Моя дорогая тётушка Соломея очень любила, когда я приезжала в гости. Она, последняя из могикан, жила в нашем родовом гнезде: в небольшом деревянном доме близ Оки, стоявшем на одной из тихих улиц старинного городка Спасска. Большинство прежних домов уже давно снесли, и их место заняли кирпичные коттеджи-нувориши. А этот одиночка с резными крылечком и ставнями, сделанными ещё дедушкой Соломеи, моим прадедушкой, будил щемящее чувство утраты… Дом, несмотря на маленькие окошки, был всегда наполнен светом. И сама тётушка светилась добротой и нежностью.
Иссушенная бесконечными постами, невысокого роста, она издалека имела вид постоянно сутулившейся девочки-подростка. На самом деле это тяжелый груз прожитых лет навечно согнул ее спину. При ближайшем рассмотрении тетино лицо являло густую сетку морщин, изумительный по форме греческий нос с несколько портившей его кончик старческой краснотой, блеклую полоску узеньких губ и два родника васильковых глаз, первозданная чистота которых нисколько не помутнела за восемьдесят с лишним лет их существования. Тетушка передвигалась довольно живо для своего возраста. Хромота почти не сковывала движений. Эта особенность походки была приобретена более полувека назад…
Наступила первая послевоенная весна. Всех подруг съедала жгучая зависть: только Соломее посчастливилось дождаться с фронта своего парня. Готовились к свадьбе. В уездном городке о существовании продуктовых лавок стали забывать даже крысы. Такой же простор царил и в промтоварном магазине. Поэтому решено было отовариться, чем можно, в самой первопрестольной. За женихом увязалась еще и тетка. Понятно, что ехали на перекладных. В Голутвине была пересадка. Соломея с Володей побежали за билетами (они почти не расставались – все хотели наверстать упущенное). Время подходило к отправке поезда. Выбежав с вокзала, Соломея заметила отходивший поезд. Влюбленные в панике ринулись вдогонку. Володя удачно схватился за поручень и несколько секунд спустя победоносно стоял на подножке. Он повернулся, чтобы подать руку девушке и втащить ее, но позади никого не было. Его глаза стали шарить впереди, опускаясь вниз. И вот, полные ужаса, остановились на Соломее. Ее руки вцепились в ручку двери соседнего вагона, а ноги, сорвавшись с подножки, повисли в воздухе. Володя , наверно, впервые по-настоящему ощутил непомерный груз бессилия . – Он ничего не мог поделать со всем этим кошмаром. Всего несколько минут отделяли Соломею от неизбежного конца. Вдруг поезд стал замедлять ход. За несколько мгновений до полного останова девушка сорвалась и упала. Оказалось, это был не их поезд: он шел на запасной путь. Пережитое Володей за суровые годы войны было ничто по сравнению с потрясением от случившегося. Подоспевшие проводницы и машинисты суетились возле пострадавшей, а он прирос к земле. Голос одного машиниста: «А она живая!» – вернул Володю к действительности. Надо было срочно что-то делать. Всю инициативу в свои руки взяла тетка, а он за все время обратного пути ни разу не отвел взгляда от мечущейся в горячке любимой.
Врачи констатировали: «Заражение крови». Речь шла об ампутации ноги. Ртутный столбик на градуснике перевалил за критическую отметку. Медлить было нельзя. Володя умолял мать Соломеи дать согласие на операцию. Но она была непреклонна. Необыкновенно набожная и в то же время очень рассудительная, она, потеряв в годы репрессий мужа и одна поставив на ноги семерых дочерей, владела в семье непогрешимым правом последнего слова. Она всегда уповала на помощь Божью. И вся ее мученическая жизнь являла собой образец непоколебимой веры. Любое испытание было для нее не наказанием, а очередной возможностью подтвердить свою преданность Всевышнему. Ведь как бывает: пожалует беда, и уже наготове слова: «Если бы Бог был, он не допустил бы такую несправедливость». И вот камень сомнения нарушил безмятежную гладь озера веры. У моей бабушки как раз все было наоборот: беспощадный поворот судьбы добавлял еще один камень в несокрушимый фундамент ее веры.
Итак, все взвесив, она приняла решение, которое привело к ужасным последствиям. Но в этом я не нахожу ее вины. В то страшное время место у больничной койки дочери сменялось бдением у икон в бесконечных обращениях к Господу вкупе со всеми святыми угодниками и Божьей матерью. И помощь последовала…
Но было уже поздно. В тот вечер врачами был вынесен вердикт: «Она умирает». Володя, белый как смерть, бросил последний взгляд на родное лицо и поспешил домой. Утром его нашли в сарае с перерезанными венами. Он все предусмотрел: чтобы кровь не залила пол, под каждую кисть подставил по жестяной плошке. Никаких записок-объяснений или прощаний. Впрочем, все было и так понятно. Его любовь оказалась слишком сильной, а он – не в меру слабым.
На следующий день больная открыла глаза и в полном сознании обратилась к матери с вопросом: «А где Володя?». В городе она была единственная, кто еще не знал о Володиной смерти. Моя бабушка меньше всего ожидала такого поворота событий. Но надо отдать ей должное – без заминки отчеканила: «Уехал в Москву. За лекарством для тебя. В нашей аптеке нет». Потом она, правда, утверждала, что именно Господь вложил те слова в ее уста.
Соломея стала быстро поправляться. Молодой здоровый организм сродни чуду, а может, это и есть само чудо. Около месяца родные умело водили ее за нос. Наконец, скрывать свершившееся стало невозможно. Выслушав, она сказала: «Я знаю». И чуть помедлив, с оттенком неуместной в данной обстановке высокопарности добавила: «Только смерть могла запретить ему свидеться со мной». Понятно, что факт самоубийства скрывали от нее. Да она и сама не заговаривала о подробностях. Я думаю, тем самым хотела убедить себя, что здесь какая-то ошибка: Володя куда-то уехал, но обязательно объявится. Ведь его единственного со всей улицы пощадил Бог на войне.
Через пару дней после выписки из больницы одна сердобольная соседка не утерпела и со всей артистичностью, на какую была только способна, обрисовала место содеянного безбожия. Соломея была потрясена. Больше всего ее мучил не сам факт смерти Володи, а то, что она не сможет просить в церкви заступничества за так согрешившую душу жениха. Но после разговора со своим духовником (одним на всю уездную паству) старцем отцом Федором она несколько успокоилась: хотя ей не велено было заносить имя самоубийцы в записочки за упокоение, оглашаемые во время церковной службы, она могла про себя (не дай, Бог, вслух) молить Господа заступиться за Володину грешную душу.
Жизнь постепенно входила в прежнюю колею. И в то же время все было совсем другим. Ушла любовь и надежда, оставив место для поглощающей боль, обиду, страх, сожаление веры. И так выросшая в очень религиозной семье, после опрометчивой смерти жениха Соломея стала самой активной прихожанкой единственной на всю округу церкви. Это при всем при том, что она была учительницей в местной начальной школе (окончила Спасское педучилище). На такое вопиющее несоответствие все закрывали глаза. Слава Богу, дело происходило в затрапезном уездном городке, где всегда с избытком хватает всякого рода парадоксов. Одним из них можно считать присвоение моей тете почетного звания заслуженной учительницы во времена разнузданного атеизма.
Постепенно все птички-сестрички разлетелись по просторам нашей необъятной страны. В доме остались лишь две души: бабушка да моя любимая тетя. Но как только наступали летние каникулы, этот небольшой дом оглашался детским криком, смехом и даже порою плачем. Он чем-то напоминал санаторий, где одни отдыхающие сменяли других, и лишь обслуживающий персонал в лице бабушки и тети Соломеи всегда оставался неизменным. Самые светлые воспоминания моего детства связаны с этим уютным домиком на берегу Оки и с его постоянными обитательницами.
Каждая из сестер горела желанием заполучить к себе в гости Соломею, у которой на что был всегда один ответ:
– Летом поехать не могу – как брошу гостей?! А в другое время у меня школа.
Но все прекрасно понимали, что не в этом причина ее отказа. Тетя панически боялась поездов. Излишне объяснять, почему. А в автомобильном транспорте ее страшно укачивало. Из-за чего поездки автобусом на всякие педагогические конференции в близлежащую Рязань становились для нее сущим наказанием.
Постепенно мы, дети, взрослели. У нас появились свои дети. Мы обросли мхом ненужных вещей и забот, которые так сковывают свободу передвижения. К тому же, научились понимать, как наши шумные наезды отзываются на самочувствии старого человека. Поэтому долговременный отдых в Спасске свелся к минимуму. Но несмотря ни на что я выкраивала время хотя бы раз в году повидать мою самую родную тетушку. Выйдя на пенсию, она заболела книгоманией. Книги в ее жизни стояли на третьем месте после обязательного соблюдения православных церковных ритуалов и трепетного ухода за многочисленной коллекцией немыслимо роскошных бальзаминов. В каждый свой приезд я одаривала её чемоданом книг. Все самое лучшее, с моей точки зрения, адресовалось ей. Тетины интересы в отношении чтива были просто безграничны. Кто бы мог подумать, что она соберет жирные сливки с молока литературных рек…
В тот приезд на дворе стояла осень. Было слякотно, моросил дождь. Все вокруг обезличивал серый цвет. Но у калитки столь милого моему сердцу дома мир преобразился. Гирлянды карминовых, розовых, красных, пурпурных, оранжевых, алых цветов-огоньков приветствовали меня из тех двух окон, что выходили на улицу. Следом к ним присоединились немыслимо синие глаза тети. Подобную синь можно увидеть лишь в глазах суперположительных героев мультсериалов. Мягкая улыбка не сходила с ее лица. Было уже за полночь, а мы все не могли наговориться. Наконец, я провалилась в кровать сквозь облако бабушкиных перин, а следом – в безмятежный сон.
Лишь к вечеру следующего дня тетя решилась посвятить меня в свои планы. Она начала издалека, поинтересовавшись, нравятся ли мне сонеты. Я чуть со стула не упала. Не совсем насладившись моей реакцией, она продолжала:
– В моей копилке собралось так много притч, что мне захотелось поделиться ими. Но просто переписывать то, что до тебя придумано, скучно. И я решила несколько разнообразить это занятие: во-первых, донести содержание в краткой, спрессованной форме. Тогда смысл кристаллизуется в драгоценный камень, а не растворяется в мешанине лишних бесполезных слов. Лучше всего, мне кажется, это можно сделать с помощью стихов. А во-вторых, все мои потуги представить в виде одного целенаправленного произведения, состоящего из однородных частей-кирпичиков. Я долго прикидывала, какими по размеру должны быть эти кирпичи. И не нашла ничего лучшего, как приспособить под это дело сонеты.
Было бы неправдой утверждать, что я удивилась услышанному. Нет, я совершенно обалдела от тетиных словоизлияний. Тут же припомнила слова мамы о том, что Соломея писала стихи и даже печаталась в районной газетке «Заветы Ильича». Она, провинциальная учителка начальных классов, может быть, и слыхала о Шекспире и Петрарке, но чтоб перенять у них эстафетную палочку в смысле формы… ну, не знаю. Позднее я оценила всю оригинальность тетиной задумки: восточная окраска притч и западная форма их воплощения в стихах. Что ж, «лед и пламень не столь различны меж собой».
А женщина преклонного возраста, у меня не поворачивается язык назвать ее старушкой, продолжала:
– У тебя в следующем году юбилей. И я, может быть, совсем безосновательно, но все же надеюсь, что эти притчи, по одной на каждый год твоей бесценной жизни, понравятся в качестве одного из моих подарков.
Не дав мне опомниться, она непонятно откуда извлекла книгу в коричневом кожаном переплете с маленьким навесным замочком и болтающимся на тонкой цепочке изящным ключиком. В ней я признала еженедельник, подаренный тетушке, не помню, по какому случаю, лет пять назад. А теперь он в достаточно измененном виде вернулся ко мне. Вызвать у меня приступ обильного слезотечения не составляет особого труда. Но тут слезы были подобны потокам из-за прорвавшейся плотины. А тетя, приободренная моими слезами, уже совсем уверенно заключила:
– Здесь не хватает двух. Но я допишу и пришлю тебе письмом, а ты уж сама занесешь их в книжку.
Весь остаток того дня вспоминается мне как бесконечное перекладывание с места на место дорогих тетиному сердцу вещиц в надежде порадовать меня в качестве их новой обладательницы. Такое поведение всегда жизнелюбивой тети меня скорее огорчило. В этом я усматривала недобрый знак. Мое гнетущее состояние усиливал предстоящий завтра отъезд. С каждым годом все тяжелее были наши расставания. Мысль «возможно, это в последний раз» бесцеремонной гостей вертелась в голове.
На следующее утро я проснулась на час позже запланированного накануне подъема – тетя меня не разбудила?! Во всем доме царила зловещая тишина. Даже говорливые ходики-часы остановили свое бесконечное движение. Больше всего на свете я желала тогда, чтобы моя догадка оказалась ошибкой. Банальное «что должно было случиться, случилось» в первый момент осознания невосполнимой утраты заслоняется никчемным «не может этого быть».
Трудно сказать, можно ли завидовать чьей-то смерти. Но наверно многие, я в том числе, хотели бы уйти в мир иной так, как моя Соломея – во сне. Ее лицо разгладилось, уголки губ слегка приподнялись в чуть уловимой улыбке, щеки еще не успел покинуть утренний румянец, зато идеальный по форме нос отделался от так портившей его старческой красноты. На столе лежала одна из привезенных мною книжек, заложенная небольшим листком бумаги. Открыв книгу в месте закладки, я обратила внимание на текст, выделенный простым карандашом квадратными скобками. Это была притча:
«Один торговец отправил своего сына узнать секрет счастья у самого мудрого из всех людей. Юноша сорок дней шел через пустыню и наконец подошел к прекрасному замку, стоявшему на вершине горы. Там жил мудрец, которого он искал.
Однако, вместо ожидаемой встречи со святым человеком, наш герой вошел в залу, где все бурлило: торговцы входили и выходили, в углу болтали люди, небольшой оркестр играл сладкие мелодии и стоял стол, уставленный изысканными кушаньями этой местности. Мудрец разговаривал с разными людьми, и юноше пришлось около двух часов дожидаться своей очереди.
Мудрец внимательно выслушал объяснения юноши о цели его визита, но сказал в ответ, что у него нет времени, чтобы раскрыть ему секрет счастья. И предложил ему прогуляться по дворцу и прийти снова через два часа..
– Однако я хочу попросить об одном одолжении, – добавил мудрец, протягивая юноше маленькую ложечку, в которую он капнул две ложки масла: – Во время прогулки держи эту ложечку в руке так, чтобы масло не вылилось.
Юноша начал подниматься и спускаться по дворцовым лестницам, не спуска глаз с ложечки. Через два часа он снова пришел к мудрецу.
– Ну как? – спросил тот. – Ты видел персидские ковры, которые находятся в моей столовой? Ты видел парк, который Главный Садовник создавал в течение десяти лет? А ты заметил прекрасные пергаменты в моей библиотеке?
Юноша в смущении должен был сознаться, что он ничего не видел. Его единственной заботой было не пролить капли масла, которые доверил ему Мудрец.
– Ну что, возвращайся и ознакомься с чудесами моей вселенной, сказал ему Мудрец. – Нельзя доверять человеку, если ты незнаком с домом, где он живет.
Успокоенный, юноша взял ложечку и снова пошел на прогулку по дворцу, на сей раз обращая внимание на все произведения искусства, развешенные на стенах и потолках дворца. Он увидел сады, окруженные горами, нежнейшие цветы, утонченность, с которой каждое из произведений искусства было помещено именно там, где нужно. Вернувшись к мудрецу, он подробно описал все, что видел.
– А где те две капли масла, которые я тебе доверил? – спросил мудрец.
И юноша, взглянув на ложечку, обнаружил, что масло вылилось.
– Вот это и есть тот единственный совет, который я могу тебе дать: секрет счастья в том, чтобы смотреть на все чудеса света, никогда при этом не забывая о двух каплях в ложечке».
На листке каллиграфическим почерком тети было выведено:
№49. Две капли масла
Юнец осилил тяжкую дорогу,
Чтоб о секрете счастья всё узнать.
Явился к Мудрецу. Там очень много
Таких красот, что в сказке не сказать.
«Две капли масла я накапал в ложку.
Всё осмотри, но масло не пролей».
Узрил он во дворце всего лишь крошку,
Но то, что в ложке, было, словно клей.
– Я ничего не видел, кроме масла.
– Что ж, изучи ещё раз мой дворец.
Все чудеса он рассмотрел прекрасно,
Да маслу в ложечке пришёл конец.
Секрет такой: там радость не погасла,
Где не забыли про две капли масла.
Она не успела написать всего лишь одну из запланированных притч – юбилейную. Моя рука часто тянется к заветной книжице. Из каждого сонета, как из зеркала, на меня глядит тетушка Соломея. У нее невозможно синие мудрые глаза, а в руке маленькая ложечка. Понятно, что в ней масло. Две капли.
Однажды, поддавшись необъяснимому порыву… Хотя нет, жизнь постоянно меня убеждает в том, что в ней нет места чему-то случайному или же непредсказуемому. Так вот, однажды на незаполненной первой странице я вывела:
ПАСХАЛЬНЫЕ ПРИТЧИ ТЕТУШКИ СОЛОМЕИ.
По одной на каждый день Великого поста и Страстной седмицы. И последняя к Светлому Христову Воскресению.
Время уходит. А на смену спешат новые впечатления, опыт, наступает прозрение, исправляются ошибки… Но до сих пор меня не покидает чувство чего-то недосказанного тетей в наш последний вечер и мучает один вопрос: почему она, ортодоксальная христианка, ни разу не упоминает того, с чьим именем вставала и засыпала каждый день в своей сознательной жизни? Безымянный Бог, бесстрастные пророки, странствующие монахи, нищие мудрецы и глупые богачи, беспомощные ученые и всесильные цари вещают со страниц книжечки в коричневом кожаном переплете. Но почему не слышен голос Христа? Возможно, не хотела ставить его рядом с прочими? Будучи необычайно скромным человеком, не допускала мысли не то, чтобы воплотить в стихах, а хотя бы изменить одну строчку Святого писания? А если предположить обратное: хотела написать о притчах с Иисусом, но отдельно? Или… написала… Найдется ли когда-нибудь ответ? А может быть, он совсем рядом. Кто знает…
Цикл сонетов «Пасхальные притчи тетушки Соломеи»
http://litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=82400&pid=45
|
|