Чудо лесное…
«И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…»
А.С. Пушкин «Пророк»
Шли долго… Сначала беседа текла рекой, потом речкой, ручейком, сочилась капельками фраз на привале. Теперь иссякла вовсе. Чавканье сапог по губчатому зелёному мху, треск подгнивших веток ольхи и осины, надоедливый гул комариного роя да собственное тяжёлое дыхание. Если сначала был расчёт на привалы, теперь болотистый лес не давал даже передохнуть – голенища неприятно начинала обволакивать вязкая тяжесть. Не трясина, конечно, но попробуй потом вытащить!
- Василий, долго ещё?
- С полчаса, Михаил Иваныч, потерпите!.. Кончится эта хлябь, выскочим на просеку. Там перекурим малость и уж до места – рукой подать! Мы ночёвку устраивать будем у старицы. И к воде ближе, и не спугнём…
- А что, можно спугнуть? – с опаской и недоверием спросил Михаил Иванович Шабардин, грузный 40-летний мужчина. С первого взгляда ясно, что в лесу он – случайный гость. Новенькая штормовка защитного цвета порвана на рукаве еловым сучком, туристический рюкзак бесформенно висит зелёной грушей, лихо загнутые болотники собрали в складках отличный гербарий, включая даже пару еловых шишек, бледные руки несут следы бесчисленных царапин. Нет, если и представлять себе Михаила Ивановича, то не в походе, не в экспедиции, а в личном кабинете, за плазменным монитором, окруженного заботами милой секретарши, кучей CD, дискет, журналов, визиток, папок с красивыми таблицами и диаграммами, дипломами в резных рамочках. Даже сейчас, в болотине, усы и бородка учёного представляли собой образец аккуратности, а лихо торчащий из кармана ковбойки носовой платок говорил о том, что и в борьбе с потом и кровососущими Михаил Иванович будет соблюдать все правила приличий. Слегка одутловатое, покрытое мелкой испариной лицо полного человека не имело каких-либо особых примет. Только карие цепкие глаза открывали личность увлечённую, умную, упорную. А сейчас – ещё и до смерти усталую…
- А как же!.. Это же не глухарь… какой-нибудь!.. Это – чудо лесное... А чудо, его завсегда… можно спугнуть!.. - отвечал, прерываясь на преодоление поваленных стволов, Василий, местный охотник. Ему было за 60, он сам не знал – сколько. «Мать чего-то там мухлевала после войны с документами, выгадывала… Какого числа по правде родился, какого года – так и не сказала. А в документах – как Дед Мороз: 1 января 45 года…» Ростом Василий Степанович Бойко был не выше 160 сантиметров. Этакий старичок-лесовичок. Бороду бы ему – хоть в кино снимайся! «Зачем мне борода? Чтобы иголки да палки из неё выковыривать? Да меня заяц с бородой увидит – со смеху помрёт!» – говорил Василий, поглаживая жёсткую желтоватую щетину. Изрытое оспинами лицо тоже носило желтушный оттенок, желтизной отливали густые брови, желтели у корней седые волосы, а коричневые пальцы привычно мяли белый цилиндрик «Примы»… «Для чего лодку смолят? Чтобы не прохудилась. Вот и я смолю, прохудиться не хочу!» - отшучивался дед на замечания односельчан о том, что лось его табачный дух за километр чует. Кроме того, лицо Василия украшали 2 глубокие тёмные ямы – следы случайных дробин. И глаза – светлые, глубокие ярко-васильковыё, как будто весеннее небо заглянуло туда, да так и осталось...
Но вот уже под ногами зашуршала прошлогодняя берёзовая листва, а скоро захрустели сухие сосновые шишки. Вконец измученный Шабардин ничком повалился на полянку, набрал горсть розоватой земляники и с жадностью втянул губами ароматные ягоды.
- Хорошо!
- Да, а настоечка-то из неё какова! - крякнул Василий, присевший рядышком на бугорок. – Ну, пошли! Засветло шалаш надо поставить, а не то спать нам под дождичком…
Дождь начался, когда багровое солнце уже погрузилось в пушистый ельник. Путники лежали в добротном шалаше. На толстом слое лапника было мягко, сладкий смоляной дым костра хранил тепло лесного очага.
- Василий, а ты сам-то видел его?
- А как же! Зачем бы Вас сюда тащил?
- Трогал?
- Врать не буду, не рвал.
- А знаешь того, у кого сорвать получилось?
- Что ж не знать, знаю… Только… Как бы сказать…
- Черти и нечисть? – улыбнулся Михаил Иванович.
- А можно и так. Нечисть! Она ведь откуда? Если человек не чист – будет и нечисть…
- И что с ними стало? Живы?
- Есть и живые. Только тронутые они, не в себе. Кто в больницу попадает и таблетки жрёт, пока не помрёт, а кто-то бирюком век доживает, строит себе сруб в лесу да там и мается, от народа подальше.
- Почему – мается? Откуда ты знаешь?
- А что в одиночку за радость? Жить-то зачем тогда? Да и кому ж охота помереть как собака, чтобы тебя нашли месяца через два?..
- Но ты же тоже один живёшь, Василий.
- Я-то один? Не… Ко мне и внуки приезжают, и дети. В деревне меня уважают, в любой избе рады. Ну, почти в любой… Из города гости - раз в месяц обязательно! Ну и старуха, земля ей пухом, со мной. Сяду в Троицу на кладбище, налью стакан, а она меня: «Ах ты, так-растак, ещё чего удумал! Поди приведёшь молодуху ко мне? Давай, веди! Места хватит!» Одному жить – тоска смертная… Ночка нынче тяжелая - сейчас подремлем малёк… А Вы знаете, что в наших местах Пушкин бывал? Завтра расскажу непременно!
И Василий, швырнув окурок в сторону кострища и накрывшись ватником, по-старчески захрапел.
- Ну что же, посмотрим на вас, черти! – улыбаясь, залез под штормовку и Шабардин.
… - Михаил Иваныч, просыпайтесь, до места ещё дойти успеть, а темень – страсть!
Шабардин встал на колени, поёжился, накинул куртку и выполз из шалаша. Костёр уже играл сосновыми ветками, подбрасывая искры под самый купол ночного неба, стараясь пристроить их где-нибудь на Млечном пути. Попили рубинового брусничного чаю, пожевали хлеба с салом. Учёный включил камеру, посмотрел, заряжена ли батарея. Проверил фонарь. Василий собрал ружьё. На всякий случай.
Пошли. Вот скрылось из виду зеркало старицы и стало действительно темно. Фонарь прорезал узкий тоннель сквозь готику могучих елей, но его хватало только на несколько метров: дальше густой подлесок алтарём вставал перед людьми. Было неясно, как Василий разбирает дорогу.
- Без фонаря-то даже проще, - будто услышав вопрос, откликнулся проводник - Глаза через 5 минут видеть начинают… Да выключайте уже, пришли!
И правда, через 5 минут взору Михаила Ивановича предстала лесная поляна, сплошь заросшая густым и высоким папоротником. Смыкаясь где-то высоко, деревья образовывали огромный шатёр, поэтому казалось, что небо совсем беззвёздно. Можно было бы постараться внушить себе таинственность момента, но в Шабардине проснулся не мистик, а учёный, поэтому эмоции сразу умерли. Вдруг яркая вспышка ослепила Михаила Ивановича и он, инстинктивно отпрянув назад и запнувшись об корягу, завалился на спину.
- Прощенья просим! – прозвучал над ним голос Василия и лицо осветило раскалённое сопло сигареты. – Не ушиблись?
- Ничего, главное, что камера цела.
- Погодите, вот докурю, а через 5 минут будьте начеку – начнётся свистопляска…
- Слушай, Василий! Давай сделаем так – я пойду, а ты на эту кнопочку нажми и сюда смотри…
- Рвать пойдёте?
- Да! А ты думал – испугаюсь?
- Дело Ваше, Михаил Иваныч… Только я бы не стал. Давайте просто поглядим, а?..
Сигарета погасла, надолго подарив глазам летающую синюю тень. Наступила та блаженная полночная тишина, когда не только обитатели леса, но и сам вековой великан, засыпает и ни одна былинка не в праве тревожить его сон. Михаил Иванович тоже начал было дремать…
- Ну, повезло Вам! Теперь смотрите в оба!
Пока ничего не было видно, но Шабардин чувствовал – что-то происходит. Колыхание листьев, шевеление травы… Всё это можно было бы приписать ночному ветерку… Затем среди широких зарослей папоротника замерцали слабые бледные огоньки. Свечение становилось сильнее, его источником служили почки, там и здесь появляющиеся из центра растений. Наконец все круги папоротников были освещены ровным лунным светом поднимавшихся ввысь почек.
- Василий, снимай! – прошипел Шабардин.
- Да снимаю давно, - отозвался охотник. - А Вам пора, если не передумали…
Когда Михаил Васильевич бросился на поляну, там начался настоящий фейерверк! Набухавшие почки лопались с оглушительным треском и на их месте загоралось пламя невиданного цветка, которое нестерпимо жгло глаза. «Так вот ты какой, цветочек аленький…» - улыбнулся про себя учёный и стал гоняться за вспышками, как ребёнок за бабочкой. Наконец, сосредоточившись, Шабардин понял свою ошибку – он бегал за раскрывшимися экземплярами, а они тут же вяли и превращались в прах. А надо было ждать. Остановившись у тугого бутона, он замер… Треск, сноп пыльцы, которая, оказывается, обжигает не только ярким светом, неимоверно гибкий и колючий стебель, едкий сок, до крови проедающий кожу…
Боль куда-то ушла. Лес просветлел. Но не потому, что стало больше света. Глаза стали восприимчивее в сотни раз. Более того, он видел шалаш, до которого было 15 минут хода! Ночью! Сквозь лес! Михаил Иванович взглянул под ноги и обомлел. Сквозь землю! Вот дождевой червь свернулся меж корнями и его сейчас проглотит коварный крот, вот семя какого-то растения (наверное, подорожника) пробивается наверх, но мешает галька, вот вылупляется паучок. Обоняние чует не только запах «Примы», но и тысячи оттенков сочетаний, букетов. Где-то на старице расцвела кувшинка… А в кроне дерева белка спрятала белый гриб… В ушах – рой звуков, среди которых – и падение хвоинки с далёкой сосны, и треск угольков костра, и гул телеграфных проводов… При этом - нет какофонии! Все на своём месте, ни один звук, запах, изображение не мешает, дополняет целостную картину мира. И среди этого великолепия вдруг прозвучало неведомо откуда пришедшее: «Ты хотел знания? Получи его!» Лес превратился в палату родильного дома и Михаил Иванович Шабардин ощутил нечеловеческую боль женщины, лежащей в операционной…
И он понял… Теперь придётся пройти через все страдания, которые он причинил на земле: начиная от мук сожженного муравья до стремления выжить последней частички нерожденного плода его жены, выскабливаемой хирургической сталью…
Он кричал, он бежал, он падал, он валялся по траве, он рвал себе уши, он выдавливал глаза, он ломал пальцы… Наконец, дыхание стало редким и прерывистым, сердце стучало через раз. Нашатырём ворвался в сознание резкий запах «Примы». Василий держал его голову на коленях. Больше всего поразил Михаила Ивановича вид пузырящихся, грязных человеческих лёгких, забитых коричневым налётом на три четверти…
- Покажи… мне…
Проводник положил камеру на грудь Шабардина и включил воспроизведение.
- Нечисть… Бесы… - прошептал Михаил Иванович. – Не курите, по…жа…луй…ста…
И сердце его остановилось. Из раскрывшегося кулака на землю осыпался серый пепел прогоревшего стебля.
Пораженный Василий снял с колен голову учёного. Взял камеру, включил. «Какие бесы? Какая нечисть? Ведь он сам… И больше – никого…» Закурил «Приму» и, закинув на плечо ружье, медленно двинулся в сторону шалаша…
|
|