Если есть Игра – должны быть Правила. Меняются Правила – меняется Игра. Игра сменяется Игрой – Правила становятся другими.
Понятные, знакомые прятки XIX века сменяются поросячьим визгом маскарада. Писатель XIX века не прячется – ищет: Себя, Читателя, Истину, Свободу, Бога, Землю. Писатель XX века – самодостаточен, фееричен, исключителен.
Поэт XIX века в России больше, чем поэт. Писатель – поэт ХХ века не нуждается «в России», он больше России, ему ее мало, он больше Сидона, Элама и Египта вместе взятых.
Безумная оргия маскарада – и правила, законы, ограничения? Увольте ... Никаких Правил – важна малость: энергия Игры не приемлет двух одинаковых – похожих – продолжающих – дополняющих масок – обличий.
Раз свобода – то к дьяволу все Но и Если. Вытащи на обозрение гениталии, выбей себе зубы – будь един, Творец, будь исключителен!
Желтая кофта, заблеванный сюртук, павлиньи перья? – Браво, Маэстро! Браво, Демиург, Бог, Создатель!
Случайным теням прошлого непривычно на усыпанном кокаином мраморном полу. Толстой, Чехов, Горький за пределами праздного дворца продолжали прятаться – искать. Доживали свой, ХIХ, век.
Не доставайте гребенку, господа! Подожди, Читатель! Вольному – воля. Волосы непослушны и своенравны. Прическа не получается и не получится. Слева выбивается прядь, хохолок на макушке, сколько ни плюй на ладонь, не приглаживается, седой локон, как ни закрашивай, остается седым.
На круги своя возвращается все и ничего нового в подлунном мире нет. Вечных книг немного и одна из них – о возвращении.
«Одиссея» Гомера обречена на вечность.
Что может быть более абсолютным, более исключительным и более уникальным, чем слепой писатель?
Слепой писатель, глухой музыкант, незрячий художник и немой поэт – воплощенная идея мира в себе; матрешка макро- и микро- космоса.
Будем смелее, шагнем в Зазеркалье. Бред сумасшедшего позволяет обойтись без смирительной рубашки. Смирительная рубашка пленит лишь руки, выпуская на свободу бред.
В идеальном, невозможном Зазеркалье писатель слеп, глух, нем. Он видит нечто, но по ту сторону век. Он слышит зов трубы иерихонской, но уши его залиты воском. Он поет о красоте мира, не разжимая губ.
В каждом великом художнике ворочался этот слепоглухонемой монстр. У одних слепота была абсолютна, а глухота и немота относительны. Другие носили под сердцем других, своих монстров.
Монстр Маяковского был глух от рождения. Его мир был безмолвнее, чем пустота безмолвия в гробу, закопанном на три километра в землю. Осыпься громада Зимнего у ног поэта, грохот, поднявшись по костям, умер бы, минуя монстра, не добравшись до мозга. Склепайте из десяти водосточных труб одну громадную флейту, приведите великана, дуньте из флейты монстру в ухо – он и ухом не поведет.
Изнасилованное чудовище Ахматовой – немое, жалкое – с зашитыми суровой ниткой губами, с кровавым обрубком вырванного языка, с вбитыми в глотку зубами. Оно даже сипеть не могло. Захоти оно позвать на помощь – ни одно ухо не уловило бы ни звука. Голос чудовища, прожив в утробе долю секунды, умирал, не родившись.
Зверь под сердцем Булгакова был слепее новорожденного щенка. Слепой видит тьму – его монстр не видел вообще. Такая функция в его организме отсутствовала; видимой тьмы и света не существовало, существовало лишь видимое ничего.
* * *
Детство было у всех. Даже у тех, кто, будучи взрослым, говорит, что детства у него не было. В детстве мне очень не нравилась одна игра. Я не любил в нее играть, а любил лазать по деревьям – по невысоким, но раскидистым вишням, по черемухам с грубым черным стволом, по светлым соснам и кленам ...
Нелюбимая игра сопровождалась словами: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три ...». Узнали?
Я не любил эту игру, потому что слова были идиотские, потому что приходилось надолго замирать, и потому что кого-нибудь надо было изобразить так, чтобы его узнал ведущий.
Бал – маскарад сменил прятки, а после бала... Идиотская игра сменила маскарад.
Гениев сменили великие, им на смену пришли эпигоны.
Бог умер, писатель умер.
Век скоротечен.
Готовься к смерти, читатель!
|
|