ладу». Разве что добавить к коляске что-нибудь энергетическое...
Пройдут годы, и в доме Евгении Петровны опять начнут говорить о привидении, а жена хозяина станет сидеть взаперти, не решаясь и выйти по вечерам во двор.
Глава 5. Врата невозможного.
После «спектаклей» Мирошина Евгения Петровна заметно постарела; она отказалась от косметики, и ее стало трудно узнать. Теперь вся жизнь ее состояла из оханий на болячки да страха за свою жизнь. Она вдруг решила, что эти «спектакли» могут иметь повторение: силой или обманом ее снова вынудят подписать документы на дом, а затем – море большое, камень на шею – и в воду. Успокоилась лишь тогда, когда Виктор по ее просьбе переехал к ней вместе с женой и сыном-дошкольником.
Незадолго до смерти Евгения Петровна будто просветлела разумом. Несколько вечеров провела у сестры и точно раскладывала перед ней свою жизнь. Винилась за легкомыслия с мужчинами, за измены мужьям – ничего не сказала лишь о Наташе. Не было сил, не было слов. Под конец она передала сестре заклеенный конверт.
– Вскроешь, когда меня не станет...
Вскрывать его пришлось через несколько дней. В конверте было завещание – все свое имущество она отписала Виктору. И вместе с завещанием была записка для дочери: «Наташа, между нами всегда была тень твоего отца. Надеюсь, когда и я стану тенью, ты сможешь меня простить…»
По закону Виктор мог чувствовать себя полноправным хозяином дома, полученным по наследству от Наташиной матери. Можно было предположить и то, что Наташа неплохо устроена, имеет семью, квартиру и не нуждается в доме матери, с которой не поддерживала никаких отношений. Предположить можно было все, включая вопрос – да жива ли она, Наталья? Не сгинула ли в житейском море, в одиночном плавании?
Виктор заходил в комнату, где прежде жила Наташа, смотрел на стены в пожелтевших обоях и точно видел на них наледь от холодных мыслей, осевших на эти стены. Да, холодные мысли оседают на стены – Виктор знал это еще по тюрьме. В камере мысли человека, прозябающего в душевном холоде, в ней, в камере, и остаются, и не потому, что зарешеченные окна здесь всегда высоко, почти под потолком. Просто свойство у них такое, у холодных мыслей – не поднимаясь высоко, они точно превращаются в иней или тонкий ледок, оседающий на стены; со временем на них образуется наледь – хоть бери скребок и счищай ее, слой за слоем... Скребок этот – теплые мысли, слова или просто тепло, идущее от одного человека к другому, но еще лучше – любовь, она растопит и айсберг.
Конечно, комната, да в родительском доме – это не тюремная камера. Но если нет на душе тепла, то и на этих стенах, с наклеенными для красоты обоями, также образуется наледь. Наташа… Много ли она получала тепла, и от кого? От отца-самоубийцы, похороненного за оградой кладбища? От матери, для которой она была лишь помехой да живым укором? Убив себя, отец заморозил в них – и в матери, и в ребенке – естественные чувства друг к другу, ребенку позволяющие выживать, а матери дающие любовь.
Предполагать можно было все. Со стены на Виктора глядела Наташа – с давней фотографии в узкой рамке. Симпатичная, в мать, и темненькая, в отца, а глаза чуть напуганы – от вспышки фотографа или просто от неожиданного к себе внимания. Видно, горе-фотограф сказал ей: «Стоп! Не дыши!» – и заморозил снимок: на ней бедную школьницу точно вытащили перед съемкой из холодильника. А ей и так тепла не хватало.
Виктору казалось, что Наташе, как и в детстве, холодно и сейчас – он чувствовал это через холод на стенах, точно была в этом холоде память о будущем. И он не сомневался: Наташа приедет, должна вернуться – как раненая птица возвращается в родное гнездо. Только бы сил хватило – долететь.
Виктор сделал в ее комнате ремонт – поклеил новые обои, заново выкрасил белилами дверь, подоконник, трубы, а все остальное оставил без изменения. Жена Нина хотела использовать эту комнату хотя бы под кладовку, но Виктор отказал и в этом.
– Так и жди, приедет она к тебе, – недовольно говорила Нина. – К матери столько лет не ехала, а к тебе приедет.
– Если приедет, то не ко мне, а к себе. Здесь ее дом.
– Как ты не поймешь-то, – возражала жена. – Твой это дом, на тебя отписан и ни на кого другого. Еще неизвестно, где она, эта Наташа. Столько лет о ней ни слуху ни духу, а он комнату ей все держит... Может, она в психушке. Сам знаешь, какая у нее наследственность, вся в отца.
Наташа приехала через несколько лет, одинокая и настрадавшаяся – Виктор это увидел сразу, такой он ее и ждал. Они были почти ровесники – Виктору под сорок, ей поменьше, но оба выглядели старше своих лет.
Нина все допытывала мужа: спросил бы, как она приехала, на лето – отдохнуть-погостить, или на постоянное жительство? Но Виктор не стал и спрашивать; он обнял двоюродную сестру за плечи и привел в комнату с ее фотографией на стене.
– Это твоя комната, как была твоей, так и останется.
В комнате было аккуратно и чисто, только обои на стенах, в ожидании ее приезда, немного выцвели.
– Нет-нет, – Наташа попробовала ему возразить, – я поживу у тети Веры. Она меня пригласила.
– Оставайся здесь. Ты ведь видишь – я ждал тебя все эти годы.
Наташа посмотрела на него долго-долго и тихо сказала:
– Да, брат, и тебе, вижу, досталось, даже больше, чем мне...
Исстрадавшиеся души видят друг друга.
Они не говорили о прошлом; Виктор не спрашивал, где она жила, училась ли, кем работала, была ли у нее семья. И Наташа не спрашивала его ни о чем. Разрешение на это дает только время, хотя и оно лишь слуга…
В свою комнату она приходила только ночевать – не хотела никого стеснять, тем более что с Ниной отношения у них не сложились. Первое время жена Виктора изображала радушную хозяйку, но как поняла, что Наташа приехала насовсем, то стала придираться к ней по всякому поводу, а ближе к осени намекать, что сыну пора готовиться к школе, и для этого ему нужна отдельная комната. Правда, говорилось это в отсутствие мужа.
Все время Наташа проводила у тети – в это лето Вера Петровна обеспечивала курортникам полный пансион, и Наташа помогала ей по кухне; за одним столом с тетей она и питалась.
Но в один из дней жена Виктора вбежала к свекрови и заявила, что у них пропали деньги, а взять их могла только Наташа.
– Я так и знала, что ты начнешь теперь тянуть с нас деньги! – кричала она Наташе, которая сидела рядом с тетей и чистила картошку. – Как же, ведь это дом ее матери! Да она и знать-то тебя не хотела!
Нина разошлась, в один раз решив высказать все, о чем раньше молчала:
– Да и кто ты есть-то, на самом деле? Сумасшедшая, как твой папенька? Не из психушки ли пожаловала? А у меня сын скоро в школу пойдет, вдруг ты его возьмешь да в воду? Что я теперь, трястись должна? Приехала на нашу голову! А может, ты воровка, кто тебя знает! Смотрите, Вера Петровна, она и вас обкрадет, и жильцов обчистит, узнаете тогда, какую змею пригрели… Ее и мать родная из дома выгнала, а вы сюсюкаете с ней, обедами кормите. Объедки пусть ест, что останутся, и то много чести...
Много чего наговорила Нина, пока Вера Петровна не заткнула ей рот. Наташу, всю в истерике, она заперла в своей комнате, а сама отвела невестку домой.
– Смотри, Нина, если ты это специально устроила... – предупредила она ее. – Ведь, если что, я скаженная...
На другой день она отвезла Наташу в Ольгинскую, станицу километров в тридцати от Ахтарей, к бабе Даше – чтоб присмотрела за ней, пока Вера Петровна не довершит пансионы курортникам.
Баба Даша была им как родная, хотя и дальнего родства между ними не было. Это – сюжет особый, он мог стать основой романа, но в рамках этого повествования ему будет уделено лишь три-четыре абзаца.
Было это почти сто лет назад. В одну из ночей на берег Азова, очертания которого напоминали собачью морду, с узким, уходящим далеко в море носом, обрушилась жесточайшая буря. Вызванное бурей наводнение смыло в море целые населенные пункты вместе с людьми, скотом и домашним скарбом. Люди спасались на байдах – широких деревянных лодках, на досках от разметенных заборов и сорванных крыш. Волею судеб на обломках разбитой байды оказались две ранее незнакомые девушки, Саша и Люба, простые работницы, батрачившие у зажиточных крестьян. Ох, и напереживались они в эту ночь! Случалось, одна из них оказывалась в воде, тогда другая помогала ей взобраться на обломки байды обратно. Много часов провели они, обнявшись, в открытом море, грелись теплом друг друга. И поклялись: если выживут, станут родными сестрами – точно стихия придает людям родство...
Утром их выбросило на берег в районе Ахтарска. Возвращаться им было некуда, девушек приняли в богатую семью – работать в поле за кров и хлеб. Документов при себе у них не было, и хозяину они назвались родными сестрами.
Позже их сосватали два брата, и жили они семьями счастливо – до тех пор, пока их судьбы опять не развернула стихия – из тех, что бушуют среди людей. В коллективизацию обоих братьев раскулачили (были у них коровы и немного другой живности) и отправили в Сибирь, откуда ни тот, ни другой не вернулся. И снова названые сестры держались вместе, помогая друг другу. Одной семьей, не различая – это Любины дети, а это – Сашины, долгое время жили они в чьем-то полусарае-полуземлянке. Вместе, в станице Ольгинской, пережили и войну. Только сгибли на фронтах их сыновья, а дочери остались вдовыми.
Умерли они в глубокой старости, в один год, сначала одна, а вслед за ней и другая – иначе, видно, и быть не могло. В Ольгинской сейчас жила Даша, дочь Саши, но для Любиных внучек, Веры и Жени, она была как родная мать. И как родная бабушка она стала для сына Веры – Виктора и дочери Жени – Наташи. Хотя по крови баба Даша была им никто – родство пошло от стихии, вынесшей на Ахтарский берег двух незнакомых девушек…
Морально Наташа была совершенно убита; первые дни в Ольгинской она или лежала, отвернувшись к стене, на кровати, или недвижно сидела у окна на стуле. Баба Даша тревожно понаблюдала за ней, а затем стала привлекать ее к работам на участке, к заготовке компотов, варенья, соков, и постепенно Наташа отошла. Чтобы подработать, а заодно и развлечься, они стали выходить на краснодарскую трассу – продавать различные фрукты и овощи, как со своего участка, так и от соседей. Время от времени приезжала Вера Петровна, привозила рыбу от Виктора – ее хватало не только на стол, но и на продажу. Виктор и сам приезжал – сначала извинялся за жену и звал обратно, а затем просто приезжал – свидеться.
Бабе Даше было с ней куда как хорошо – Наташа и помощница по хозяйству, и слушательница ее рассказов о прошлом житье-бытье; когда надо, ходила Наташа и за врачом – хворей у бабы Даши хватало, такая жизнь позади. Осенью приезжали ее родные – сын с невесткой и внуком; к Наташе они отнеслись нормально – им и самим было спокойней, если пожилая женщина в зиму останется не одна.
Но к весне их отношение к Наташе стало меняться, а все баба Даша – не стоило ей так часто хвалить Наташу. Родственники насторожились, и однажды сын бабы Даши прямо высказал Наташе свои опасения: «Что-то ты загостилась, подруга, уж не хочешь ли совсем здесь остаться? Так имей в виду – у бабы Даши и свой внук есть, есть на кого дом отписать…» Услышав это, Наташа вышла из дома – и пропала. Вещи, одежда, даже паспорт Наташи остались в доме, а сама она пропала.
К вечеру баба Даша забила тревогу. Через соседей, работавших в Ахтарях, вызвала Веру Петровну, но и она ничего не знала про Наташу. Обе женщины заволновались – как бы она руки на себя не наложила.
Спустя месяц жену Виктора что-то сильно напугало. Вечером она подошла к мусорной площадке с пакетом и только бросила его в контейнер, как заметила рядом какую-то тень. Она привычно крикнула: «Ну, пошла отсюда!» – думая, что это кошка. Кошки не было – лишь движение и будто чье-то дыхание. И только Нина отошла, как у контейнера зашуршал пакет, в котором она вынесла сюда пищевые отходы.
Позже Нина стала улавливать чье-то присутствие и у себя во дворе, в беседке. Сказала мужу: «Точно привидение завелось...» Однажды, когда в очередной раз ей почудилось это «привидение», она позвала Виктора, и он успел заметить, как какая-то тень прошмыгнула в конец двора, за сарай.
Виктор зашел за сарай и с краю забора увидел две чуть отошедшие в сторону доски. Он двинул их в сторону, и доски легко поддались; в заборе образовалась щель, достаточно широкая, чтобы через нее мог пролезть человек.
Виктор все понял. Когда-то давно, в детских играх, для них с Наташей эта щель была секретным лазом, через который они незаметно уходили из дома или проникали во двор; тем более, что с улицы лаз был закрыт деревьями.
В прошлом году, незадолго до скандала с Ниной, они с Наташей вспомнили про этот лаз и в шутку даже пролезли через него, как малые дети. Для этого Виктор лишь ослабил гвозди на досках – чтобы можно было легко оторвать их от нижней перекладины и отвести в сторону.
– Все тебе что-то кажется, – сказал он жене. – Иди в дом, я еще покурю.
В беседке Виктор обнаружил смятые газеты, разложенные на лавке, и пакет с тряпьем. На следующий день он вставил в беседку зимние рамы со стеклом – для тепла, и оставил в ней спальный мешок, который брал на рыбалку с ночевкой. На гвозди в стене он повесил мешочки с сухофруктами, вяленой рыбой, сухарями и прочими непортящимися продуктами, и здесь же, на стенке беседки, пристроил фотографию, где они с Наташей были вместе.
Увидев фотографию в беседке, жена хотела съязвить, но взглянув на Виктора, умолкла на полуслове. Скандал, устроенный ею в доме свекрови, не прошел даром: узнав тогда, что случилось, Виктор рассвирепел и пошел на нее с кулаками, но она схватила со стола деревянную скалку и закричала:
– Попробуй ударь! Тебе что, опять в тюрьму захотелось?
– Да, зря я тогда погорячился, – ответил он, сев на стул и немного успокоившись, – из-за жены. Не стоило руки марать; сама того не стоила, чтоб из-за нее идти в камеру. Даже на неделю, не то что на годы. Но теперь я умный: знаю, кто чего стоит. Поэтому добром прошу – Наташу не трожь, ей и так досталось...
В другой раз, когда жене опять что-то показалось, она предложила завести собаку, но Виктор и слушать не стал:
– Нет уж, посидел я под охраной собак, на мой век хватит. Лай их бешеный до сих пор в ушах…
Тем временем до Веры Петровны стали доходить слухи о Наташе – видели ее там-то и там-то, ходит, будто нищая, собирает бутылки и точно разумом повредилась – видно, что не в себе. Тут и Виктор рассказал ей о «привидении» на своем дворе и у мусорного контейнера. Получалось, Наташа и впрямь питалась объедками с их стола – как сказала Нина, в прошлом году, так и вышло, точно черным языком напророчила...
Решили, что не стоит подкарауливать Наташу у входа в лаз – испугается и тогда вообще пропадет в неизвестность. Но попытки подойти к ней на улице ничего не дали – Наташа разговаривать не хотела, просто продолжала идти, неизвестно куда и зачем...
Вера Петровна с сыном поехали в Ольгинскую и рассказали обо всем бабе Даше. Та расстроилась, но это известие было лучше, чем никакое: хорошо, что жива, думалось-то совсем о плохом.
На другой день они разыскали Наташу за городом, на длинной, уходящей далеко в море косе, обросшей кустарниками и редкими невысокими деревцами. Она сидела на камне недалеко от двух тушек дельфинов, прибитых к берегу, – в водах Азова, куда на большой волне они вплывают порой из Черного моря, дельфины не выживают.
Вера Петровна с Виктором отошли в тень кустарников, чтоб Наташа не могла их увидеть, и вдруг мать почувствовала, что сын сейчас упадет – Виктор побледнел, лицо его исказилось точно от боли, и он зашатался, теряя равновесие. Мать помогла ему опуститься на песок; в минуты сильного волнения такие приступы с ним нет-нет, да случались; зная об этом, мать следила, чтобы на рыбалку он как можно реже плавал один.
Минут через пятнадцать Виктор стал приходить в себя и приподнявшись, положил голову на колени матери, которая сидела около него на песке.
– Ты знаешь, – сказал он, – мне вдруг представилось, что оба мы, и я, и Наташа, как эти дельфины. Нас тоже выбросило на берег; мы еще живы, но уже задыхаемся. Открываем рты, глотая воздух, но все равно задыхаемся. Точно воздух этот нам не подходит – как эта вода для дельфинов...
– Не преувеличивай, все у вас образуется.
И у тебя, и у Наташи... – Мать успокаивала сына, а сама покачивала головой, словно в чем-то с ним соглашалась...
Она оставила сына в тени, а сама быстро направилась к городу.
Через какое-то время к этому месту подъехало такси, из которого, кроме Веры Петровны, вышли двое стариков. Это были ее жильцы – Николай Иванович и Анна Григорьевна. Вера Петровна помогла Виктору сесть в машину, а старики направились вперед по косе. Подойдя к Наташе, они поздоровались и передали ей конверт от бабы Даши. В нем было письмо и немного денег – на автобус до Ольгинской.
В тот день Виктор до поздней ночи смотрел за беседкой – Наташа не пришла.
В Ольгинскую я со своей хозяйкой и Тимофеем приехали в первой половине дня. Вера Петровна вошла в дом, а мы с Тимофеем сели на штабелек из приваленных к забору бревен.
Тимофей закурил, а я просто сидел и смотрел на небо. Интересное это занятие, смотреть на небо: оно может отражать твои мысли и образы, если думаешь о своем, или мысли и образы людей, о которых думается. Оно может быть и собеседником, отвечая преломлениями своих глубин и прозрачностей, а также цветом, формами, движениями облаков. Твои переживания, идеи, вопросы могут мгновенно переноситься ввысь и вдаль, к горизонтам, и возвращаться обратно – сочувствием, пониманием, сомнениями, уверенными «да» или «нет» или вопросами: а как? а где? а куда? а кто? Или само оно, небо, может втягивать в свои переживания, настроения, либо, как назойливая болтушка, нести всякую чушь – бессмысленными движениями облаков и глупыми, вне всякого сюжета, изменениями их форм.
Правда, небо-болтушка все же лучше неба-воителя и агрессора, которое давит, давит, давит – и тогда сам становишься как агрессор, и ты, и мысли твои, и нервы. Красные тельца в твоей крови превращаются в полчища маленьких хищников, готовых разорвать всех, кто вздумает к тебе приблизиться, а нервы начинают расстреливать их электричеством коротких молний...
Но небо – оно отходчиво, агрессор вновь становится простаком, с легкими облачками и далями, утопающими в синей прозрачности. А ты, весь благость и смирение, благодаришь его: «О, небо, обитель Всевышнего! Спасибо тебе – и ныне, и присно, и во веки веков...» И всем, кто рядом, остается лишь добавить: «Аминь!»
В это утро небо было ясно, как разгаданный сюжет – высокие дали, прозрачные горизонты, только несколько облачков на первом плане вели тактические, малозначащие маневры. И мне это казалось откликом на мысли о сбывающемся предсказании и малозначимости оставшейся интриги… Видимо, поэтому во время дальнейших событий меня не покидало ощущение дежавю – явления ранее виденного.
Рассматривая облака, я с удовольствием растянулся на бревнах, бессовестно вытолкав Тимофея с его сигаретой на самый их краешек. Но вот к нам вышла пожилая женщина с белыми волосами, и пригласила нас в дом. «Баба Даша», догадался я, благодаря за приглашение. В большой комнате за столом сидели Вера Петровна и та женщина, которую почти две недели назад мы приняли за нищенку; собственно, таковой она тогда и была. Теперь эта женщина была опрятно одета, только на лице ее, немного смуглом, но довольно милом, с прямым, чуть вытянутым носом (греческие корни!), чувствовалось напряжение.
Нас угостили фруктами и компотом, расспросили, как отдыхается, что понравилось на благодатной кубанской земле, после чего меня, Тимофея и Наташу отправили за жерделями – дикими абрикосами, растущими здесь в лесных насаждениях и аллеях, посаженных вдоль полей. А старики остались поговорить-посоветоваться...
Жердели мы собирали в аллее между дачными поселками. Снизу маленькие желтые плоды можно было срывать, лишь притянув к себе нижние ветки, да и те были наполовину обобраны. Выручала Наташа; в брюках и легкой куртке, она шустро взбиралась на дерево и осыпала нас оранжевым дождем из жерделей. Мы наполнили ими несколько взятых с собой коробок из картона и даже пластмассовое ведро, которое всегда было в багажнике «Лады». К слову, «Ладушка» моя все это время была молчалива и ничем не выдавала свое отношение к происходящему, но, зная ее характер, не сомневался, что она еще выскажется по этому поводу, когда мы будем вдвоем.
Сборы сопровождались шутками, в шутку обсуждались и вопросы организации бизнеса: Наташа отвечала бы за сбор продукции, Тимофей – за ее доставку и сбыт, а я обеспечивал бы рекламу и прикрытие...
Накануне Виктор обещал прокатить нас на лодке по морю до песчаной косы в нескольких километрах от города – там было прекрасное место и для рыбалки, и чтобы просто позагорать. Поэтому, отобедав в Ольгинской, мы стали собираться в Ахтари. Мы уговорили Наташа поехать с нами, но Вере Петровне надо было еще побыть с бабой Дашей. И было решено – молодежь в полном составе отбывает в Ахтари, вечером возвращается обратно, а там видно будет, может, в Ольгинской все и останутся на ночь.
В Ахтарях мы сели в лодку Виктора и минут через пятнадцать были на месте. С собой у нас было несколько удочек и небольшая, метров на тридцать сеть, которая с незапамятных времен хранилась у матери Тимофея. Виктор был отпущен обратно, тем более что на сегодня опять было получено «штормовое предупреждение».
Организацию рыбалки, включая политесы на случай обвинений в браконьерстве, взял на себя Тимофей. В помощницы к себе он определил Наташу, а мое участие в рыбалке ограничивалось ленивым созерцанием одной из удочек. Тимофей, змей, не доверил мне и червя на крючок насадить, за меня это сделала Наташа, так что мне осталось лишь забросить леску подальше в море и положить удочку на стойку из обломанной ветки.
Впрочем, толку от этой удочки не было никакого – тайна прыгающего по волнам поплавка так и осталась мне недоступной: отчего он прыгает – от поклевки или большой волны, понять это мне не хватило образования. Поэтому я решил: дергаю, лишь когда поплавок совсем скроется под волной. Однако и этот момент я прозевал и выдернул удочку с большим опозданием. От червя на крючке осталась лишь неинтересная для рыб культя, но я был доволен и этим. Без зазрения совести я забросил леску с неинтересной культёй обратно в море, и теперь мне уже ничто не мешало просто возлежать, загорая, на горячем песке.
Временами я посматривал, как Тимофей и Наташа ставили недалеко от берега сеть, а затем по колени в воде рыбачили на удочки в метре друг от друга. Видно было, что Тимофей беспрерывно талдычит – скорее всего, о рыбалке, на другие темы он скорее молчун, чем говорун. Но и Наташа не молчала – как-никак она тоже ахтарка, и в рыбалке тире рыбе тире балыках тире икорке кое-что понимала.
Мы с Тимофеем загорели еще с Оки, но Наташа, не считая шеи, была совершенно белой, только темный купальник выделялся на худющем теле, а вдоль спины справа были заметны две тонкие розовые полоски – следы свежих шрамов? Полоски, каждая сантиметра в три длиной, располагались почти параллельно на расстоянии спичечного коробка друг от друга.
Да, жизнь Наташи была по-прежнему окружена завесой тайны. В другое время журналист во мне буквально взбрыкивал бы от нетерпения: скорее разговори, войди в доверие, расспроси, примени весь арсенал спецсредств и приемов, в общем – хоть разбейся или подженись, но узнай, в чем дело. Однако на отдыхе я расслабился, разленился, и профессиональные привычки и недостатки спали во мне летаргическим сном.
И в то же время – чем больше говорили мы о Наташе, тем явственнее вставал передо мной образ человека, который буквально внедрил ее в наше сознание. Да, это был образ цыганки. Даже не образ – я видел только ее глаза, черные и продолговатые, в которые мне довелось тогда окунуться. Помнилось: взгляд ее был настолько глубок – я точно нырнул в его глубину. И теперь чувствовал: это ныряние, как купание в проруби, так просто не обошлось – я схватил насморк, который называют влюбленностью. Вот что значит окунуться в глубину оливковых глаз…
Ах, цыганка-коварница, что сотворила, и ведь специально – голову кладу на отсечение. Сказала лишь: «Ты будешь вспоминать меня, иногда…» Ах, цыганка-обманщица – я и не забывал тебя, как увидел. Снова бы окунуться в эти глаза… Ну, меня развезло – спустя две недели. Где там насморк – самая это что ни на есть инфекция… Или это зомбирование? Ах, цыганка-кудесница, признавайся, что начудила? Слышишь меня? Слышишь, я знаю. При таких инфекциях градусник накаляется от чувств, и тогда открываются врата невозможного…
Мимо нас, метрах в пятидесяти от края сети, нередко проносились моторки. А за изгибом песчаной косы пряталась уже знакомая мне черная лодка: это рыбинспекция – подобно гаишникам, вылавливающим нарушителей из-за кустов у обочины, – поджидала идущие с моря лодки. Моряки замечали ее, лишь когда она срывалась с места и шла им наперерез.
И тут на наших глазах разворачивались морские баталии. Моряки пытались развернуться и уйти обратно к городу или прорваться к морю, но, как правило, инспекторы оказывались резвее и нарушителям приходилось ретироваться. Но кому-то все же удавалось уйти. А пара браконьеров на лодках даже чуть поиграла с инспекторами: позволяя приблизиться к себе, они вдруг резко срывались с места и за счет мощных моторов оставляли рыбинспекцию далеко позади, после чего ей оставалось лишь позорно возвращаться обратно. Во время этих гонок Тимофей с Наташей с успехом проверяли сеть и один за другим снимали с нее окуней, тарань и тупоносую кефаль. Со стороны проверка сети выглядела обычным купанием.
Одним словом, Виктор забирал нас вполне довольными: рыбалка удалась, я тоже прекрасно отдохнул, позагорал, а про Наташу и говорить было нечего – с нами она ожила, глаза ее, наконец, заблестели, недавнюю нищенку и, как говорили, чуть повредившуюся в уме женщину нельзя было и узнать.
Вечером мы сидели у костра, во дворе у бабы Даши. Старики рассказывали разные истории; Тимофей о чем-то спорил с Наташей, но я не слушал ни тех, ни других: пора было думать о возвращении домой. Выезжать надо было в следующую ночь; дай Бог, чтобы в пути все было благополучно, и к ночи мы вернулись домой. Надо выспаться перед дорогой, не то будет тянуть в сон, как сейчас...
– ...Сегодня сообщили о роспуске Государственной думы. Не знаю, чем это все кончится, как отразится... Господи, помоги России!
«Что это, – встряхнулся я, – опять переворот? Путчи, дефолты, митинги... О Господи, помоги России!»
– Кругом горит, пальба, бегство жителей, горе... Жутко при виде такой картины...
«Началось...» – обречено вздохнул я про себя, еще раз встряхнулся и открыл глаза. Оказалось: это баба Даша, раскрыв ветхую, обернутую в целлофан тетрадку, читала дневник отца – солдата первой мировой.
«Да-а, все повторяется, – думалось мне сквозь дрёму, – возвращается на круги своя. Но по спирали. Что бы он написал про Хиросиму?..»
– Не сманивай, – донесся голос бабы Веры.
Ага, это, видимо, мне: не зевай, мол, а то и мы зевать будем. Красиво звучит – не сманивай. Но как же приятно, как комфортно подступала дрема...
Ночь была теплой, в приятном танце кружили звезды, приятно щелкали-перетрескивали в костре дрова, в приятном танце кружила у огня цыганка. Я ее видел – на расстоянии, быть может, в тысячи верст! Ах, кудесница, ах, коварница, ты открыла мне врата невозможного!
Я с усилием поднял глаза: у костра и в самом деле танцевала цыганка. Цыганкой была Наташа – черные распущенные волосы, ожерелье из крупных натуральных камней (бабы Дашины реликвии?), клетчатая запахнутая на животе рубашка (а декольте, а открытый, очень милый пупок!), несколько пестрых юбок – короткие поверх длинных, они кружились, взметались вверх и снова падали. Брови и глаза Наташи были густо обведены чем-то черным; я пытался удерживать взгляд на ее лице, но опять подступала дрема, глаза смыкались, сон брал свое... Что-то снова заставило меня открыть глаза и взглянуть на Наташу, изображающую цыганку. Но почему на Наташу – это и была цыганка, кудесница из кафе.
И опять открылись врата невозможного…
Проснулся я на сене, от яркого, бьющего в глаза солнца – оно светило через полуоткрытую дверь сарая, в который, видно, нас с Тимофеем определили на ночь; он лежал в углу сарая, на метровой перине из сена, и храпел, змей, как двадцать три китайца, – говоря его же словами.
Благодать была полная: ночь на сеновале, в одежде, солнце в глаза, здоровый мужицкий храп, куры, бегающие по саду, и петух, склонивший голову, искоса, но не задиристо, изучающий незнакомца. На деревьях – крупные, темно-бордовые вишни, желтые, в коричневую цапинку абрикосы, вытянутые, светло-зеленые груши – ходи по саду и срывай, что хочешь, в знак уважения к хозяйке. И ешь даже немытыми, в крайнем случае, побегаю потом, в Ахтарях, к деревянному сооружению за городским пляжем, с буквами «М» и «Ж». Меж двух дверей этого полуразваленного сооружения была приколочена церковная кружка с надписью: «Жертвуйте на ремонт храма». Остряки, откуда хоть кружку взяли – что-то не видел я в Ахтарях божьего храма. Памятник Ленина у набережной видел, на улице Советской квартирую, но церкви не видел; может, и есть она где на окраине...
А в доме была паника – исчезла Наташа. «Баба Даша, спасибо тебе, но мне опять придется уехать...» – написала она в записке. Хозяйка кляла себя почем зря: вчера, перед тем, как уйти спать, она случайно проговорилась, что утром приедет ее сын. из-за него прошлый раз Наташа и уехала. Вчера она, видно, и глаз не сомкнула – подняли Тимофея, и он нехотя признался, что с Наташей они расстались только под утро.
Увидели ее мы по дороге на Ахтарск. Наташа медленно шла по обочине; скромное платье, серенький платочек, холщовая сумка в руках... Тимофей вышел к ней, принялся что-то говорить; мы с Верой Петровной остались в машине, не мешали. Потом Тимофей сказал – езжайте одни, они с Наташей сами как-нибудь доберутся. Я прикинул расстояние – до Ахтарей было километров двадцать пять, если не больше.
– Может, все-таки на машине поедете? Ты не забыл – ночью нам выезжать, надо еще собраться, да и поспать хотя бы немного.
– Помню, помню…
– Оч хор... – ответил я, в авторском переводе это значит: «Ну, пока...»
Через несколько минут Вера Петровна попросила остановиться.
– Андрей Михалыч, – сказала, – дай подумать...
Я вышел из машины и стал разминаться. Раз – присест, два – присест, поворот влево, поворот вправо. Наклон к одной туфле, наклон к другой... Стоп!
У второй туфли на дороге валялась пара маленьких пакетиков из полиэтилена с чем-то зеленым внутри. Я высыпал в руки содержимое одного из пакетиков – в нем оказались листочки с весьма характерным запахом...
– Брось, – зашумела Вера Петровна, – брось, пока милиция не появилась. Это ж наркота, доказывай потом, что нашел на дороге...
«Тьфу-ты, – чертыхнулся я про себя, – и вправду анаша либо конопля. Потерял кто-нибудь или выбросил при угрозе обыска. Реалии нашего дня...»
В Ахтарях из-за этих реалий нас с Тимофеем чуть не задержали в одном из кафе на набережной. За несколькими столиками там гуляла веселая компания, но стоило нам пойти к выходу, как от компании отделились двое и последовали за нами. За дверями один из них, не совсем трезвый молодой человек, помахал передо мной красной книжечкой – удостоверением капитана милиции и произнес банальное: «Попрошу документы...» После проверки документов он признался: моя внешность показалась ему схожей с ориентировкой на курьера наркодельцов. Окончательную ясность внес и второй человек: «Ребята, не обижайтесь, мы тут погоны его обмываем, теперь он у нас майор. После литра и не то может показаться...»
Я представил, что бы ему показалось, застань он меня тут с этими пакетиками… Правильно говорит Вера Петровна: докажи потом, что нашел на дороге, случайно. «А автомата ты случайно не нашел, с подствольным гранатометом?»
– Брось эту заразу, – повторила Вера Петровна. – Поедем обратно, в Ольгинскую, хочу с бабой Дашей поговорить и ее сыном. Заодно груш нарвем, у меня-то в саду их нет. Возьмете себе в дорогу...
Через несколько минут мы опять увидели Тимофея и Наташу. Я помигал им фарами, но они, увлеченные разговором, нас и не заметили.
Около дома бабы Даши стояла белая «Волга» – сын, знать, приехал. Я остался в саду и опять стал пастись у фруктовых деревьев. Вишни, абрикосы, груши... Глупый петух опять склонил голову, посматривая на меня косым взглядом. «Глупая ты птаха, – ответил я петуху, – нужны мне твои курицы...» Мысленно я был с ней, цыганкой.
– Договорились, – возбужденно сказала Вера Петровна, когда мы выехали обратно в Ахтари. – Покупаю дом для Наташи, у бабы Даши. Вернее, у сына ее – он распоряжается. Одной с домом ей не управиться, сама говорит: пора в деревянный тулуп. На зиму к сыну переберется, он давно ее звал…
– Вот ведь как бывает, – продолжала Вера Петровна. – Родственники живут иногда и родства не знают, могут и горло перегрызть за одну сковородку. А мы с бабой Дашей никто: ни дальнего родства, ни ближнего. Но знаемся как родные. И Наташа ей как родная, и Витя. Однако сыну ее мы чужие, сказывается, что живет в большом городе. Большой город у человека многое забирает: природу, родство… Ну, да ладно. Главное, договорились. Дай Бог Наташе здоровья и счастья.
И Витя будет доволен, так он переживал из-за Наташи, весь извелся. Он мне поможет, я у него займу, на время. Нина его тоже из большого города, Наташа ей как кость в горле. Но я не осуждаю. Что осуждать – человека понять надо, а не осуждать. Не суди, и не судим будешь. Господи, спасибо тебе за сегодняшний день...
Всю оставшуюся дорогу она осторожно выспрашивала про Тимофея: что мол, за человек...
– Рыбак, – говорю, – он хороший.
– Это хорошо, – ответила она, – на Азове это первое дело...
В полдень мы вернулись в Ахтарск. Тимофей с Наташей приехали, видимо, раньше – по пути из Ольгинской мы их не видели.
Днем вышел к морю – покупаться напоследок, позагорать. Теплое и тихое море, мягкий теплый песок. Отдыхающих, как всегда, было много, еле пристроился рядом с очень серьезным человеком. Голый череп, узкий лоб, лицо с кондукторским выражением – таким строгим, что хотелось предъявить билет. По всей видимости, это был военный отставник; в руках у него была местная газета объявлений. «Шаманочка – все вылечит, все узнает», – прочитал я объявление в рамке, набранное крупным шрифтом. «Профессионалка, – с сомнением покачал я головой, – она бы не отказалась гадать мне, перед дальней дорогой...»
Я закрыл глаза и стал думать о цыганке и ее предсказании. О разном думал. С моря доносился шум от водных мотоциклов, раскатывающих курортников вдоль побережья; с набережной слышалась музыка, и где-то рядом звучали голоса.
В один из моментов я почувствовал на себе чью-то тень, застывшую как статуя.
– Ваша фамилия, гражданин, – строго спросила статуя, оказавшаяся лейтенантом милиции.
В одной руке у него была фуражка, а в другой книга. Я присмотрелся: это были «Записки о Шерлоке Холмсе». Показалось забавным – лейтенант милиции с книгой о знаменитом сыщике.
- Доктор Ватсон, - ответил я нарочито спокойным голосом.
- Предъявите документы, – голос лейтенанта был по-прежнему строг.
– Утащила собака Баскервилей, - ответил я нарочито спокойным голосом.
– Гражданин, пройдемте! – на этот раз голос лейтенанта был не только строг, но и чуть ли не дрожал от праведного гнева. - Вам же будет лучше, – продолжил он и, не в силах продолжить игру, с улыбкой кивнул в сторону набережной, где довольные проделанной шуткой, вовсю смеялись Тимофей и Наташа.
Обедали мы у мамы Тимофея. Надежда Ивановна угостила нас заливным судаком – прекрасное блюдо! В память о нем с меня взяли обещание снова приехать в Ахтари. Стараниями Наташи машина моя вся блестела, а в салоне не было и пылинки.
– Спасибо тебе, «Ладушка», – говорила Наташа, нежно протирая ее мягкой тряпкой. – Приезжай к нам опять, мы тебя так полюбили…
«Ну вот, – подумал я о «Ладе», – еще одну поклонницу завела. Без этого она не может...»
Вера Петровна уже сообщила им о покупке дома. Назавтра они все вместе собирались в Ольгинскую – баба Даша просила: «От меня уж землею пахнет, так что скорей оформляйте. Мне и отходить тогда будет покойнее». Заодно Тимофей хотел прикинуть, какой ремонт надо будет сделать по этому дому.
– Придется тебе ехать одному, – сказал он, извиняясь. – Не сердись, Андрей, так получилось…
– Да, – ответил я. – Вот что значит цыганка нагадала...
Перед отъездом мне удалось поспать. А затем Вера Петровна, Тимофей с Наташей и Николай Иванович с Анной Григорьевной устроили настоящие проводы…
Первым произнести тост вызвался Тимофей, хотя совсем недавно он был первым лишь при сокращениях с работы да по другим невеселым поводам.
– Если я захочу купить машину, – тон его речи не позволял сомневаться – покупка машины зависела единственно от его желания, – то назову ее Элли, по имени девочки из «Волшебника изумрудного города». Той Элли, что была подхвачена ураганом и перенесена в другие края, где она обрела столько друзей. Потому что то же самое произошло и с нами!..
Тост был несколько высокопарным, но под крепкое вино (made in Vera Petrovna) эта тема стала за столом основной. Вспомнили историю о девушках, вынесенных бурей на ахтарский берег, о муже Веры Петровны, погибшем в море, о разрушениях в семьях Тимофея и Виктора, к которым стихия на море также имела отношение.
А старики, Николай Иванович и Анна Григорьевна, заговорили о криминальной стихии, отнявшей у них старшего сына и внука, и о стихии атомной, погубившей здоровье их младшего, и вообще о стихиях, бушующих в мире людей…
Получалось, что стихия, как длань Господня, руководит судьбами людей, – неважно откуда: из недр атома или с моря. Или с реки… Немедленно возник спор – тема судьбы волновала всех.
И в самом деле, подумалось мне, если б не стихия, обрушившаяся на лагерь художников, был бы мы сейчас здесь, на Азове? Об этом мы говорили с Тимофеем еще по дороге на Азов. Что с того, что явные перемены она сулила пока лишь Тимофею – что-то подсказывало: последствия той стихии проявятся и для меня; пусть не сразу – через год, или больше… Так, собственно, и произошло, но об этом – не здесь, не сейчас...
Вера Петровна только успевала ставить на стол бутылки своего «плодово-выгодного», как она говорила, вина – его продажа существенно пополняла ее бюджет. Показалось, что никто и не заметил, как мы с «Ладой» тихо отъехали от дома – настолько захватила всех тема судьбы. Не думаю, правда, что они пришли к какому-то выводу, эта тема неисчерпаема: «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием…» Судьба человека – от чего она зависит? От установок свыше, стечения обстоятельств, или последнее слово все же за самим человеком? Стоп! Это я уже говорил или писал где-то, не помню. Одно ясно: что ни скажи, сказанное повторит лишь то, что уже говорилось – вчера или много тысяч лет назад, с тех пор, как человек стал думать о судьбе.
Я проехал мимо контейнеров у дома Виктора, несколько раз посигналил, сам не знаю почему – в память ли о событиях, связанных с ними, или как прощание с Виктором, а затем выехал на краснодарскую трассу. Не знаю, о чем думала-гудела «Лада», а я говорил-мечтал про себя: «Эх, цыганка, провидица из кафе, встретить бы тебя на этом пути... Поехал бы с тобой – к северу ли, югу, только б намекнула, что и сама не против, да словечко шепнула – что там, впереди. Разве нельзя знать правду о будущем?»
|
|