В темноте
За окошком темно, туман, но еще далеко до ночи. Печь почти прогорела, и только изредка слышно, как в ее утробе что-то пощелкивает, посвистывает и шипит. Время от времени рушится очередная льдина, занесенная с улицы. Кусочки ее, легко ухая, с всплеском падают в воду. Они, переворачиваясь, извлекают из стенок большого цинкового бака для воды скрежещущий звук.
Опять что-то не заладилось на ТЭЦ. Лампочка под потолком, одетая в зеленый выцветший абажур с длинными кистями, мигнула, раз другой и погасла. Становится совершенно темно, неуютно, страшно. Тихое говорившее до этого радио тоже замолчало. Темь и тишина пугают и давят.
-Деда, деда, - зову я.
Дед сонно ворочается на кровати под серым шерстяным одеялом, что-то бурчит, не разберешь, всхрапывает.
– Шашки наголо! – и погружается вновь в хмельной сон. А там далекие двадцатые, конница поднимается в атаку и несется по Крымскому полуострову.
Большие резные листья и длинные, толстые, воздушные корни большого филодендрона, стоящего у круглого стола, обретают очертания таинственных чудовищ. Меховые тапочки, подшитые мягкой оленьей кожей, при движении издают шипящий звук. Скидываю и босыми ногами, почти бегом – из горницы, она теперь кажется чужой и враждебной, в крошечную спаленку – скорее на кровать, ближе к теплому боку печи, округлому старому комоду, где стоит бронзовый подсвечник для таких вот случаев. Рядом лежит коробок спичек. Осторожно зажигаю спичку и подношу к огарку свечи. Фитиль занимается. Из темноты проступают очертания бабушкиной кровати с большими блестящими шарами на спинках, свет отражается в зеркале, на отливающих перламутром слониках и китайском болванчике. В комнатке сразу становится уютнее и теплее.
Что-то бормочет, переворачиваясь на другой бок, дед. В горнице темно, стараюсь не смотреть туда. Вот бы встал деда, да зажег керосиновую лампу. Но я знаю, он еще долго будет тяжело храпеть, вскрикивать, ворочаться, прежде чем с трудом сядет на кровати, шаря рукой по табурету, отыскивая очки с толстыми линзами. О стенки стакана будет дробно постукивать горлышко бутылки. И только потом поднимется, снимет стекло с лампы, и весело пламя запылает на фитиле, а комната станет родной и уютной. Дед подбросит в печь поленьев и приоткроет дверцу. Языки пламени заиграют на большой белой двери, на шторах, висящих на окне, выходящем в большие темные сенцы. Отразятся на растрескавшейся черной коже старого дивана, подсветят большую шкуру белого медведя, висящую над ним.
Открываю ящик комода и достаю круглую картонку, в недрах которой, на деревянной поставке с надписью «Дорогой доченьке от папы», лежит большой стеклянный шар. За стеклом живет зима с белым снегом. Стоит только чуток встревожить покой этого зимнего мира, и в голубом пространстве закружится снег, падая на маленький домик, деревце без листьев, пень, в который воткнут маленький топорик, наколотые дрова. Белые и прозрачно голубые даже дерево и поленья. И только маленькое окошко в доме яркое желтое, как солнышко.
Шар, согретый маленькими ладошками, осторожно перекочевывает из картонки на край комода. Свеча отбрасывает блики на его поверхность. И, кажется, лунная дорожка пробежала по заснеженному двору.
В руках Катька, большая тряпичка кукла с фарфоровым лицом и свалявшимся комом волос из пакли, завязанным большим синим бантом. Мы сидим с Катькой в обнимку и смотрим в шар, где рождается сказка.
Приехав поздно ночью, бабушка расталкивает меня, уговаривая раздеться и лечь по-человечески в кровать. В руках оказывается большая кружка теплого топленого молока с толстой коричневой пенкой, и что-нибудь вкусное, купленное для меня в буфете. Пока я пальцами вылавливаю пенку, отправляя ее первой в рот, бабушка ворчливо, но очень тихо что-то выговаривает деду. В горнице уже горит керосиновая лампа, пахнет разогретыми щами, бабушкиными духами, каким-то лекарством, а главное теплом и уютом… Вот и отступили, ушли далеко страхи, еще недавно жившие в доме.
Спасатели
Начало лета. Лена отступила после весеннего половодья, оставив на Зеленом лугу редко разбросанные большие льдины, не уплывшие в океан, и множество мелких озер, луж и лужиц. На заливных участках начинается посадка картофеля.
Уже с самого утра с нетерпением жду, когда дедушка, собрав все необходимое, позовет с собой. Тепло, но еще не жарко. Жарко будет ближе к полудню, когда мы уже будем на Стрелке.
Стрелка любимое место отдыха горожан в летнее время. Песчаная коса, плавно переходящая в низкую пойму Лены, называемую Зеленый луг и Пригород, где раскиданы дома, ежегодно затопляемые или подтопляемые рекой. Здесь же ежегодно раскидывают свой табор цыгане, снимаясь только во время паводка, да в самые холодные месяцы года. А еще горожанам ежегодно на стрелке нарезают участки под картофель.
А пока идем от лужи к луже. В каждой плещется рыба. Собираем ее руками и складываем в ведро с водой. Не успела уйти с водой рыбья мелочь. Тут тебе и ерши, серо-зеленые, колючие, их лучше не ловить, сразу их оперенье оказывается в подушечках пальцев и в ладошках, и нежная яркая сорога, и ельцы, и мелкие щурята, и тугуны. Попадаются даже не очень большие, но шустрые щучки.
- Гляди, Лёська, шилка, - дед улыбается в усы и бережно берет молодую стерлядку и тоже укладывает в ведро, - Ах ты, проказница, ты то, как на отмелях оказалась?
Нет, это не ловля рыбы, чем сейчас промышляют и дети, и взрослые из цыганского табора - это мы спасаем рыбешку.
Доходим до Стрелки и выпускаем рыбу.
- Лёська, гляди сюда, вот стерва зеленая, даже в ведре ухватила – и дед вытаскивает небольшую щучку. Она еще не проглотила сорожку, хвост которой торчит из зубастой пасти.
- Ну что? Будем эту отпускать или уху сварим?
Мне жалко сорожку, но ведь мы не цыгане и спасаем рыбу, поэтому щучку надо отпустить. А на уху можно потом наловить из Лены, на удочку
- Отпускай и ее, деда.
И я смотрю, как щучка, так и не выпустив из пасти сорожку, ушла вглубь. Вот только что была здесь и исчезла.
Некоторые рыбешки плавают боком на поверхности, слабо шевелясь.
- Не тронь их, они просто почти уснули, это ты пожадничала, много рыбы в ведро напустила, ниче счас отойдут.
И, правда, постепенно, одна за другой, рыбешки скрываются под водой.
Хорошо, радостно, мы с дедой спасли рыбешек. Потом мы будем ловить рыбу на уху, но то из реки, на то она там и плавает, а эта погибла бы в быстро подсыхающих лужах.
- Ну, все Лёська, давай садить картоху, а то Мадам, - так дед зовет бабушку, - опять ворчать будет…
Тротуары
Тротуары у нас из больших плах, настеленных на короткие бревна. Они вышарканы ногами за десятилетия, отмыты и выбелены снегами и дождями. Сразу из-под досок и до самых домов заросли травой. Тут лебеда такая высоченная, что можно в ней спрятаться с головой. Здесь растет солончаковая травка, мелкая и пузатая, как маленькие рожки оленя. И везде, везде вика. Красивая пока не выколосится, переливающаяся, шелковистая и колючая, цепляющаяся за шаровары, когда пришла ее пора высыпать семена. Да еще собачки, которые цепляются, прочно присаживаясь на все.
Мы любим тротуары. Где еще найдешь столько дождевых червей? Только копни в сырых тенистых местах, и на поверхности оказываются жирные красно-коричневые змейки. А еще иногда можно найти самую настоящую маленькую ящерицу. Тритон - редкость, но попадается в местах, где образовались небольшие болотистые низинки. Можно встретить и лягушку, перебравшуюся из ближайшего небольшого озера. А всевозможные гусеницы, которых так много в густой траве, а порхающие бабочки и планирующие стрекозы…
Но главное - тротуары источник самой увлекательной забавы. Берем пятак, начищаем его кирпичом до блеска. Он начинает сверкать и кажется не медным, а золотым. С одной стороны приклеиваем к нему длинную нитку, пропускаем ее по траве за забор. А монету кладем около больших щелей тротуара. Вся ватага замирает за забором и ждет…
Вот идет дядька, видит пятак, наклоняется - а монетка шмыг в щель в щели.
Из-за забора слышится улюлюканье и смех, с улицы летит отборный мат и угроза надрать уши…
Пятак возвращается на место, и опять мы замираем в ожидании….
Идет старуха из соседнего дома, она подслеповата, стучит палкой, проходит мимо, и сколько мы ни двигаем монету, она ее не замечает….
По мостовой, тарахтя, едет телега с большими деревянными колесами. Это золотарь, старый китаец, который сидит на бочке с прикрепленным к ней большим черпаком. В телегу впряжена маленькая лохматая бурая лошадка. Хотя бочка и прикрыта деревянной крышкой, вонь сразу долетает через забор. У ворот лошадка останавливается. Китаец спускается и стучит в ворота…
- Уборная чистять, чистять уборная.
Мы выбегаем за ворота. Можно подойти к лошади и покормить ее травой, собранной тут же у тротуара. Выбираем самую мягкую, самую зеленую, и – наперегонки. Маленькая лошадка шевелит теплыми и влажными губами, осторожно берет траву. С восторгом все дружно гладим лошадь, трогаем ее нос и уши.
Если хозяева договорились о чистке, ворота открываются, и золотарь въезжает во двор. Пока он вычерпывает содержимое уборной, мы отводим душу возле лошади. Даже забираемся на телегу и садимся на ящик с подстилкой у самой бочки. Почему китаец сидит не на ней, а на бочке – непонятно, ведь сиденье мягкое и удобное…
-Тли лубли, – говорит китаец, закончив свое дело, и бочка катится дальше.
И в очередные ворота стучится китаец, и в очередной двор въезжает маленькая лохматая лошадка.
Наш фокус с пятаком китайцу знаком, он видит монету и посмеивается:
- Уси длать, длать надо, – посмеивается незлобиво, глядя на нас, всех одинаковых, что мальчишек, что девчонок в черных сатиновых шароварах, в сандалиях на босу ногу, чумазых и шкодливых…
|
|