ТАТОЧКА.
Ну, вот уже и вечер. Лиловые сумерки, с редкими блекло желтыми пятнами газовых фонарей, легким, снежным муаром накрыли ближайшие дома. Длинные, изломанные, почти черные тени прохожих, бесшумно скользили по ноздреватому, истоптанному снегу и растворялись в ярко-белом, квадратном пятне света, огромной витрины ближайшей кондитерской. Из ее неплотно прикрытой двери, неспешно выползали бледные струйки пара. Вкусно пахло корицей, ванилью, сдобным тестом, и еще чем-то необыкновенно домашним, может быть даже рождественским, настолько родным, что он даже забыл о пронизывающем всю его нескладную, по юношески долговязую фигуру ветре, с завидным упорством дующем с залива.
В вязких сумерках поплыл заунывный колокольный звон, призывающий верующих на вечерню. Ветер подхватил его, слегка потрепал о кресты соборов, золоченый шпиль адмиралтейства, высокие трубы домов, черные, голые ветви деревьев, да и отбросил прочь, отдельными грустными обрывками и полутонами. Войдя в кондитерскую, молодой человек, словно вновь оказался в своих детских, полусказочных мечтах. Вокруг, многократно умножившись в ярких, начищенных зеркалах, лежали большие, жестяные коробки с конфетами, на застеленных бумажными салфетками блюдах, возвышались живописные горки из пирожных, полукруглыми бастионами темно-зеленого стекла, стояли бутылки сладких ликеров, золоченые греческие орехи гирляндами свисали с потолка. Купив два эклера в цветастой картонке, он вновь вышел на встречу зимнему вечеру. И опять всепроникающий холод заставил его зябко поежиться.- Как странно - сказал он самому себе - И мороз вроде бы и не так силен, и шинель теплая, а мерзну не в пример сильнее, чем даже у себя в Екатеринбурге. Наверное, и в самом деле влажность здесь настолько велика…. - И действительно, одет юноша был добротно, не без столичного шика: почти новая шинель английской шерсти, подбита темным, с разводами мехом енота, светлые, утепленные перчатки свиной кожи, и такие же туфли довершали картину. Отступив от ярко освещенной витрины, он не спеша, направился к темнеющей громадине Исаакиевского собора. Через его большие, освещенные тысячами свечей окна, лилось тихое, идеально гармоничное пение певчих и вторящих ему многочисленных верующих. Его слух, почти сразу же выделил высокий женский голос, в котором слышался какой-то странный надрыв, почти религиозный экстаз, заставляющий сразу, как-то безоговорочно поверить во все, о чем пелось в этих псалмах.- Да, это она, это, несомненно, она - прошептал он в благоговении. Кто еще кроме нее может так петь, так прочувствовать текст священного писания?- Он непроизвольно осенил себя троекратным крестом.
- Подайте батюшка, ради всего святого. Подайте на пропитание убогому, подайте, подайте - со всех сторон раздавались взывания к милостыне. Сам того, не замечая, он подошел слишком близко к собору и попал в окружение нищих, ожидающих окончания службы.
Запустив руку в карман и захватив целую пригоршню медяков, и мелких серебряных монет, он, не глядя, рассовал их по жадно протянутым грязным и трясущимся ладоням попрошаек.
- Храни тебя бог, милостивый государь. Храни тебя бог….- благодарили счастливцы, и, поняв, что он уже ничего более им не даст, вновь выстроились в два ряда возле главного входа.
А служба уже походила к концу. Вначале одиночные прихожане выходили неспешно, умиротворенно крестились возле ворот, и так же не спеша, разбредались в разные стороны, по многочисленным тропинкам и очищенным от снега мостовым, призраками пропадая в вечернем сумраке.
Но вот колокола зазвенели, и уже толпы распаренных людей, толкаясь и переругиваясь, выдыхая плотный, шуршащий на морозе пар, повалили из ворот черной, сплоченной массой. Молодой человек, до этого находившийся в некоторой рассеянности, сейчас превратился в одно сплошное внимание. Его взор осматривал каждую из вышедших женщин, в надежде увидеть именно ту, ради которой он и находился здесь. На его беду, с торца собора открыли второй выход, и юноша заметался, в отчаянии бегая от одних ворот к другим. И вот он увидел ее - это пальто с воротником северной лисицы, и маленькую шляпку, отороченную серой белкой, с легкой, короткой вуалью, закрывающей верхнюю половину любимого лица. С радостью и одновременно с робостью наш влюбленный, а то, что он влюблен, страстно и очень серьезно не вызывало сомнений, бросился вслед за ней, отчаянно стараясь придумать на бегу какой-нибудь более или менее правдоподобный предлог, объясняющий вероятность их, якобы совершенно случайной встречи. Но, не добежав до нее несколько шагов, он уже понял, что обознался, что женщина эта лишь одета несколько похоже на его возлюбленную, и, что та, о ком он грезит бессонными ночами вот уже несколько долгих месяцев, несомненно, выше, стройней, и бесконечно красивей. В отчаянии, молодой человек вновь устремился к Исакию, и даже вошел во внутрь собора, в надежде увидеть ее беседующей с одним из священников, но никого, кроме двух-трех женщин в темном, собирающих свечные огарки в большие картонные коробки, и сметающих грязные древесные опилки с пола, в нем не нашел. Большинство свечей уже было погашено. В храме царил сумрак, каждый звук отдавался где-то на верху громким эхом, мрачные фрески безучастно взирали на потерянного от горя влюбленного, удушливо пахло воском и ладаном. Присев на приставленную к стене скамью, он забылся, прикрыл глаза, и перед его взором поплыли картины его знакомства с ней, неясные, лишенные резкости, словно картинки в волшебном фонаре, и может быть от того еще более волнующие и значительные.
Впервые он ее встретил в Петергофе, ну да, конечно же, там, своей первой Петербургской осенью. Весной 1900 года, когда, уступая настоянию своего отца Владимира Александровича Голубева, помощника Генерал-губернатора Екатеринбурга и камергера, он-Голубев Николай Владимирович, или попросту - Николя (как звали его домашние) отправился поступать в университет. Отец, положил ему двести рублей серебром в месяц на содержание, конечно при условии, что он, сын его единственный, надежда и тайная гордость, сдаст экзамены, и будет достойно овладевать знаниями. Николя поступил легко, и по совету своей матушки домой не поехал, а снял квартиру и стал обживаться в Петербурге, нанося визиты, и завязывая всяческие нужные знакомства.
И вот, как-то осенью, прогуливаясь вдоль каскадов фонтанов Петергофа, он, воспитанный на не броской уральской красоте природы, был так поражен окружающей его роскошью позолоты скульптур и куполов, тем изяществом и совершенством линий возвышающихся над осенними деревьями зданий, что казалось ничто уже, даже более совершенное не сможет удивить его воображение. Но не тут-то было. Он увидел ее. В длинном платье, отливающем серебром, в милой шляпке с большим, темно-серым страусиным пером, смуглая и сероглазая, она полусидела на цоколе одного из фонтанов, и бросала на ртутью отливающую поверхность воды ярко-оранжевые кленовые листья. И эти осенние листья, словно золоченые кораблики, слегка покачиваясь, плавали по кругу, пока жемчужины фонтанных струй не накрывали их, и тогда они, таинственными желтыми силуэтами опускались на дно, где их ждали уже сотни таких же утонувших собратьев.
Пораженный увиденным, Николя, словно позабыв все правила этикета, поспешил к ней, и, прищелкнув каблуками на военный манер, склонив голову, представился - Голубев Николя, то есть, тьфу, я хотел сказать, эээ Николай Владимирович.
Он сбился, густо покраснел, и уже хотел бежать от нее без оглядки, когда она мило улыбнувшись, протянула ему свою руку - Наталия. Ее мокрые пальцы, все еще пахли кленовыми листьями и чуть-чуть застоявшейся водой….
А потом они гуляли. Она собирала нарядные листья в букет, и часто опускала в него свое лицо, вдыхая терпкий запах осени, мило улыбаясь при этом.
Некоторые из встречных мужчин, приглядевшись к ней, улыбались, приподнимая шляпы в виде приветствия, и даже нахально подмигивали Николаю. Первое время, такое внимание со стороны мужчин к его спутнице льстило ему, но постепенно стало раздражать. Наталия же, бледнела при этом, и, взяв его за руку, уводила Николя прочь от ярко освещенных улиц, в глубину переулков, о существовании которых он даже и не предполагал.
- Кто ты?- часто спрашивал ее Николай. Но в ответ она либо тихо смеялась, либо отвечала уклончиво, что бы не обидеть его самолюбие прямым отказом. - Кто ты?- вопрошал он у темноты, ложась спать в своей квартире. - Кто же ты? - В отчаянии спрашивал он у собственного отражения в зеркале, когда брил свою, по юношески мягкую и редкую щетину на подбородке. Несомненно, Наталию окутывала какая-то тайна. Фамилию ее он так и не узнал, и по этому, все справки, которые Николай пытался навести о ней, ни к чему не привели.
Встречались они обычно на Сенатской площади, в субботу. Почему так повелось, Николай уже и не помнил, но это и не важно. Главное, что раз в неделю он будет видеть ее, держать ее под руку, говорить с ней, дышать одним с ней, этим влажным, Петербургским воздухом. У нее была странная манера пропадать в самое неожиданное время. Однажды он захотел угостить ее новинкой еще в те годы - сельтерской водой с вишневым сиропом, но когда он радостный вернулся с тяжелой бутылкой на то самое место, где только, что оставил Наталию, ее уже не было….
Несомненно, Наталия была прекрасно образованна. Несмотря на его большую эрудицию, она почти всегда могла говорить с ним на равных практически на любую из тем, будь то архитектура, или поэзия, история, или геология. Однажды, стоя на мосту, напротив Спаса на крови, они увидели, как на медленно ехавшей пролетке, молодой человек, в студенческой тужурке, и в калошах почему-то на босу ногу, с пышной, лохмато-кудрявой шевелюрой, стоя, громко декламировал, видимо свои стихи.
-Вот и осень пришла, на лотках лежат астры и розы,
С хризантем осыпается желтый, пахучий налет,
Только сердце болит, словно в сердце загнили занозы,
И из теплой груди, его бросили мерзнуть на грязный, заплеванный лед….
Вслед за экипажем, бежала стайка молоденьких, экзальтированных девиц в светлых форменных передничках, восторженно восклицая на бегу - Ах, это он, конечно, он, душка, душка! Шарман!-
- Пошлятина - бросила Наталия, и вновь углубилась в созерцание темной воды Мойки, по которой неторопливо проплывали снежно-ледяные пятна, предвестники ледостава.
Часто, она водила его на Заячий остров, где они часами наблюдали, как пожарные, в сияющих, начищенных касках и новых, брезентовых робах цвета хаки, отрабатывали слаженность движений и операций под звуки марша выдуваемого музыкантами из таких же
сияющих труб. Они никогда не говорили про любовь, они про нее просто молчали.
Но всегда, практически каждую минуту у него в подсознании, каким-то испуганным зверьком вертелся вопрос - Кто же ты? Кто? Кто?- Эта недосказанность, тяжелым грузом лежала на их отношениях, мешала дальнейшему развитию чего- то светлого и прелестного, того, что могло и должно бы быть между ними.
И он решился. Зная то, что Наталия часто поет в церковном хоре, Николай решился проследить за ней, и выяснить, наконец, где же она живет. Почему-то юноша решил, что, зная адрес своей возлюбленной, он сможет приподнять занавес неизвестности покрывающий все, что с ней связанно. И снова неудача. И вновь она ускользнула из-под самых рук….
Громкий звон опрокинутого ведра разбудил Николая. Не понимая со сна, где он находится, юноша с удивленьем вертел головой в разные стороны. Иконы и фрески, лампады и свечи…. Безрадостная действительность окружала его. - Опять сбежала - прошептал он, и поплелся к выходу, забыв даже перекреститься, покидая Исакий. За то время, что он проспал, на улице поднялась метель. Холодная, колючая поземка, злобно шипя, стелилась понизу.
Лицо горело от колючего, напоминающего колотый лед снега. В голове у Николая звенела странная равнодушная пустота, хотелось сесть на снег, и не о чем, не думая замереть, может быть даже просто замерзнуть, раз и навсегда, что бы не было больше в его судьбе ничего, ни этого снежного Петербурга, ни этой таинственной, и такой любимой Наталии.
- Барин, замерзнешь! раздался чей-то громкий голос. Николай поднял голову, и увидел, что рядом с ним стоит экипаж, с двумя зажженными фонарями по бокам, и припорошенная снегом рыжая кобыла, громко вздыхая, смотрит на него искоса продолговатым глазом, с длинными ресницами. После, он заметил и возницу в огромном тулупе, с какой-то невероятно клочковатой бородой и вздернутым красным, сопливым носом.
-Ну, что барин, едем? Я беру не дорого,- вновь обратился кучер к Николаю.
- Едем - согласился тот неизбежно.
- Куда?- спросил настырный возница.- Может к девочкам, согреться?
- К девочкам?- переспросил озябший Николя - Да пусть и к девочкам! Только уж голубчик к самым дорогим!
- ЭЭЭх - вскричал возница,- Давно бы так! Но, но Голуба….
Экипаж тронул, и Николай вновь погрузился в свои невеселые мысли, удивляясь самому себе, как этот пройдоха-возница, смог так быстро уговорить его ехать неизвестно куда, неизвестно к каким девицам, к которым, честно говоря, у него и тяги то никогда особой не было….- Искуситель - прошептал он, закутываясь в шинель и погружаясь в теплую полудрему.
- Барин, приехали, проснитесь!- Громкий голос возницы вырвал Николя из крепких пальцев сна. Расплатившись, Николай вошел через большую зеркальную дверь вовнутрь, даже на первый взгляд очень дорогого борделя.
Его окружила аляпистая, багрово- бархатная обстановка. Мягкие кресла, овальные зеркала, ковровая дорожка на лестнице - подобный интерьер он видел в купеческих домах своего родного Екатеринбурга.
К нему подскочил какой-то хлыщ, с напомаженными волосами, от которого несло дешевым парфюмом.
-Чего изволите? Блондинку, брюнетку, вам предоставить фотографии, или желаете на удачу, по имени…. Его приторная улыбка предлагала, казалось все прелести жизни. Изо рта у него дурно пахло.
Чтобы поскорее отделаться от его назойливого присутствия, Николай коротко бросил.- Давай голубчик по именам.-
В руках у приказчика тут же появился плотный картон с золотым обрезом. Близоруко поднеся его к своим бесцветным глазкам, тот монотонно начал - Елена, Катрин, Жоржета, Таточка, Екатерина…..
- Постой, постой - остановил его Николя,- Давай остановимся на Таточке.-
- Прекрасный выбор - похвалил его набриолиненный,- всего сто рублей за ночь, но какие у вас останутся воспоминания! Вы не поверите! Апартаменты номер семь, второй этаж пожалуйтес-с.
Поднявшись по крутой мраморной лестнице на второй этаж, Николай не без робости постучал в белую резную дверь, с потускневшей бронзовой семеркой. - Да, да - раздался мелодичный женский голос, и он вошел в комнату.
На мягком полукресле, с двумя смеющимися Фавнами на подлокотниках, в живописной позе сидела полуобнаженная Наталия, его Наталия, его любимая Наталия.
- Вы?- прошептала она.
- Вы?- простонал он, и, опустившись без сил на мягкий ковер пастельных тонов, горько и обиженно заплакал.
И лишь Фавны, вырезанные из дерева на подлокотниках мягкого полукресла, скаля крупные зубы, весело и злобно смеялись.
|
|