Ничего не случилось.
1
В конце декабря я переломился. Ожидание Нового года было восторженно томительным и восхитительно тревожным. Я ждал чуда. Ждал Праздника. Ждал ответа на своё письмо, которое я сочинял в душе почти полгода, и, наконец, собрал в слова и отправил. Я написал Нине письмо. Поздравил с наступающей новой жизнью и пообещал сделать её радостной. В этом письме я всё сказал, и в рифму, и прозой. Много и, как мне казалось, понятно. Я рассказал всё, что знал, что думал о себе, о ней, о жизни, о любви и о мироздании. Я ответил на все вопросы, расставил все знаки препинания, раскрыл все скобки. Казалось, после такого письма, нельзя меня не любить, не понимать, не помнить. Осталось только дождаться ответа. И ответ пришёл. Так быстро! Так скоро. Нина сообщила, что вышла замуж. «Я такая счастливая! Счастливая. Счастливая – писала она. – Толя приехал ко мне в октябре, и мы расписались. Мы стали: муж и жена». А мне предлагалась дружба навеки и наилучшие пожелания. Переломило меня это письмо. Сбросило в яму. Потемнело небо над головой, загустел воздух – нечем дышать, и в голове одно слово: жена…жена, ставшее, вдруг, чужим и страшным.
2
В середине октября, после обеда, перед сладким сном адмиральского часа, меня дневальный: «К дежурному по казарме!» - Орёт. Бегу. Докладываюсь. « Что ты ходишь, дремаешь, – встретил меня главстаршина Тюнин строго, словно я в чём-то провинился, – Там к тебе жена через КПП учебного корпуса рвётся. Иди, доложи своему инструктору, путь он примет меры».- «Есть!». И я – кругом: марш! – помчался, полетел. «Нина! Нина приехала», - в голове, - «Надо же, придумала – жена!» Завертелось, запело всё в груди. В казарме меня друзья окружают: «Кто? Что? Как?» А я улыбку с лица не сниму, делюсь невозможной радостью: «Жена приехала!» Инструктор наш – старшина первой статьи Витя Касперович, выслушал меня внимательно: «Беги!» – говорит. Потом остановил: «Стой! – Не в робе». Пошли с ним в каптёрку, он мне мою парадную форму открыл. В шесть секунд оделся и уже стартую. А инструктор мне вдогонку наставления даёт, как доложиться на КПП и как там быть: «Полчаса у тебя есть». Да, знаю я всё! Почти полгода я уже в отряде. Усвоил устав. И вообще – не маленький. У меня жена есть. Вот, приехала навестить. Длинными коридорами, переходами, ничего не замечаю вокруг, ни о чём не думаю, с пятого этажа казармы на первый учебного корпуса: лётом, лётом, на одном дыхании – вот, он «Я». Нарисовался. Сияю. С третьей ступеньки не сойдя – повис: «Валентина! Почему она?» - нанизался на мысль. Но в три скока с пристуком каблука и легким намёком танцевальной дорожки, я уже рядом: «Валя, здравствуй! Как хорошо, что ты приехала!» - Радуюсь ей, хоть сердце и оторвалось.
3
Валя стояла у крашеной в синий цвет стены, высокая, гибкая, отчаянно красивая. В розовом плаще, опоясанном в талии, в легких туфлях на высоком каблуке. Открытый ворот плаща обнажал длинную шею и не стеснял высокую грудь, на голове корона золотистых волос, ниспадающих колечками до плеч. Замшевая сумочка на тонком ремешке с правого плеча, а в вытянутых руках у колен огромный пакет из крафт-бумаги килограммов на пять. Стою, как вкопанный. Дежурный офицер в застеклённом скворечнике слева, вахтенный матрос со штык-ножом на ремне у двери. – «Да, обними ты её, моряк», – подсказывает вахтенный. Я обнимаю её за плечи. Чуть подалась вперед. Пакет не бросила, рук не раскрыла. И от поцелуя увернулась, как всегда. Промахнулся и уронил голову ей на плечо. Таким родным и таким далёким прошлым дохнуло, опьяня. Белая шея из свободного воротника шерстяной кофточки, дрожащая ниточка вены у виска. Всё так тонко, так хрупко. И сердце моё не в груди, в горле колотится. Встрепенулась, улыбкой меня обняла. И звонкое: хи-хи, эхом вверх по лестничному колодцу. «Приехала на тебя посмотреть, Конфет привезла. Меня всю тут перетрясли, как диверсанта»
4
Зашли в комнату для свиданий. Скамья у стены. Забираю пакет, бросаю на скамью, и пытаюсь обнять Валю по-настоящему. Острыми локтями упирается в грудь. Не настаиваю. А она за свой чёртов пакет: «Шоколадные. Пять килограмм. Разные. Твоя любимая помадка есть. Угощайся!». Ну, хоть в килограммах я не ошибся. Но не сладко мне, и конфеты, вряд ли, помогут. «Ты не меня ждал. Да?» - «И тебя, тоже» - «К тебе тут каждый день девчата толпами…» - «Нет, ты первая, - прерываю я её, - и это для меня такой подарок!» - «А ты не изменился» - «С чего бы мне меняться. Я к тебе навсегда однозначно…» - «Я знаю – теперь Валя прерывает меня. – Почему у вас так тихо?» - «Адмиральский час. Спят курсанты сорок пять минут после обеда» - «Надо же!- радостно удивляется Валя, - Как в пансионате. А почему у вас час – сорок пять минут? Академический?» - «Чтоб враги не догадались. Адмиральский. Адмирал Нахимов так решил» - «Неужели Нахимов?» - «Может, Макаров или сам Пётр Первый, какая разница. Главное, хорошо придумал, спасибо ему от благодарных потомков» - «Хорошо тебе тут?» - «Замечательно». За ерундой так и пролетели мои полчаса. На прощанье, Валя сказала: «Это неправильно, то, что вы делаете. Она любит тебя. И ты её любишь. Вы должны быть вместе» - «Ерунда, всё это. Мне ещё три с половиной года медью блестеть. Стану я девушке жизнь портить ожиданием. Я, лучше на тебе женюсь. Соглашайся» - «Нет. Я замуж выхожу, - сообщает она буднично, - на будущей неделе свадьба» - «Ерунда, всё это, - твержу я зацикленный, - через три года ты разведёшься, и я приду к тебе и возьму насовсем». Валя смеётся. Конфеты мне в руки суёт: «Удачи тебе, Иван» - распрощались. С того дня и витало вокруг меня смутным прозвуком, в голове мелькало неясной мыслью, в душе невнятно мнилось это милое непонятное слово: жена.
5
И сегодня, так отчётливо, так реально, окончательно, вдруг проявилось. Иду по длинному коридору в казарму, и всё меня тянет вниз взглянуть из окна пятого этажа. В дверях Валера: Что случилось? Что случилось? А я глаза прячу. Стыдно мне на этот мир, на людей смотреть. Стыдно за случившееся. И не знаю, куда деть себя, как жить дальше. Раньше, в трудные минуты, в прошлой жизни, от хандры и тоски, уходил в город. В суету улиц и площадей, в толчею незнакомых людей, в шум машин и многоголосое эхо чужих разговоров. В плотной массе людей я чувствовал себя удобно. Одиночество было не таким холодным. И думалось о своём легко. Бродил по городу до обморока, до потери ног, и возвращался в общежитие усталым и спокойным. А тут обстоятельствами скован: воинская часть – учебный отряд, высокий забор. И такое несчастье! Стерегли нас внимательно, следили бдительно, на карантине держали уже полгода. Но я всё равно убежал. Ничего никому не сказал. Перед отбоем. Я знал дорогу. Понаслышке. Из чужих разговоров. На втором этаже – окно открытое, туалета, по узкому карнизу два шага до угла. Там по ребристому фасаду, по водосточной трубе – три перехвата и асфальт. И два прыжка до ясеня у забора. Его ветки на ту сторону свисают. Взобраться на него – пустяк, даже в шинели. Всё это проделал я, как припев: прыг-скок и уже там! Свободен, как муха в полёте.
6
Бродил по пустынному курортному городу тёмными переулками. Не замечая дороги, не выбирая маршрут. Думал. Страдал. Перемалывал муки в муку. Я не винил Нину. Может быть, было б и легче мне, если б я мог её в чём-то упрекнуть. Я её любил. И любовь моя не знала ненависти. Я обвинял судьбу, себя, мироздание. Небо, звёзды, луна. Этот мир виноват в том, что ничего не случилось. Это его предательство меня сломало. Разминулись мы с Ниной во времени и пространстве. Опоздал я опять со своим признанием-письмом.
7
На преддипломную практику распределились в разные места. Почему так? – не мог сказать никто. Не думали мы об этих мелочах с Ниной. Мы вообще не думали ни о чём. Мы были влюблены и счастливы всем происходящим. Мы всё время были рядом, одним взглядом смотрели на мир, жили одним дыханием. И вдруг, Нине надо ехать куда-то за Урал, а меня ждало: Северо-Кавказское Геологическое Управление. Спокойно я принял такое стечение обстоятельств. А Нина встревожено оглядывалась вокруг и боялась разлуки. «Это ничего. Это нормально, – подбадривал я её на вокзале, - Мы проверим свои чувства. Сдадим первый экзамен». Расстались. Я попал в Аргунскую экспедицию, в Чечено-Ингушетию. В новый для себя мир. С далёкими от моих принципов и идеалов жизненными порядками и правилами. Тем острее я чувствовал свою неполноценность без любимой. Я ей писал письма каждый день. В общую тетрадь. И каждую неделю отправлял по почте. Писалось много и легко. Иногда в рифму. Тянуло к красивостям. Всё было хорошо. Но её так не хватало. Она отвечала реже. «Я не умею говорить, как ты, - писала она, - Но ты не обижайся, я помню тебя и думаю о тебе, и разговариваю с тобой. А твои письма, как живые! Обещай мне, что бы ни случилось, писать мне всегда». И что-то случилось. Уже в конце практики. Я это почувствовал, получив её два письма. Что-то там было не так. Какой-то излом. И я отнёс это на свой счёт. Может быть, что-то она узнала или ей кто-то написал про меня какую-нибудь ерунду. Было как-то ново всё. И оно делало больно. Где-то глубоко в сердце проникла боль, и спряталась там. Тлела углями. В письмах я старался не показать её. Но на практике задержался. И только в декабре освободился, и поехал домой к маме, а не в техникум. Там уже шли занятия, а я дома хандрил. Много читал. Молчал и ничего не писал. Мать чувствовала что-то неладное, но вопросами не пытала.
8
За неделю до Нового года, Жо приехал с ней за мной. Друг Жора был с бородой и какой-то решительно серьёзный. А Нина, как всегда, строга и аккуратна. Мама очень обрадовалась им. Жо был несколько раз у меня, а Нину я в начале весны показывал. Мать в неё тоже влюбилась. «Тебе такая и нужна: сильная, строгая, дисциплинированная. Она тебя сможет от глупостей удержать». Ночным рейсовым автобусом мы уехали в Ростов. А там до Новочеркасска – рукой подать. И я окунулся в жизнь с головой. Так много всего накопилось. Зачёт по практике, экзамены, курсовой по экономике, и комсомольские дела, и любовь. И Новый год. Всё было с Ниной у нас, как и весной, но что-то было во мне не так. Мы говорили, обнимались, целовались. И чем сильнее горел огонь любви от близости с ней, тем больнее делалось сердцу. Я задыхался. И всё время пытался глубокими вздохами остудить боль. Я всё время чего-то ждал. И ждал плохого. И боялся оставаться долго с Ниной наедине.
9
В новогодний вечер всё прояснилось. «Ты изменился, - говорит мне Нина,- стал каким-то колючим, чужим. Что случилось?» - «Ничего не случилось – Всё нормально». Именно это меня и ломало. Я ждал чуда. Ждал Праздника Любви. Я желал её. Нина была открыта, но только я пытался перейти невидимую грань – «Не надо», - останавливало меня. И вопрос: «Ты меня любишь? Почему ты не говоришь мне о любви?» А что можно сказать больше поцелуя! Глупыми и банальными казались эти слова: «Я люблю, тебя». Когда всё и так понятно. Но после практики Нина закрылась. И это меня пугало. Я не чувствовал близости. «Я хочу тебе что-то сказать». Мы были одни в полумраке маленькой комнаты. Народ гулял новогодним балом. В общежитии было непривычно тихо. «Я должна тебе что-то сказать», - голос у Нины дрогнул, и она запнулось. Ох, не люблю я такие разборки: «Может, не надо сегодня, - хотел я уйти в сторону. «Нет. Я хочу сейчас тебе всё сказать. Там, на практике.… Там такие интересные ребята. Ко мне все так хорошо относились. Сделали вечеринку. День рождения, у одного парня. Немного выпили. И это случилось. Я стала женщиной. Я не знаю, как это произошло. У нас с ним ничего не было. Он женатый. Хорошо на гитаре играл. Вот, - и она облегчённо вздохнула, - я тебе и сказала всё. Вот».
10
Тик, тик, тик - тикало внутри сердца. Так…так…так, стучало в голове. И что-то падало на меня, неподъёмной тяжестью давило. Ломало. И я куда-то падал. Но я не переломился. Я стойко выдержал удар. Потому что готовился к нему долго. Я ушёл в город и до утра бродил по заснеженному парку. «Хорошо на гитаре играл…». – Будто я плохо играю. Вспоминал. Думал. Сочинял будущее. И опять возвращался к началу: «У нас с ним ничего не было». – А что есть у нас? И как должно быть, чтоб было? Ничего приемлемого не нашло сердце. Но успокоилось усталостью. Вернулся в свою комнату. Друзья спали утомлённые праздником. Всё нормально. Всё - путём. Начался новый год. Завертелась жизнь. Заплясала. И с Ниной у нас всё, как прежде, как надо. И мне казалось, что всё будет хорошо. Я понимал, что ничего нельзя уже изменить или исправить. Я смиренно принял свою судьбу. Но Нина замкнулась. Держала меня на дистанции. Хотя и были почти всё время близко, в обнимку, и целовались истово, но в сердце не было радости, не было набата любви. Я не давал ему сорваться с привязи, держал на крепком гвозде. Только друг Жора заподозрил что-то, чувствовал моё состояние и жалел, и злился на меня: «Она – дура, Иван, неужели ты этого не понимаешь! Выбрось ты её из головы». Да если б из головы, то и выбросил бы, наверное, если б можно было из сердца, как из головы. Друг ревновал нашу дружбу к моей любви, он злился на меня за то, что я такую дружбу разменял на такую любовь: «Она же – дура, друг. Дура. Как ты этого не понимаешь!» - искренне сокрушался Жо. Я не понимал: зачем всё это, и чем это всё может кончиться, но твёрдо знал, что это любовь и навсегда. И готовился страдать всю жизнь. Страдать было сладко рядом с ней на глазах у товарищей.
11
Я бродил по городу узкими улицами, не замечая ничего вокруг. Зима. Мокрый снег падал тихо, медленно, невесомо. Не царапая, не знавших ещё бритвы щёк. Холода не ощущалось. Горело всё в груди. Шинель нараспашку, без шапки, трясло меня лихорадкой души, и было жарко. Валера меня нашёл далеко за полночь. На набережной. Я стоял у фонаря и вчитывался в смысл письма, написанного таким родным почерком и такими чужими словами. Шёл снег, но не было чем остудить сердце. И пелась песня в груди: «Море молодости» голосом Лили Ивановой. И шаталась палубой земля под ногами. И бездонной пропастью казался путь впереди. Валера меня нашёл. Принёс шапку. Настоящий товарищ. Хоть и знаем мы друг друга в отряде всего полгода. Он всё понял. Прикрыл меня во время отбоя, и когда уснули все, бросился искать мой след. «Идём в казарму» - сказал он твёрдо. И силой потащил меня в часть. Я не сопротивлялся. Я как будто и ждал его. Сразу включился в происходящее и стал обычным. Темными переулками, перебежками, опасаясь патрулей и случайных прохожих, мы успешно добрались до отряда. И тут меня заклинило. Я наотрез отказался возвращаться в казарму ни тем путём, которым ушёл, ни тем, которым предлагал Валера: Его земляк сегодня на главном КПП в наряде, он обещал незаметно пропустить. Я упорно шёл на КПП учебного корпуса. «Там не пройти, - убеждал меня Валера, - там крысоловка. Пол-отряда поднимем. Нас повяжут, как фраеров». А мне было всё равно. «Валер, ты давай через забор, - направляю я его, - а я проломлюсь тут» Но и Валере упёрся: «Только вдвоём. Если ты здесь идёшь, то и я с тобой» Не хотел я такой жертвы, да и нет необходимости, но и некогда рядиться – Пойдём! Я знал диспозицию. Был уверен и смел. Тут главное – решиться.
12
Я громко постучался в дверь проходной учебного корпуса. Вахтенный курсант уставился на меня квадратными глазами через застеклённое смотровое окно двери. «Открывай!» - показываю я ему знаком. Он открыл. «Позови дежурного офицера!» - приказываю, и пру на него, как таран. И он метнулся в комнату для свиданий. А Валера тем временем уже на лестничной площадке и скрылся за поворотом. «Вот, он, - нерешительно начинает объяснять курсант издремавшемуся офицеру, - в дверь стучит. Пришёл». «Кто такой?» - резко и раздражённо пытает меня дежурный, - Откуда пришёл?» «Из города» - говорю я ему устало и направляюсь на лестничную площадку. «Стоять!» - приказывает властно офицер, окончательно приходя в себя, – «Смирно!» Ради бога – давно смиренный, стою. Дежурный ставит и курсанта за неуставное поведение на посту и по внутренней связи докладывает о случившемся оперативному дежурному по части. Оперативный дежурный, капитан третьего ранга, невысокий, щуплый, вялый и какой-то даже штатский, хоть и при полном параде морского офицера с орденскими планками, по-отечески смотрит на меня через толстые стёкла очков и вкрадчиво спрашивает: «Вы, кто такой? Где вы были?» Отвечаю, как хорошему товарищу: «Курсант, прибыл из города. Гулял». – «Вы, пьяны!» - восклицает он гневно, подходит вплотную и пристально вглядывается в моё лицо. Смотрю ему в глаза спокойно и прямо. Он на мгновение растерялся, потом: «Заправьтесь! – слышу я его приказной металлический голос, - Приведите себя в порядок!» Машинально расправляю шинель под ремнём, застёгиваю ворот и поправляю шапку на голове – Есть! – козыряю чётко. И замираю перед ним высокий, стройный и, должно, красивый. «Доложите, по-форме!» - приказывает. И я докладываю, как на плацу, громко и внятно: «Курсант – имярек. Школы мотористов торпедных катеров. Личный номер…» Всё, как учили. А учили нас хорошо. «Так, - соглашается удовлетворённо капитан третьего ранга, - Не в то время вы надумали гулять, молодой человек» И, словно бы, задумался, что же ему со мной делать. «Вы найдёте свою казарму?» - спрашивает. «Так точно!» - отвечаю. «Идите. Доложите дежурному по роте, что вы были задержаны из самоволки на КПП учебного корпуса и направлены мною: капитаном третьего ранга Неверовым, в расположение смены. Он знает, что дальше делать». - «Есть!» - поворачиваюсь через левое плечо, и был таков. Валера ждал меня на площадке второго этажа: «Как он тебя отпустил?» - удивляется. – «А, так – иди, говорит, гуляй» - отвечаю я. И мы пошли в казарму. Крадучись и прячась. В учебном корпусе по этажам, на переходных площадках, как и в спальном корпусе, у тумбочки с телефоном, стоят курсанты на посту. Но мы умело обошли эти препятствия. Зашли в свою раздевалку, сняли шинели, разделись до пояса, и, позёвывая, будто из туалета, по одному прошмыгнули мимо «дремального» у тумбочки, в спальный корпус, и попадали в кровати. Валера внизу, а я на верхнем ярусе. Легли без суеты, без слов. Я уснул сразу, как в яму провалился.
13
Наутро, как ни в чём не бывало, я живой и весёлый поднялся с сигналом, и всё для меня – ничто. Валера помалкивал, удивлённо приглядывался ко мне, пытаясь понять, на что я решился. А моряки нашей смены, кто был в курсе, восхищались моей смелостью и выспрашивали, как мне удалось вырваться, где был и не принёс ли выпить. Витя Касперович, наш инструктор, одногодки мы с ним, ровесники, второй год служит, а я задержался на гражданке по случаю дипломной практики и защиты, после развода подошёл ко мне и тихо сказал, что НИЧЕГО не видел, но не понимает и не одобряет моего поступка. Витя – замечательный парень. Из Белоруссии. Относится ко мне уважительно, а я к нему – дружески. Но внешне это ничем не проявлялось – я был, как все, в строю его первой смены курсантов. «Всё нормально, старшина, - уверил я его, - всё хорошо!» Но было мне совсем нехорошо. Гадко было. Тоскливо. И ждал я ёще чего-то плохого. Шорох слышал за спиной. Словно, шорох крыльев. Оглянусь резко – никого, ничего. А спиной чувствую пустоту и оголённость тыла. Ангел-хранитель, видно, улетел – думалось. Ну и пусть! Мне теперь всё равно. Я на всё готов. И – будь, что будет!
14
С первого урока занятий по специальности меня вызвали к начальнику школы.
Вхожу в кабинет, докладываю: Курсант такой-то, по вашему приказанию и т.д. А в кабинете: начальник школы мотористов – капитан первого ранга Нестеренко и его замполит, такого же звания, Пушкин, и заместитель командира учебного отряда по строевой части, сам, генерал Шахрай! И вездесущий помощник по комсомольской работе, и дежурный по роте, и наш инструктор. И оперативный дежурный капитан третьего ранга Неверов. Все заинтересованные лица собрались и с интересом ждут развития событий. «Вы, почему не доложили дежурному по роте, что сегодня в три часа ночи были задержаны на КПП учебного корпуса, возвращаясь из самоволки?» - строго и официально задаёт мне вопрос начальник школы. Я смотрю ему в глаза и отвечаю по уставу, мол, никаких проступков не совершал, никто меня нигде не задерживал, спал после отбоя в своей кровати и т.д. Я – отличник боевой и политической подготовки, комсорг смены, воин-спортсмен, кто смеет-таки такую напраслину на меня возводить! «Ну, вот, - облегчённо и радостно произносит замполит школы, капитан первого ранга Пушкин, - Я ж говорил, что он не мог этого сделать!» И, словно приглашая меня подтвердить его слова, он обращается ко мне: «Не мог, да?» Я не киваю. Стою – смирнее не бывает. Молчу. Все смотрят на оперативного дежурного. Тот медленно подходит ко мне, усталый от бессонной ночи и грустный какой-то. Подошёл. Смотрит на меня внимательно через линзы очков, как в первый раз: «Вы, - такой-то, спрашивает твёрдо, акцентировано отчётливо называя, мой имярек – Так точно, - откликаюсь я легко. – Сегодня ночью, в два часа тридцать сем минут после полуночи вы пытались пройти через КПП учебного корпуса, преступным образом покинув перед тем расположение военной части, и были задержаны постовым дежурным, - ровным голосом, не сбивая дыхания, произносит капитан первого ранга, делая ударение на последних словах, склоняя меня согласиться с таким очевидным фактом. Я молчу. Но категорически не соглашаюсь. – Мною было проведено дознание, - продолжает он уже строже, - и вы были направлены в расположение своей части в распоряжение дежурного… - «Никак, нет, - вставляю я своё решительное возражение, не давая ему закончить фразу, - Этого не было. Я после отбоя всю ночь спал в своей кровати». В кабинете взорвалось оглушительная тишина. Все внимательно меня разглядывают. – «Посмотри мне в глаза, - не приказывает, а, скорее, просит оперативный дежурный». Я смотрю. Мой взор чист и ясен. Так мне кажется. Но всё это снаружи. Внутрь я никого не пускаю. Старичок этот как-то сразу обмяк, осунулся, стало ему скучно. Он снял форменную фуражку, вытер платком лысину и лоб. Лысина была идеальная. – «Ну, что ж, - развёл он руками, обращаясь ко всем присутствующим – видать, я уже выживаю из ума. Разбирайтесь сами с этим экземпляром. Извините. Я ухожу на службу». И он вышел.
15
А со мной стали разбираться. Первым взялся за это дело наш начальник школы. Смуглый, седоватый, высокий, крепкий старик, орденских планок у него на груди солидный щит, медленно обошёл вокруг меня, с нескрываемым интересом всматриваясь, радуясь даже будто мне такому. «Что ж, любопытно, любопытно»,- сделал он вывод из своих исследований. – Что будем с ним делать? – обратился он к присутствующим. «Пять суток ареста ему!» - сорвался заместитель по строевой. Боевой генерал, не морской офицер, огромного роста и солидной комплекции. Гремел он мощью своего голоса на плацу во время ежедневного развода, командуя парадом, так что дрожали стекла в окнах. Побаивались мы его, честно говоря. Но сейчас мне бальзамом на душу были его слова: «Пять суток гауптической вахты в дисциплинарной части! По восемь часов ежесуточных строевых занятий на плацу! И личное время в одиночной камере!» Что б я, так сказать, осознал всю пагубу своего мерзкого поступка. Замполит вступился за меня, подыскивая смягчающие обстоятельства. Сказал, что это мальчишество – самовольный уход из части, что это по глупости – настоящее моё поведение, что на мерзавца я не похож и всё прекрасно понимаю. Он был недалеко от истины. Но я уже порвал постромки, закусив удила. Мне хотелось страдать и страданием наслаждаться. Я решил идти до конца. Хотя и не представлял, чем это может кончиться. «Пожалуй, этого он и хочет», - с удовлетворением отметил начальник школы, мою реакцию на слова генерала. – «Я думаю, тут следует предпринять что-то другое, - начал он рассуждать, начисто игнорируя моё присутствие, - Я, думаю, мы придумаем, как ему помочь» И, словно, обнаружив меня, бросил в мою сторону: «Свободен! Завтра в это же время жду от тебя ответа», - уже без помпезного «вы» вытолкнул меня вон.
16
И покатилось колесо. После обеда, в адмиральский час, не сон для меня, а визит к помощнику замполита по комсомольской работе, лейтенанту Суботе. Молодой, только из училища, горит – рвёт и мечет, доказать хочет свою профпригодность. Он считал себя специалистом человеческих душ и уже раскусил меня, видит всё насквозь. Без обходных маневров, без обиняков, сразу решил взять козла за рога. - «Ты не думаешь, что творишь. Ты сам себе гадишь. Я готовил рекомендацию на тебя для приёма в кандидаты партии, а ты сам рушишь свою карьеру», - начал он сходу. - Удивительное дело! Как эти люди похожи и однозначны.
17
«Ты не думаешь о своей судьбе. Ты сам ломаешь свою карьеру» - уверенно внушает мне первый секретарь горкома комсомола – Ты закончил с отличием партийную школу, мы выдвинули тебя на окружную конференцию, у тебя есть перспектива впереди, а ты, поступаешь как пацан безмозглый» - «Тю-ю-ю» - подумалось мне – О чём это он. Я только о судьбе, можно сказать, и думаю последнее время. Мы были в кабинете секретаря комсомольской организации техникума, который в прошлом году стал моим личным кабинетом. Я был последним неосвобождённым комсомольским вожаком из студенческой массы. Был уже назначен мой преемник – молодой учитель по математике. И он сейчас был здесь и с затаённым дыханием внимал словам горкомовского босса. А суть вопроса такова. Пока я подвизался на преддипломной практике, да задержался дома, комсомольские дела в техникуме были крайне запущены, то есть совершенно заброшены. Мои помощники самоустранились. А студенческая жизнь легко поглощает неохваченные вниманием неокрепшие души масс. По прибытии, я вспахал эту ниву. Были проведены комсомольские собрания в группах, выбраны активисты, создан новый состав бюро и всё, как надо. Но эти бюрократические проволочки с передачей дел меня достали. Назначенец из администрации был глуп, туп и мелкомасштабен. Как он преподавал математику – не знаю, но в общественных делах он не отступал от пошаговых инструкций ни на полступни. Нашёл какие-то нарушения в документации, недосчитался протоколов собраний и соответствующих резолюций. А главное, обнаружил много личных карточек комсомольцев, брошенных в техникуме в силу разных причин. «Пока ты не наведёшь порядок в документации, я дела у тебя не приму» - строго пригрозил он мне. И – ради бога! Тебе жить, - послал я его про себя подальше. А он бумагу на меня в горком. Меня в приказном порядке секретарь обязал найти адреса всех не снявшихся с комсомольского учёта комсомольцев, провести расследование по каждому делу и всё документально запротоколировать. Ага! Разбежался. Я собрал все бездушные карточки. Их накопилось-таки больше полсотни за многие годы. И в торжественном молчании, в присутствии своего актива, сжёг на заднем дворе общежития. О чём и составил соответствующий акт утилизации. А этот, недовесок, узнал и вызвал горкомовца. И, вот он – примчался на пожар! «Ты доигрался. У тебя уже есть один выговор с занесением. Я буду ставить на бюро горкома вопрос об исключении тебя из комсомола», - разгневался он натурально, когда я высказал ему свою точку зрения на дутый численный состав многомиллионной армии союза молодёжи. «Ты не достоин, быть в наших рядах, - распалялся первый секретарь, - ты положишь на стол свой билет» - Эта фраза, прямо-таки, из какого-то кинофильма. И тут полагалось благородное возмущение оппонента. Ах! У меня своё видение: «У меня никогда не было желания быть в твоих рядах» - отвечаю я ему со всей ответственностью. Достаю из кармана комсомольский билет и кладу на стол. – «Честь имею!» И ухожу из чужого уже мне кабинета. А он мне вдогонку: «Обязательно в пятницу, чтоб был на бюро горкома!» У него наверняка даже воображения не хватит представить, куда и как далеко я его послал. Спокойно вышел. Даже дверью не хлопнул, а плотно закрыл, как сейф. Спускаюсь по лестнице со второго этажа, и через вестибюль главного выхода – на улицу. Апрель на дворе. Весна. Зелено вокруг. Птички щебечут. И солнце льётся искрящимся потоком. «И, чего это, тебе, Ваня, не жить да не радоваться!» - говорю я себе, с каким-то, действительно, явным облегчением.
18
«У тебя уже есть в карточке один выговор» - продолжает Субота.- Ты нарвёшься на серьёзные неприятности. Я предлагаю тебе осознать своё положение. Во всём сознаться. И попросить у командования прощения. Детский сад, какой-то. Ты же взрослый мужик, а не пацан» А мне уже с ним всё ясно. Я слушаю его, не воспринимая, и вглядываюсь в мутный серый мир за окном. Выговор мне влепили вообще за геройский поступок. Я, можно сказать, кровь свою проливал.
19
Через неделю после новогоднего праздника, на большой перемене, мне передали, что меня ждут в комсомольском кабинете. Я обычно отпирал дверь кабинета на большой перемене, чтобы потолкался там народ. А у кого какое дело или беда, тот мог запросто найти там споспешествие. В кабинете были сестрички Дорожко – «дорогами» я их звал. Люба и Жанна. Близняшки, но такие разные, что никогда не подумаешь, что они сёстры. Люба пышная, мягкая, светлая, надёжная, казалась мне дорогой в рай, а Жанна – худая, резкая, неверная, как горная тропа. Темноволосая, смуглолицая и, при этом, весною веснушчатая, как ромашка. Но именно она мне и нравилась. И она это знала. Она была комсоргом группы и часто обращалась ко мне «по делам». Мы с ней протанцовывались иногда на студенческих танцах в танго. Сегодня до весны ещё далеко, а на её лице отчётливо просматриваются веснушки. И не только веснушки – заметна кручина в глазах и улыбке. «Мы к тебе с просьбой, комиссар», - начала Люба, - Жанна беременна, и надо срочно делать аборт». Так прямо в лоб она меня и ошарашила. Жанна смущённо потупили глазки. – И, что от меня надо? – вырастает естественный вопрос. Оказалось, нужно немногое – с этим делом у нас строго. Чтобы осуществить такое мероприятие, необходимо чтобы оба участника безобразия предстали пред очами главного акушера или гинеколога, чёрт знает, кто у них там командует, и расписались в журнале о своём намерении и согласии. Ну, и всё такое – всякие мелочи: какие-то копейки заплатить и сдать 200 грамм крови безвозмездно. Мелочи меня не пугали, это для меня – запросто. И кровь несколько раз сдавал. Сам и организовывал массы на этот патриотический гражданский акт. Даже благодарность из обкома была за активное участие комсомольцев. Крови не жалко на правое дело. И, пожалуй, сыграть незадачливого отца-студента у меня хватит таланта. Но как-то резко всё поворачивается. - Как же так получилось? - вырывается у меня ревнивый вопрос. – «А кто из студентов без греха на практике», - глубокомысленно и с каким-то непонятным мне жизненным опытом заключает Жанна. А-а, ну да, конечно-конечно, что тут непонятного. Переходим к действию. На лестнице я внимательно разглядываю Жанну со всех сторон, ищу приметы. «Да ничего ещё не видно», - останавливает она мои попытки – Когда появится, поздно уже будет» - учит меня. От техникума до роддома, где и происходит всё самое интересно, три трамвайные остановки. Рядом всё: и роддом, и стадион, и кладбище. По этому поводу даже была какая-то байка. Но сейчас не об этом. Я, как железный Феликс, решителен, строг и непреклонен. Сестрички всё хорошо знают – куда надо идти и с кем разговаривать. Всё получилось как-то буднично обыкновенно. Немолодая женщина, в мятом и не совсем белом халате, выслушала в пол-уха то, что я ей мямлил, записала наши фамилии из паспорта в журнал: «Распишитесь» - подсунула нам свою амбарную книгу, и вздохнула: «Ох, уж мне эти студенты». На том и закончилась официальная часть. Жанну повели по длинному коридору в один кабинет, а мне – в другое здание, с другого входа, на кровопускание.
20
Второй акт драмы произошёл в конце марта. Ещё перед Новым годом Жора мне как-то показал первокурсницу – некое существо: светлое, искрящееся, такое наивно изящное и откровенное, что на него хотелось смотреть и смотреть. Светой её и звать. Я решил сам провести установочное комсомольское собрание в её группе. Только её и видел из всех присутствующих. Что-то было в её серых открытых глазах нездешнее, наивно волшебное. Что-то загадочное. И, вот, они смотрят на меня страхом смерти. Я сидел в тесном кабинете секретаря комсомольской организации после занятий, и в ярком свете стоваттной лампочки, хотя на дворе ещё и не смеркалось, всматривался в пунктиры своей жизни. Она вошла тихо и, словно в тумане, двинулась на меня. Я шагнул ей навстречу, она уткнулась мне в грудь и разрыдалась. «Я не знаю, что мне делать» - разбираю я её голос, дрожащий и заикающийся – Я не хочу жить. Я не знаю, как умереть. Под трамвай я испугалась» Тю-тю-тю-тю! Встряхиваю я её, вытираю платком глаза и заглядываю в них: «Что случилось? Милая девочка» - «Я беременна» - слышу в ответ. И слёзы опять наполнили глаз колодцы и пролились. «Кто ж этот гад?» - колом встрял в голове вопрос, и больше ничего я не хотелось знать, и ни о чём другом не мог думать. Но, спасибо Жанне, я знал, что и как надо делать. «У тебя есть справка от врача?» Она кивает. «Собирайся, поехали!» - «Куда?» - смотрят на меня газа страхом смерти. Я не ответил. «Паспорт есть?» - «Только ученический» - «Сойдёт». Я ищу в тумбочках хитрые принадлежности. У меня вся гвардия – женского полу. Где-то тут есть у них секретная аптечка. Нашёл! Забираю в спортивную сумку всё, что попало в руки, вместе с полотенцем и салфетками. «Поехали!» Она уже не спрашивает куда, покорно следует за мною. Но не всё так просто в роддоме, как в первый раз. Мол, не приёмное время и т.д. Дождались главврача. Светлячок съёжился и затих. А я, волну гоню - цунами. Согласились её посмотреть. И почему-то долго не было результата. Потом позвала меня сестра. Женщина-врач, не та, что была когда-то, серьёзно глянула на меня, и начала сгружать какую-то дикую информацию об осложнениях, антителах и несовместимости резус-факторов. «Вы понимаете, что это такое?» - спрашивает она строго, словно я должен был это понимать. Для меня это, как Египетские письмена. До конца дней своих не знать бы этой тайны! Светлячка забирают на обследование. Она кинулась ко мне, прижалась к груди – «Я боюсь» - «Всё будет хорошо, девочка. Я обещаю» Обнимаю её и, вдруг, отчётливо чувствую, что это какое-то двойное существо, что оно внутри чем-то наполнено. Её уводят, а я – свободен. Впрочем, свою мзду крови из меня взяли. И ладно. В общежитии я нашёл одного из своих заместителей – Юлю, с третьего курса, и взвалил на неё попечение над Светланой, лучше неё никто не мог это сделать. Потом я узнал кто он такой – «сюня» или «сява», по кличке. Что-то мерзкое, липкое, из местной приблатненной кодлы, и, вроде бы, как учится у нас. Развела нас судьба с ним без конфликта.
21
Но и не прошло это для меня бесследно. «Там на тебя какая-то телега пришла» - сообщает мне секретарша конфиденциально, неделю спустя, - я не успела её перехватить». Любит меня Анна Ивановна какой-то даже не материнской любовью, потому что в бабушки мне годится, а абстрактной. Любит искренне, не требуя, не ожидая благодарности. Так приятно она радовалась, когда вместе нас с Ниной видела. «Забрал её тот, который тебя секретарём сменяет» - чуть запнувшись, закончила она. Я не придал этому никакого значения. А вечером мне повестку на завтра, на бюро горкома. Я шёл туда своею удручённый думой, послушать какой-нибудь партийный наказ, а оказалось, что я и есть главный фигурант сегодняшнего заседания: на повестке дня, вопрос «о моральном облике секретаря комсомольской организации геологоразведочного техникума» - ! Кто-то узрел отмеченную дважды мою фамилию в кондуите роддома или это результат моего поведения там, в случае со Светлячком. Чья-то совесть не смогла пройти мимо такого вопиющего факта, и был направлен соответствующий сигнал в соответствующие органы. А первому секретарю горкома только дай повод меня на тряпки порвать. Ну, невзлюбили мы друг друга, с первого взгляда! И я ему ни разу не дал случая в этом усомниться. Он сухо изложил присутствующим членам бюро суть вопроса, и скромно уселся на своё место, давая общественности возможность высказать слово. И когда общественность, не найдя слов, предложила сначала выслушать меня, я и живописал им всю картину происходящего! Я сказал, что моя поэтическая душа постоянно требует вдохновения. А что может сильнее вдохновить, чем женская красота! Сказал, что ничего преступного не совершал. И считаю себя абсолютно безгрешным. И тем самым, драму превратил в водевиль. Всё пошло не по сценарию секретаря. А тут ещё присутствовал инструктор горкома партии. Мужчина средних лет и средних, как мне казалось, философских способностей. Он читал исторический материализм в вечерней партийной школе, которую я успешно заканчивал. Инструктор помалкивал, не выражая на лице никаких эмоций по сути вопроса. А за меня неожиданно вступился второй заместитель секретаря – Вика. Девушка видная, статная с высоко поднятой головой и выдающейся далеко вперёд грудью. Чёрная, как крыло ворона, волосами и, как антрацит, бликующими глазами на белом лице. Была она не намного старше меня, но между нами лежала пропасть её жизненного опыта. Как-то на областной конференции она попросила меня сделать доклад. Для меня это - ничто, а она посчитала, что я оказал ей большую услугу. Вика сказала: «Разве вы не видите, что он дурака валяет. Тут что-то не так». Но секретарь стал настаивать. Он показал, что владеет информацией. Что надо глубже и внимательней смотреть на это дело. «Если в одном случае фигурирует вполне сложившийся тип женщины, - он сделал нужную паузу, - то последний факт говорит о преступном совращении несовершеннолетней. А это уже уголовно наказуемое деяние и мы должны сделать соответствующие выводы». Я, вдруг, отчётливо осознал, что могу его сейчас ударить. И не просто ударить, а избить, как последнего фраера. У него нет ни одного шанса, против меня. Хоть он и старше и выглядит плотнее. Я встал и вышел. Всё для меня уже было ясно и не имело никакого значения. В сквере из бочки квас продавали. Какой замечательный квас варили в Новочеркасске! Такого не пил нигде. За три копейки стакан. А сколько наслаждения. Я медленно втягивал в себя холодный до излома зубов напиток. Затухал гул в груди, и таяла дрожь, а в голове оседала пена. «Ты далеко собрался?» - остановил меня вопрос, когда я допил стакан и, поблагодарив старушку-продавца за утоление жажды, намеревался уходить. Партийный инструктор стоял рядом и цепким взглядом держал меня на весу. Я неопределённо развёл руками, мол, на все стороны. «Есть хоть доля правды в том, что сказал секретарь?» - «Всё - правда» Инструктор с напряжением старается осмыслить услышанное. «Только к зачатию я, к сожалению, не имею прямого отношения» - заканчиваю я, криво улыбаясь. Он, вдруг, протянул мне руку и я, машинально, подаю свою. Его рукопожатие было не отеческим, а мужским-товарищеским. «Иди – работай» - партийным напутствием осенил он меня, - мы тут без тебя разберёмся». Действительно! Или у меня дел серьёзных мало, чтобы такой ерундой заниматься.
Юля сказала: «У Светланы выкидыш». Слово, какое дикое: «выкидыш». Нечеловеческое слово. Неживое. «Это лучше, чем аборт?». Юлия пожала плечами, дёрнула неопределённо головой: «Оно тебе надо». Не надо, но зачем оно случается в жизни. Потух «Светлячок», пропал. Уехала домой. Толи в академический отпуск, толи насовсем. А в разборках секретарь горкома всё-таки настоял на выговоре с занесением, «за пренебрежение к товарищам».
22
Вечером, вместо личного времени, у меня нравоучительная беседа с командиром нашей смены, мичманом Пятак. Невысокого роста, пенсионного возраста закоренелый служака, отбарабанил он всю жизнь на флоте, имеет опыт и мирного времени и войны. К его стыду, он как раз и был дежурным в эту ночь, и такого прокола, чтобы кто-то ушёл в самоволку из-под его бдительного ока, он себе простить не мог. Он даже представить не мог такого. И кто? – Я. За которым он давно внимательно наблюдает и который у него на особом примете. Он вычислил меня ещё тогда, когда по классам, по коридорам, по всей территории рассорены были бумажки от шоколадных конфет! Но, правда, видимой прямой вины моей тут нет. И – это детство. Но за самоволку меня надо просто четвертовать. Он сожалел, что это учебный отряд, где с нами нянькаются, как с детьми, а не войсковая часть, где таких, как я, быстро перевоспитывают и ставят на место. Он пообещал мне устроить весёлую жизнь в оставшиеся два месяца учёбы в отряде. Таких отличников боевой и политической подготовки он на своём веку перевидал, мать-перемать, столько…, и знает, чего они стоят. Я стоял по стойке «смирно» перед ним и не испытывал никаких угрызений совести.
23
На следующий день, я в назначенное время, в кабинете начальника школы. Он по-домашнему принял меня, предложил даже сесть в кресло, но я остался стоять. Он расспросил меня в непринуждённой беседе, кто я такой, откуда призвался, какая у меня семья и какое образование. Я легко ему всё докладывал, но напряжение в душе лишь возрастало. Мне было противно вести с ним игру. Я ни на миг не забывал, зачем я тут. Но капитан первого ранга, казалось, и не собирался касаться этого вопроса. Потом он встал, надел фуражку, вышел из-за стола, и официальным том продолжил: «Вижу, ты изо всех сил хочешь что-то доказать себе и другим. Это глупая игра. Ты проиграешь. Ты уже проиграл. Мне ничего не стоит убедить тебя в этом. Я могу поставить всю смену в наряд на новогодний праздник, за твой проступок, и посмотрел бы ты тогда в глаза своим товарищам. Или вызвать по одному. Не думаю, что вся смена стал бы лгать, покрывая тебя. Но я хочу, чтобы ты сам всё осознал и сделал вывод. Я с такими, как ты, в бой ходил. Я похоронок больше написал, чем ты стихов напишешь» - закончил он в сердцах. О том, что я пишу стихи, знали многие, но как оно дошло до начальника школы? «Иди!» И я пошёл. Гадко было на душе. Никакого геройства я не ощущал. Задел он меня крепко. Но отступать казалось унижением. Я решил доиграть этот акт до конца. Занятия шли своим чередом. Офицеры-преподаватели меня будто не замечали. Замполит читал «пограничный режим» два часа и ни разу на меня не глянул. Только Витя Касперович хмурился и не скрывал своей досады из-за моего такого поведения.
24
В пятницу организовали комсомольское собрание смены. Повестка дня: Гражданская совесть комсорга, то есть – моя. Да. Я и тут был в обойме. От судьбы своей не убежать! На первом же установочном комсомольском собрании, замполит сказал, что среди нас есть товарищ со стажем работы в руководящих органах союза и, мол, де, хотелось бы, чтоб он поделился своим опытом. – Так, мне это не в тягость. …Я открыл собрание. Потом попросил слова коммунист Пушкин. Он кратко изложил суть вопроса, не стал делать никаких выводов, но акцентировался на чести, долге и на том, как иногда глупость может породить ложь, с которой потом придётся жить всю жизнь. «Сейчас я выйду, - сказал он в конце, - и пусть каждый сам сделает свой выбор. Пытайте свою совесть и судите. Ведите собрание» – бросил он мне и вышел. В классе повисла тишина. Она давила, угнетала. Каждая секунда прибавляла напряжение. Становилось невыносимо. Многие прятали глаза, но кто-то уже смотрел на меня вопросительно. Валера красный от стыда и обиды, поднялся и хочет что-то сказать. «Всё! Извините меня, - опережаю я его, - Пора кончать спектакль. Спасибо, ребята, за доверие и поддержку. Иду к начальнику школы, сдаваться. А вы тут сами…». Выхожу из класса. Витя Касперович стоял у двери и ждал результата. «Всё, нормально, Витя», - говорю ему, как товарищу. Он и был мне таким. Нас сдерживала субординация. Но сейчас меня не сдержала: «Всё, нормально, Витя, - сказал я, - Иди, веди собрание, а я пошёл признаваться». «Давно бы так!» - обрадовался он и видно, как свалилась с него тяжесть.
25
Вхожу в кабинет начальника школы без стука, без уставного церемониала. Там и замполит, и заместитель по строевой. Втроём они сидят у стола и о чём-то мирно беседуют. Руки поднял над головой: «Сдаюсь! - говорю,- Слабо мне против общественности. Очень легко поддаюсь агитации. Ничего не могу с собой поделать». «Руки-то, опусти», - говорит мне начальник школы строго. И я становлюсь перед ними по стойке «смирно». «И чего теперь ты хочешь?» - спрашивает он, нажимая на слове «теперь». «Служить на границе во флоте» - выдавливаю я из себя с трудом. В горле пересохло и предательски клинит. Кончил я «Ваньку» ломать, стал Иваном. «Не знаю, не знаю, - произносит задумчиво начальник школы, - это мы сейчас и обсуждаем». «Гнать. Гнать надо в шею таких из погранвойск, чтоб их и духу близко не было!» - выражает своё мнение зам. по строевой, - Наказать по всей строгости». «А что скажет Пушкин?» – обратился начальник к замполиту. «Я, думаю, следует подождать решения комсомольского собрания, - отозвался тот, - Что касается моего личного мнения, я считаю, что ему можно доверить защиту границы Родины». «Я тоже так считаю, - соглашается с ним начальник школы. – Не подведёшь стариков?» - обращается он уже ко мне с вопросом. А у меня в горле комок. Не выдавить слова, хоть плачь. «Вы только матери ничего не пишите» – вырывается наконец-то из меня мой голос, предательски дрожащий и детский. «Да уже написали» - отвечает замполит спокойно, и я метнулся на него взглядом. «Послали к Новому году благодарность за сына. Ты полагаешь, мы теперь следом пошлём ей известие о твоих геройствах». Я полагаю, что мне ещё многому нужно учиться в жизни, - созрела мысль у меня в голове, но я её и не пытался высказать. В этот момент открывается дверь и появляется Валера, краска волнения ещё не сошла с его лица: «Разрешите войти!» - говорит он решительно и смело. И оглядев присутствующих уже строго по уставу: «Товарищ генерал, разрешите обратиться к капитану первого ранга Нестеренко?» - «Обращайтесь» - «Товарищ капитан первого ранга, - торопится Валера высказать всё сразу, - меня тоже наказывайте, я вместе с ним был в самоволке!». «Та-а-к! – с удовлетворением тянет начальник школы, - И что там очередь за дверью уже выстроилась?» - «Нет, только я один. Мы вдвоём…» - оправдывается Валера, сбитый с толку. «Товарищ генерал, - обретаю, наконец, и я себя и свой голос, - не слушайте вы его, это он из солидарности, по дружбе, наговаривает на себя» Генерал крякнул, с досады или одобрения, но ничего не сказал. А начальник школы радостно улыбнулся и гордо глянул на присутствующих офицеров: «Видали, какой орёл! Моряк!! А если мы тебя за такой проступок в солдаты отправим служить? – задаёт он коварный вопрос Валере. – «Не надо», - вырывается у того, и он готов чуть ли не заплакать. «Почему же? – искренне удивляется начальник школы, - я могу со всей ответственностью сказать, что солдаты будут служить двадцать четыре месяца. Постановление войдёт в силу с нового года. Так, что я на твоём месте подумал бы…» - « Я уже подумал» - дуется обиженно Валера. «Ну, что мы будем с ними делать, - разводит руками довольный начальник школы, - придётся и нам подумать». И уже обращаясь только к нам: «Вы свободны», - закончил он. Мы не успели еще, и повернуться кругом: «Товарищ генерал, разрешите задать курсантам несколько вопросов», - раздаётся голос замполита. «Пожалуйста», - отвечает тот. А мы, как стояли, так и стоим. Замполит подходит к нам: «Это твоё письмо?» достаёт он из кармана конверт и показывает мне. Я узнаю письмо от Нины. Я думал, потерял его или порвал той ночью – Как оно у него оказалось? Этот вопрос, наверное, и прочитал замполит в моих глазах. «Не, удивляйся. Друг твой мне сегодня его дал» Валера виновато отводит глаза, избегая моего взгляда. «Он у тебя настоящий…» - «Я знаю», - вклиниваюсь я. – «Знаешь, а мучаешь. Надо добрее относиться к друзьям, - продолжает замполит назидательно, - Беречь надо друзей. Надо быть достойным дружбы. Серьёзное письмо, - продолжает он другим тоном, - разреши мне тебе напомнить». И он читает: «Я не знаю, любовь у нас была с тобой или что-то другое, я не знаю, любил ли ты меня или нет, но ты был моим самым лучшим, самым дорогим другом и близким товарищем. И я прошу тебя: останься таким навсегда!» Генерал и начальник школы с недоумением глядят то на замполита, то на меня. «Вот эти слова её и оправдай, - продолжает замполит, - Ты должен простить её и понять. А свою боль должен выстрадать, как мужчина. Мужчина обязан быть сильным и уметь страдать. Уметь принимать решения. И дорожить дружбой. Это я тебе говорю не как замполит, а как Пушкин, – он отдаёт мне письмо, - Сообразил?» «Нет, - отвечаю я глухо, - Я её люблю.… И всегда буду любить.… И не смогу ей быть другом». «Так-так, - подходит к нам начальник школы, - а ну-ка дай посмотреть твою похоронку? Или нельзя?». Я протягиваю ему конверт. Он смотрит на размытые строчки письма: «Что это – Слёзы?» - «Снег шёл ночью» - «М-м, снег – произносит он себе под нос, внимательно читает письмо, - Вот ты, болван! - сокрушается он в сердцах, закончив читать – Сколько хлопот всем нам. Нет, что б жениться на ней, раз уж так всё серьёзно. А теперь, что же, тебе и автомат в руки давать опасно. Еще застрелишься. Или, того хуже, её убежишь убивать». «Нет» - говорю я твёрдо. – «А, что ты будешь делать?» - «Не знаю». – «И я не знаю. Тут и Пушкин тебе не подскажет». Неизвестно, какого он Пушкина имел в виду: замполита или Александра Сергеевича. Замполит откликается: «Он сам поэт. Стихи на политзанятиях сочиняет». «И не только на политзанятиях, - добавляет начальник школы, - Я его конспекты и по специальности просматривал. Что ж, остаётся только вдохновения и пожелать». «По строевой подготовке он у меня вдохновение получит», - пообещал генерал с тихой яростью. На этом можно и закончить. Но в дверях Витя Касперович с протоколом собрания: «Комсомольцы смены ходатайствуют перед командованием…»
26
На вечерней поверке, в торжественной тишине, объявили приказ заместителя командира отряда, генерала Шахрая, о вынесении мне дисциплинарного взыскания, в виде пятисуточного отбывания на гауптвахте, а Валере: три наряда вне очереди, от начальника школы – По совместимости и, на всякий случай. Выхожу из строя. И меня уводит дежурный старшина по указанному адресу. Не геройство, не унижение я испытывал, а удовлетворение, когда меня привели в караульное помещение и закрыли в карцере. Наконец-то я оказался один! Сам с собою наедине. И никто мне не помешает быть самим собою. Больше года я искал себе уединения, и, наконец, нашёл его на «губе»! Меня, как проросшую рассаду, посадили в нужное место. Сняли ремень и ботинки. Ремень закрыли в сейф, а ботинки стояли снаружи у двери. Начальник караула проинструктировал меня относительно моих прав и свобод в данной ситуации и о том, что мне категорически запрещается. Эта информация не оставила в голове никакого следа. Потому что не влезла туда. Голова переполнена обрывками фраз, созвучием рифм и мешаниной философских сентенций и аллегорий. У меня – своё кино. Мне надо всё обдумать, понять и утрамбовать в голове и в сердце. Мне надо решить, с чем жить дальше. Перед отбоем внесли низкий деревянный топчан с наголовьем. «Вертолётом» назвали его почему-то караульные. Это и будет моя кровать в настоящем. Ни матраца, ни одеяла, ни подушки не полагалось. Ну, и – ладно. Есть морская шинель и шапка. А в камере даже жарко – батарея парового отопления раскалена, не прикоснуться. Да я, человек южный, тепло мне ни когда не было в тягость. И не страдание для меня ни жёсткая постель, ни яркий фиолетовый свет лампочки в нише над дверью, ни подземная тишина камеры. Меня мучили мысли. И, наконец-то я с ними мог вступить в рукопашную. Утром, в шесть часов – резкий звонок тревожного сигнала и голос: «Подъём! Выноси лежак!». Жизнь началась в новом ритме. До завтрака: пробежка, гимнастика и мокрая приборка помещения. Один я под стражей оказался. И мне, естественно, всё внимание. А караульным, так хочется покомандовать кем-нибудь. После завтрака – на плац. Программа такова: сорок минут строевых занятий – десять минут перекур. До обеда четыре часа. И, после обеда и «адмиральского часа» - незыблемой была, оказывается, эта привилегия! – снова таких же четыре часа. Ветрено, сыро, месиво мокрого снега на плацу, караульный спрятался в специальную будку и командует оттуда: «Смирно! Шагом марш! Налево, направо, кругом» и т.д. Но скоро ему это надоело. Сорвал голос. Да и никто его не слышал. А мне, в самый раз. Ляпал сорок пятым размером ботинка по асфальту, только снежные брызги разлетались. Согрелся. И гонял полами шинели ветер. Люблю я серьёзное дело. И не боюсь надорваться. Тренировали нас здорово в техникуме – по 12 часов физо в неделю, два первых года! И зачёт, по той же гимнастике или акробатике, имел такое же значение, как и по профилирующей дисциплине. Мне, чтоб «сдать брусья», пришлось до синих подмышек тренироваться дополнительно. А что касается бега или ходьбы, даже такой – строевой, это мне, как песня. «Перекур!» - кричит караульный, и ведёт меня в курилку. Закуривает сам и предлагает мне, хотя это и нарушение устава. Но я не принимаю его благородного жеста. Не курю. И не заставит меня курить никакая беда. Вот, если что, с радости, когда-нибудь. Караульный удивляется и советует: «Не напрягайся так. Целый день впереди». А у меня – вся жизнь. Караульные меняются каждые два часа. А я – через четыре, в свою обитель попал. И до темна, ещё одну такую вахту вынес. И до отбоя, на автопилоте, топтался по камере – присесть не на что. Но зато, с каким блаженством я вытянулся на топчане! На завтра – всё с начала. Только караульные сменились. И новый начальник караула сказал, что мне не будет никаких поблажек, хотя завтра и Новый год. – «Тю!» - думаю. Как будто мне не пять суток дали. Уж, этот срок-то, я выдержу, как-нибудь! И свистел ветер на плацу, и скользко было с утра на подмёрзшей ледяной корке, и болел каждый мускул, и ломило в костях, но я не дал себе расслабиться. Не-е-т, не сломать меня такой ерундой. Да и не придумать ничего лучше строевых занятий для выбивания чепухи из головы и рефлексий из сердца. И надо только поймать нужный ритм, войти в особое состояние. Бить! Мять! Топтать! Трамбовать. Шлифовать вмятины и бугры, удалять лишнее, приводить в равновесие. Не-е-т, если и развалится что, так это армейские ботинки от таких па. И день прошёл, хотя и тянулся длиннее вчерашнего. А вечером, Валера мне подарок передал Новогодний с новой караульной сменой: шоколадку, огрызок простого карандаша и лист тетрадный в клеточку, гармошкой сложенный, чтоб легко спрятать. Было радостно и нежно в сердце от такого внимания. Особенно страдал, что не мог записать ничего. Казались такими замечательными и значительными мысли и слова, и рифмы, мелькнувшие в голове. Но эти мелькания пропадали бесследно. Потому что запомнить я никогда не мог ничего своего, если не записывал. Перед отбоем меня отметил вниманием оперативный дежурный, проверявший порядок караульной службы. Он поздравил меня с наступающим, и выразил свою уверенность в том, что это испытание мне пойдёт на пользу. Я с ним был совершенно согласен. И не было для меня ничего нового в Новом году. Но и всё плохое и страшное, казалось, уже позади. Оттанцевал я в полном объёме свою вахту и в этот день, и – всё нормально. Всё стало обычным. Тело привыкло и двигалось само. Я старался, чтобы делало оно это красиво. И только этой ночью я понял, почему мой топчан называется «вертолётом».
28
Не-е-т, не суждено было мне проверить крепость армейских ботинок. После завтрака, меня не на плац, а стали готовить к чему-то другому. Начальник караула стремительно влетел в камеру, обнюхал стены – не курил ли, проверил карманы, бельё, велел погладить галстук. Я на ночь стирал всё: носовой платок, галстук, носки и тельняшку – высыхало быстро на батарее, но было мятым. Заставили надраить бляху ремня, начистить ботинки, и повели. Оказывается, хочет меня видеть сам вице-адмирал – начальник учебного отряда! И все в карауле видели в этом какой-то высший знак, и относились к этому факту с соответствующим пиететом. А мне это – просто так. Я не понимал разницы в чинах, званиях и отличиях. Для меня высшим человеческим авторитетом был Феликс да Маяковский. В сопровождении разводящего направляемся в штаб. В приемной адмирала два младших офицера, сидящих каждый за своим столом. Один окинул меня цепким взглядом и кивнул в сторону двери: «Входи!» Вхожу и докладываю по уставу о своём прибытии. Надо было ещё сказать о своём сегодняшнем статусе рядового «гауптической вахты», как наставлял меня начальник караула. Да, для меня это было не в тягость, но слишком сложно. И адмиралу, казалось, всё равно. Он сидел у окна за массивным столом вдали большого кабинета, в перспективе кресел, расставленных вдоль стен, и, хотя нас разделяло солидное пустое пространство, звуковой резонанс хорошо передавал его голос. «Как служба, товарищ курсант?» - спросил он меня. – «Отлично!». Он смотрит на меня внимательно и словно ждёт продолжения. – «Питание хорошее, условия комфортные, занятие – на свежем воздухе» - продолжаю я в рифму, и мучает меня только капля на носу, а достать платок и утереть нос, я просто не видел возможности. Холодный ветер всегда выдувает из меня сопли. «Видел, как ты скачешь, как грач. Хорошая выучка, - и, вдруг голос адмирала набирает силу и в нём проявились металлические призвуки, - Три процента у меня есть на брак! Три процента из всей массы курсантов. Если я потеряю больше, где-то на границе из-за этого возникнут проблемы с личным составом. А эти проблемы я и поставлен решать. Одного человека из смены. И не больше. Но не здесь. Не в учебном отряде. Вас всех надо ещё до границы на корабли живыми и здоровыми доставить. А ты тут цирк мне устаиваешь!» Он набрал такую мощь в голосе, что и Шахрай позавидовал бы. Казалось мне, и стены дрожали. «Мне наплевать, кто ты такой и какие у тебя таланты. Ты в Армии. И мне надо чтобы ты был воином, готовым защищать Родину в любой момент. А ты самоустранился из части. В военное время, за это расстрел! Ты, понимаешь!» Я стоял, как оловянный солдатик, не мигая, вперев взгляд во вторую пуговицу ниже подбородка, на его форменном кителе. «Иди! Я снимаю с тебя двое суток взыскания. Постарайся избежать попадания в эти три процента. И чтоб ты только как отличник боевой и политической подготовки фигурировал в рапорте!» - «Есть!» - я красиво поворачиваюсь и выхожу в дверь, стараясь не уронить каплю из носа на пол. За дверью, достаю платок и сморкаюсь. Голос адмирала даже через двойную дверь вероятно хорошо слышен был в приёмной. Офицеры посмотрели на меня с сочувствием. А я ног под собой не чую – бегу в свою казарму. Отстоял я свою вахту. Освободился. К друзьям, к Валере, в свою смену. Соскучился.
29
Мы стояли с Жо в узком коридоре цокольного этажа у химлаборатории и оживлённо размышляли «о жизни». И тут сквозь нас прошла Валя - гидрогеологиня из параллельной группы. Высокая, стройная, красивая. Прошла, как нож в сердце. Точно Гуттьере из фильма: «Человек амфибия», только светловолосая, как сестра артистки, Анастасия. Мы, словно её впервые увидели, такую. «Вот, в кого надо было тебе влюбиться!» – воскликнул Жора с искренним восхищением. «И куда наши глаза смотрели, - соглашаюсь я с ним достаточно громко, чтобы она услышала, - Нельзя, чтобы такое чудо мимо прошло. Всю жизнь потом жалеть буду!» Вечером я взял из тумбочки последнюю нашу с Жо пятёрку. В «Ударнике» шёл «Спартак» - двухсерийный американский фильм. Мне с трудом удалось достать два билета. Примчался в общежитие, захожу в комнату девушек: «Собирайся!» - почти приказываю. «Куда?» - растеряно удивляется Валя. В комнате, кроме неё, ещё две студентки. Валя читала книгу, сидя в йогической позе на кровати. «В кино. На «Спартак». Бегом. У нас полчаса осталось». Валя вскочила сразу, словно мы давно условились о таком мероприятии. Сиреневое платье – на ней, туфли – из-под кровати, кофточку шерстяную и сверху лёгкую курточку, замшевая сумочка, рукой по волосам провела – готова! Такого лёгкого отклика и мгновенной реакции я даже представить себе не мог. Её подруги с подозрением и нескрываемым удивлением посмотрели нам вслед. В зале сидели рядом, и не ощущалось никакого напряжения, будто давно привыкли быть вместе. Фильм замечательный, но давил на сердце. А Валя восхищалась. Светилась радостью. Возвращались пешком по тёмным улицам. Валя не шла – плыла, летела. Очень умело попадала в мой шаг, словно мы ходим, вот так, всю жизнь. Я – говорил. У меня язык без зацепа. И любой вопрос мне в тему, и любая тема мне в слог. Мне надо было выговориться. Мне нужен слушатель. С Ниной наметился разрыв. Что-то было не так. И я не знал, как это «не так» исправить. Я отдалился от неё, чтоб не было больно сердцу, а оно всё равно болело. И искало лекарство. Я был готов, с головой погрузился в любой омут. Проблем с учёбой не стало. Дипломное проектирование – самый интересный период студенческой жизни. А у меня и интереса такого нет. Потому что всё необходимое, я ещё на практике в Аргунской экспедиции сделал. И текст, и чертежи. У меня хороший руководитель практики был – главный гидрогеолог. Он видел что-то во мне, как специалист, и стремился своё видение воплотить в жизнь. Я не сопротивлялся. А тут ещё и настроение в конце практики стало подходящим. Все отгулы проводил в камералке. В чертёжном отделе был своим человеком. Какие интересные разговоры там велись! Какой язык! Валя внимательно слушала, всё, что я нёс ей в уши и, казалось, понимала. Как-то в такт и к месту вставляла свои реплики и восклицания. А мне – и ладно. Лишь бы соглашалась. Уже подходя к общежитию, Валя, вдруг сказала: «Я буду с тобой встречаться. Ты только не издевайся надо мной. Хорошо?» – Я вздрогнул от этих слов. Как холодной водой окатило. Что же я такое, что меня можно заподозрить в издевательстве над девушкой? Чем я внушил такой повод? Никогда в себе не замечал даже мысли пренебрежительной о женщине. Эта половина человечества была для меня не только тайной, но и святыней. «Почему?» - вырвался вопрос. «Потому что ты любишь её. И я боюсь, что ты меня потом прогонишь. И мне будет стыдно. Мне и сейчас стыдно. Я не знаю, как смотреть ей завтра в глаза». – «Валя, посмотри в мои глаза. Тебе стыдно?» - «Нет. С тобой легко. Только колко сердцу». Надо же – «колко сердцу»! «Валя, всё будет хорошо. Обещаю. Верь мне» - «Я – верю». И улыбка, и звонкое хи-хи серебряным колокольчиком прозвеневшее в ночи, говорит мне, что эта замечательная девушка будет верить в меня всю жизнь.
30
Мы стали с ней встречаться. Она меня вовлекла в самые неожиданные затеи. В «Дом офицеров» - на курсы бальных танцев! Это к тому, что я люблю танцевать. В аэроклубе записала на подготовку к прыжкам с парашютом. «Это так замечательно! Тебе понравится. Теорию сдашь, и можно прыгать». Оказывается она там своя. И много уже прыжков у неё. Значок на комбинезоне висел профессиональный, со специальной биркой, на которой двузначная циферка бряцала. Затяжные прыжки осваивала. Все мужики и парни в неё влюблены. Встретили меня в штыки. Но никаких провокаций. На танцах мы были единым организмом. Никогда ни с кем так у меня не получалось. Даже в вальсе кружиться с ней я мог. Вестибулярный аппарат мой не любит крутых вращений и долгих затяжных колебаний. «А как ты будешь во флоте служить, если вдруг в моряки попадёшь?» - подтрунивала надо мной Валя. – «Не попаду. Начну прыгать с парашютом – в десантники попрошусь!». Учитель танцев, жилистый, худой, седой, нервный старик меня невзлюбил – муштровал, как новобранца. И голова – не так, и плечи – не так, и шаг – корявый. И как это я жил до сих пор! «Поздно, - говорит, - тебя учить, деревянный уже». Это я понял в том смысле, что – чурка. Ну и – ладно. Так, нет, вытягивал из меня жилы. Чего-то добивался. И надо это ему было – за: просто так. Я ему показал, как чечётку умею. Так с ним чуть истерика не случилась! Судорогами пошёл весь. Затрясся. «Ты же извращенец. Ты уже никогда танцевать не научишься! Это – вульгарно и примитивно. Это переучить невозможно». Эх, поздно я попал к нему. Всё – поздно. Был май. Мне самую малость осталось. Чуть-чуть погулять на гражданке. С Валей мы «встречались» всего три недели. За это время она ни разу не дала себя поцеловать. Уже прицелюсь, кинусь губами, а она в последний момент всегда увернуться успеет. Но обнимать разрешала. Да и как на таких танцах, без обниму. Но стоило мне чуть усилить хватку, сразу – локтями в грудь. Да острые локти и сильные. Но я и не настаивал. Я предполагал, что у неё женихов – стая. А не было никого. Кто-то ей писал письма из Армии, какую-то фотографию она мне показывала. Да не умею я в чужое въезжать. За гранью восприятия всё осталось. Прошло мимо меня. Прошла мимо Валя. Прошла, как нож сквозь сердце.
31
Мичман Пятак своё слово держал. Придирался к каждой мелочи не только в служебное, но и в личное время. На другой же день после возвращения с «губы» поймал меня вечером сидящим в компании курсантов на кровати и тут же объявил: «три наряда вне очереди!». Довольный был, как слон. А мне и – ничего. Мне Валеру в этот бой одного отпускать не хотелось. Мы объединились – у каждого по три наряда. Вдвоём и в огонь, и в воду легче, чем одному. Вообще-то, страшного в наряде ничего нет. Каждая смена курсантов два раза в месяц заступает в наряд по базе. Но это для всех одна судьба. А когда тебя под выходной, вечером в субботу, а ещё лучше, если на праздник, одного – на камбуз! Когда все твои друзья отдыхают. В этом и есть вся прелесть наряда вне очереди. Но нам – плевать! Мы уже тёртые калачи. А главное – вдвоём веселее. Набралось нас таких отчаянных по отряду полный комплект для камбуза. Как потом, оказалось, всегда набирается к выходному достаточно.
В учебном отряде более пяти тысяч ртов. И каждый ест три раза в сутки. Накормить эту ораву – ничто. А вот посуду помыть: вилки-ложки, миски-тарелки, чумички, бачки – это, особое искусство и высокую сноровку надо иметь! Да так помыть, чтоб никаких претензий: ни жира, ни влаги – насухо. Антисанитария пресекалась на корню. Специальный контроль. Дежурный идёт вдоль стеллажа с мытой посудой, пальцем указательным по ребру тарелок ведёт. Стоит где-то проскользнуть – весь стеллаж в посудомойку. Перемывать! А посуда – вся алюминиевая. Для мытья очень капризная. Посудомоечная и была тем чистилищем, где держали испытание грешные души курсантов. Ни на каком другом объекте ни на камбузе, ни на всей базе не было так горячо. Вообще-то, в наряд на камбуз идёт вся смена – тридцать человек. Но в посудомоечной всего пятеро ведут бой. И попадают туда самые отчаянные. По жребию. Или в наказание. Я сам выбираю свою судьбу. Где и проявить себя, если не в чистилище. У меня уже был опыт. Я, как комсорг, при первом же наряде смены на камбуз, взял самый сложный участок фронта, и битву эту знаю. Тут главное - сформировать хорошую команду и правильно распределить силы. «Нужны три добровольца в посудомойку» - бросил я клич на разнарядке. Дежурный по камбузу, офицер из школы связистов, охотно отдал мне исполнение этой миссии. Вышли двое – два столба. Познакомились: Володя Быков – 194 см. и Атрамбовский Гоша – 186 см. Из школы рулевых-сигнальщиков. Оба получили по три наряда вне очереди за неотдание чести офицеру. «Как это случилось?» - «Да, мелкий он был. Мы шли из буфета и не заметили». Третьим вызвался Спиридон из Москвы. Плотный, низкий, почти квадратный из школы радиометристов. В первом же бою – мытья посуды после первого потока голодных, определились с диспозицией и распределением ролей. Моё место всегда у приёмного окна. Я – двурукий. Я одинаково хорошо любой рукой могу работать ложкой или молотком. Моя задача – взять грязную посуду, смахнуть в чан остатки пищи, если таковые имеются, и, окунув в горячий мыльный раствор, переправить тарелку или миску товарищам по цеху. Слева у стены возле ванны с мыльной горячей водой насыщенной горчицей – Валера, справа, в такой же позиции – Гоша. У противоположной стены, за моей спиной, у ванны с холодной водой – Володя. Я хватаю левой рукой грязную тарелку, круговым движением правой ладони смахиваю с неё крошки в чан, и, продолжая движение левой руки, окунаю в мыльную воду, правой, при этом, тем же круговым движением, омываю, плоскость с двух сторон и, заканчивая движение, бросаю предмет Валере. Вот почему посуда алюминиевая! Стены посудомоечной, до потолка, обложены кафелем, кафелем же выложены и ванны. Посуду надо бросать так, чтоб она, чиркнув по стене, точно падала в ванну в руки принимающего. Не поднимая брызг и не травмируя пальцы. То же самое я повторяю, поменяв действие рук – уже вправо бросая правой рукой. Володя принимает промытую посуду, с двух сторон летящую к нему в ванну, прополаскивает в холодной воде, и отсылает в амбразуру сушилки. Там принимающий ловит её и укладывает на стеллажи. Всё очень просто. И всё должно происходить в доли секунды. Если мы собираемся сегодня ночью лечь спать, а не мылиться до утра. Сложней всего, как ни странно, всегда с принимающим готовой посуды. Но тут нам просто повезло: Спиридон проявил чудеса расторопности. Он показал себя уловистым и хватким, как бульдог, и мог брать посуду налету любой рукой и с любой траектории. Оказалось, он был вратарём в хоккейной юношеской команде. И его навыки так кстати пригодились тут! «Готовы?» - спрашиваю я не глядя, и получив молчаливое согласие: «Начали!», - открываю сессию. Движения должны быть точными, размеренными, быстрыми и красивыми. Регулирует скорость Володя: «Темп, комиссар. Темп!» - командует он мне, и я ускоряюсь. «Попридержи коней, начальник!» - и я замедляю конвейер. «Стоп. Перекур!» - и я останавливаю сессию. Когда все работают, как один, этот утомительный нудный процесс мытья грязной посуды можно превратить в симфонию экстаза. Звон кафеля и металла, плеск воды, лязганье посуды в стальном стеллаже, низкий баритон вытяжного и высокий свист вентилятора сушилки создаёт хорошую звуковую гамму для создания особого настроения бескомпромиссной самозабвенной битвы. Мы стали на этом рубеже. И выстоим, во что бы то ни стало. В первый вечер мы закончили бой за полночь. Витя Касперович рассказывал легенду, будто была такая команда расторопных, которые успевали помыть посуду, и навести порядок на объекте менее чем за четыре часа! Это казалось нереальным. Но звало на штурм. И мне хотелось проверить объективность этого факта.
32
С утра мыть посуду, после завтрака – только разминка. Одни тарелки. Без напряга. А в обед – самая главная битва. Посуды – вдвое больше, да и миску вдвое дольше мыть, чем тарелку. А времени на раздумья нет. В два часа заканчивает обед вторая очередь, в семь уже первая на ужин строем поёт. В самый первый раз, помню, мы только половину и успели помыть к этому сроку. Но сегодня мы уже не те желторотые птенцы! Уверенно идём в атаку. И через четыре часа рукопашной, очистили поле боя. И осталось только лоск навести на стенах, на полу и в ваннах. И – ах! Строем поёт голодная рать курсантов. А мы с третьего этажа смотрим в раскрытое окно с высока, курим и пилюём по ветру. - У нас всё путём! У нас всё в порядке. Даже самый раздотошный дежурный не сможет найти в нашей работе изъян. Вечером, после наряда, прощаясь, Володя сказал: «Никогда не думал, что в посудомойке можно так гордиться собой и искренне радоваться». «Ништо, Володя, - обещаю я ему, - после второго наряда, мы будем песни петь на ваннах». Оказалось, он тоже на хор ходит. Только не встречались мы. Володя где-то высоко в центре с баритонами, а я с краю в тенорах. И запели мы уже во втором наряде. В следующую субботу. В вечернюю мойку. Пар стоит столбом в чистилище. Мы, до пояса обнаженные, в прорезиненных фартуках до пола, ведём рукопашную. И, вдруг, Володя, густым баритоном, затягивает: «Подари мне лунный камень»! Высоко под потолком раскатывается: «Подари мне лунный свет» Песня нестроевая и для дыхания сложная, но мы, все, как можем, подпеваем. И ветер в наших парусах свистит. А в воскресенье, после обеда, мы к шести всё и сделали! Всё сделали, как надо, и пошли, все пять, строем в казарму отдыхать. Чтоб видели нас великолепных! А посмотреть есть что. Впереди Володя – 194, последним Спиридон – 165, я посредине – 180, командую: «Смирно! Равнение направо!» Мы проходим парадным маршем мимо штаба, где офицер вышел покурить. «Вольно! Курсанты!» - отзывается довольный офицер. И вольно ж нам, двадцатилетним, жить в этом мире прекрасном и не тужить! Замполит встретил меня в казарме: «Что это вы за концерт устраиваете на камбузе? Гражданские на улице толпятся послушать». «Это не мы, - я ему, - Это наш боевой дух ликует». Улыбается.
33
Неожиданно возникли сложности в вечерней партийной школе. Все зачёты сдал на «отлично». И по философии, и по истории, и «Программу партии». А «Моральный кодекс строителя коммунизма» знал, как «отче наш», даже по-немецки. Но никак не мог «закрыть» атеизм. Надо было прочитать две лекции перед общественной аудиторией. А я этой аудитории не то, чтобы побаивался, но стеснялся. Народу на курсе, два года назад, было три десятка, а заканчивало вдвое меньше. И все уже при деле. Один я завис. Я чувствовал, что партия утратила интерес к этому мероприятию. Это был последний выпуск. Наш идейный вдохновитель – Никита Сергеевич, был давно на пенсии. А новым партийным лидерам эта форма воспитания молодого поколения коммунистов не казалась перспективной. Я и не стремился. Но партийный инструктор, опекавший меня два года, может потому, что я был самым молодым слушателем, настаивал, чтобы я обязательно окончил школу и получил свидетельство. «Зачем оно мне?» - «Ты ещё не знаешь, как твоя жизнь сложится. А начатое дело всегда надо доводить до конца». С последним доводом я был согласен. «Ты всё хорошо знаешь. И умеешь говорить. Давай больше живых примеров. Я созвонился с руководством «НЭВЗ». В обеденный перерыв завтра они тебя ждут».
Я мог выступать на собраниях, читать доклады на конференциях, проводить философские диспуты – всё это для меня было открытым и понятным. Но религия, в моём понимании, представлялась сугубо личным и глубоко внутренним фактором самосознания. Как любовь. Говорить можно много, но доказывать, что именно так надо, а не иначе… Я был искренним, убеждённым атеистом, и готовым бороться против церковных деятелей религии, внушать же другим свои моральные принципы, у меня не было ни желания, ни намерения.
Еду в посёлок электровозостроительного завода. На проходной меня встретил секретарь комсомольской организации, с которым мы встречались на собраниях горкома, но никогда не общались приватно. Заводские ребята всегда были далеки от студенческой братии. «Здравствуй» - пожимает мне руку и ведёт длинным проходом между корпусами в сборочный цех. С полсотни человек собрались на промасленном, изрезанном рельсами поле цеха под высоким остеклённым потолком. Сидят на длинных деревянных лавках, томятся вынужденным присутствием на скучном мероприятии. Как я себе и представлял. У меня свободного пространства меньше двух метров до первых глаз. И спрятаться некуда: передо мной только тумбочка и стакан воды. «Главное начать, ввязаться в бой. А там, только держаться принятой стратегии», как учил партийный инструктор. В начале язык заплетался, и не хватало ему места во рту, потом притёрся. На тридцать минут меня хватило. И меня не забили камнями. Даже поблагодарили от лица профсоюза. Я облегчённо раскланялся и спешил раствориться. Но меня остановила немолодая женщина лет тридцати пяти. «Извините, пожалуйста. Вы не могли бы прочитать лекцию и в обмоточном цехе?» Господи, что они там мотают, что им интересно слушать мой бред! И отказывать я не умею, когда просят. Иду, как на заклание. Хотя и бодро иду. А в голове один вопрос: «О чём же говорить?» На две лекции я не готов. А повторять слово в слово только что сказанное, я просто не в состоянии заставить себя. Даже изморозью покрылся, как на экзамене, когда не знаешь ответа на вопрос в билете. Но уже пришли. Слушателей не более полутора десятка. И все женщины! Приветливо смотрят на меня, улыбаются. И я оттаял. Да что ж я, книг хороших не читал или стихов не знаю. Начал решительно: «О Боге я уже сказал, буду говорить о Любви». И в контексте веры, оседлав Пегаса, погнал в заоблачную высь. У меня были и свои мысли о чувстве и разуме, о вере и религии, и любви. Разговорился. Мне только дай разбежаться. Как-то всё легко и, кажется, даже неплохо получалось. Народу поприбавилось. И мужики, и парни. Как на концерт. А в конце и похлопали в ладоши дружно. «Молодец», - хвалит меня позвавшая женщина. А одна девица, не старше меня, проронила своим соседкам: «Сам и бабу, наверное, ещё не пробовал, а как красиво о любви говорит». Я глаза к низу и на выход. Но не тут-то было – не отпустила меня женщина. Повела в заводскую столовую, стол мне накрыли из трёх блюд. «Как звать тебя?». – «Иван». «Покушай, Ваня. Выглядишь ты неважно. Студент, наверное». – «Студент». Она рукой мне волосы у лба тронула: «Не буду мешать. Дорогу на проходную найдёшь?». – «Найду. Спасибо». – «До свидания». Я киваю. И обед мне был самой дорогой и любезной наградой за труды.
34
Комсомольское собрание школы, при всём старании лейтенанта Суботы, не поддержало его предложение о наложение на меня строгого взыскания. Ограничились «поставить на вид». В виду того, что я уже понёс наказание, искупил, так сказать, осознал и всё понял. Даже старшины проголосовали за то, чтобы я остался комсоргом смены, ибо, как известно: коней на переправе не меняют. А переправа уже рядом – меньше двух месяцев осталось до окончания учёбы. И разлетимся мы во все концы морской границы. Мне было всё равно. Но то, что за меня так дружно стали комсомольцы на защиту, признаться, радовало, чёрт, возьми. Хоть что-то и хорошее случилось. «Ты ничего не забыл?», – спросил меня замполит после собрания. Да знаю я. Сидит этот Неверов в голове, как заноза в пятке. Капитан третьего ранга Неверов был из службы особого отдела - разведал это я без особого труда. Да служба эта, как-то не внушала…, или, напротив, внушала опасение. И я заметил, что и офицеры стараются избегать разговоров на эту тему. «Я не знаю, как к нему пройти», – оправдываюсь я перед замполитом. – «А я тебе помогу, – отзывается он охотно, – Идёшь в штаб. У дежурного офицера спросишь, как пройти к капитану третьего ранга Неверову, и он тебе всё объяснит». – «Вы бы ему позвонили, что ли», - начинаю я торговаться. «Э, нет. Сам кашу заварил, сам и расхлёбывай», – завершает замполит Пушкин народной мудростью наш разговор и хитро улыбается.
35
Дорогу я знал. И мысленно уже несколько раз туда ходил. Но не лежит душа. И Витя Касперович мне сказал, что всякий хожалый туда, вызывает определённое подозрение у товарищей. Иду. Дежурный офицер меня переспрашивает: «Вам назначена встреча?». – «Нет. Я по личной инициативе». Рассказал куда идти: «Идите». Иду. По длинному коридору: налево-направо и вот, она, нужная дверь. Стучусь. Никакого результата. Вхожу. «Разрешите?». Капитан третьего ранга Неверов сидит за письменным столом небольшого кабинета и пьёт чай с печеньем, рассеивая свет от окна великолепной лысиной. Кивает в ответ и показывает рукой: проходи, мол, и садись на стул рядом у стены. Я соглашаюсь. Сажусь. Никакого плана у меня в голове, никаких слов. «Рассказывай», - предлагает мне капитан, запив печенье чаем и, предварительно, опробовав голос, громким рокотом в горле. «Здравствуйте, - я ему говорю, - приятного аппетита». «Да, какой к чёрту, аппетит – язва опять открылась, надо каждые два часа что-нибудь съесть. Как думаешь, это от образа жизни или от характера?». – «Не знаю». – «И не знай этого никогда. Я долго не знал. В твои годы я дальневосточную границу охранял. В секрете, бывало, по трое суток высиживал и в дождь, и в снег на хлебе да на воде – и никаких изъянов в организме. Между прочим, школу младшего начсостава вместе с Карацупой заканчивал. У меня больше трёхсот задержаний нарушителей». – «У Карацупы 467 задержаний», - вставляю я, бестактно, информацию, полученную на политзанятиях. «Ты, хоть одного поймай, - откликнулся капитан ревниво, - С тобой, вон сколько возни. А тебя в моём списке нет». Улыбнулся, снял очки, прикоснулся к глазам ладонями. «Знаешь, сколько врагов у России! И все лезут и лезут в любую щель, как тараканы. Думаешь, они помочь хотят Ивану – Навредить, обокрасть, ослабить, унизить. Никому нет дела до того, как мы тут живём, им надо, чтоб не было нашей мощи. Они силы нашей боятся. А сила наша в Иванах. Усёк?». – «С врагами я готов сражаться. А как со своими, не понимаю». – «Э-э. Это многие не понимают. Ни одно государство, ни одна цивилизация не погибла от пришлых врагов. Все изнутри разлагались. Свои враги самые страшные. По глупости, по лени, из жадности, из ненависти, по чуть-чуть и нет державы. Понимаешь?». – «Не понимаю». – «Всё дело в воспитании. Каждое новое поколение надо воспитывать, как в первый раз. Всё с начала. Внушать и веру, и любовь, и преданность, и страх. А внушать абстрактную идею намного сложнее, чем потакать человеческим слабостям. Нужна высокая идея и наглядный пример. Вот, Армия. На трёх китах держится: дисциплина и контроль – внутренняя сила, и, внешняя – враг. Против которого и мобилизуется Армия. Если нет врага, то, как Армию мобилизовать. Ну, а без дисциплины – нет силы, как без контроля – нет порядка. Ты это уже должен сам понимать. И во всём так. Запомни. Всё в этом деле важно и всё имеет свою цену». – «Контроль, слишком опасный кит. Проглотить может всё вместе с державой». – «Зря ты так. Я говорю о воспитании. О строгой организации, – капитан третьего ранга даже не скрывает досады, – Без отца рос?» – спрашивает он, резко меняя и тему, и голос. Я согласно киваю. «Да, с контролем без отца сложно. Так на чём мы остановились? И что это я в политзанятие ударился. Ваш Пушкин – лучший замполит учебного отряда. И вообще, здесь собраны самые лучшие специалисты погранвойск. Может, поймёшь когда-нибудь и это. Иди! Не держи сердца на старика Неверова», – отпускает он меня, и я спешу удалиться. «А мерзавца из тебя не получится. Не та закваска», – слышу я его голос, закрывая за собой дверь.
36
Суббота – день большой приборки! Все – на ушах. Всё сдвигается со своих мест, всё моется водою с мылом начисто, всё освежается до блеска. Музыка с утра. Чтоб веселее дело шло. И замечательный репертуар. Подобраны записи с сердцем.
Магомаев поёт: «А, что случилось? – Ничего не случилось!
Были мы влюблены, а любовь не получилась».
или:
«Не спрашиваю я, зачем ты изменила,
Скажи, зачем весь мир с собой ты унесла».
Беседин: «Прошла любовь. Прошла любовь.
О ней звонят колокола.
Прощай любовь, прощай любовь.
Как хорошо, что ты была!»
И Лили Иванова, И Мануэль, и Адамо. И сколько их, прекрасных песен, про это, напето!
Мичман Пятак сегодня командует. Каждый угол проверяет, в каждую дырку заглядывает. Позвал меня в туалет: «Отныне гальюн будет твоим объектом большой приборки! Это помощники твои на сей раз». – Показывает на трёх курсантов школы мотористов тяжёлых кораблей, чем-то провинившихся, видать, перед командованием. Все мотористы ютятся в одной казарме. Более трёхсот человек! И туалет у нас один на всех. Просторный туалет! – Оглядываю я объект, словно первый раз вижу. «И чтоб блестело всё! - напутствует мичман с азартом, - Слышите – нету запаха! Потому что моется аккуратно. И эту аккуратность – я проверяю! А у тебя, - обращается он ко мне, - буду проверять особо тщательно. Чтобы блестело всё, как котовы яйца!», – заканчивает он своё «Ц.У.» и удалился с нескрываемой радостью. «С чего это он тебя так возлюбил? Чем ты ему прикинулся?». – Спросил меня один из курсантов. «В самоволку под Новый год из-под носа у него убежал» – сообщаю я без обиняков. «Ну, ты даёшь! – восклицает курсант без радости, - теперь он с нас не слезет до самого обеда». – «Ништо. Главное: «В наши вагоны, на нашем пути – Наши грузим дрова!» Срать, кроме нас сюда никто не ходит. Почему бы после себя и не убрать тщательно». Познакомились. Распределили территорию. Вооружились щётками, швабрами, квачём. Мыло, каустическая сода. – Вперёд. В атаку! Я сразу принялся усердно драить пол. «Не торопись, начальник, – говорит Игорь из Николаева – Тут надо видимость создать и перекуривать понемногу. Наш объект последним принимается. И дежурные не любят когда к ним отсюда суются раньше». Этим он дал нам понять, что мыть туалет дело ему хорошо знакомое. Но я своё: «Моряки, давай вымоем так, чтоб стыдно было плюнуть!» - «Не с пола надо начинать, а со стен, - учит нас Игорь, как опытный боец новобранцев – Кафель моем только мыльной водой. Одного раза достаточно. С метлахской плиткой морока. И не с самой плиткой. А на стыках, на прогибах грязь въедается. А где моча, вымыть вообще невозможно. Надо счищать стеклом и драить обломком кирпича». Мы и рты раскрыли – Надо же, какие тонкости. «Так давай так делать!» - «Ты попробуй сначала, а потом говори». «Ну, давай попробуем». Уговорил. Моем мылом окна, стены. Хорошо. Кабинок нет – просторно и меньше помывочная площадь. Скользим в мыльной пене по полу. Блестят стены. А от метлахской плитки, действительно, сразу всё меркнет. Начали драить и шлифовать. Раствором каустической соды, потом мыльной водой, и стёклышком, и обломком кирпича. На корточках. И не видно результата, и нет конца. Мичман Пятак несколько раз наведывался, а у нас: грязь да грязь. И мы, вроде, работаем. Не отвлекал нас ценными указаниями. И когда уже в спальном помещении всё выдраили и кровати на место поставили, и все классы, и кабинеты приняты, и в умывальной, и в курилке народ собрался – пора бы уже и туалет обновлять. Пришёл и к нам мичман Пятак принимать работу. Да и остановился на пороге. Не решился зайти. Не знаю, как на счёт яиц, но плитка отмылась. Блестит! И нам любопытно смотреть на мичмана. «Вот это приборка, - нашёлся, наконец, что сказать мичман, после некоторого замешательства, - Вот это я понимаю. Теперь будешь всегда таким мне гальюн сдавать». И зычное: «Гы-гы» нахлынувших курсантов было ему насмешкою, а нам аплодисментами.
37
Но не пришлось нам с мичманом сотрудничать в большую приборку больше. Снял меня с этого дела отдельным приказом начальник школы. Освободил от всех посторонних обязанностей. Надо было подготовить наглядные пособия дли изучения силовой установки торпедного катера нового поколения. На подводных крыльях. С сумасшедшей скоростью! Которые скоро должны поступить на вооружение погранвойск. Двигатель многоцилиндровый, звездообразный со многими новациями – страшно секретный. К нему ни чертежей, ни инструкции толковой нет. Краткое описание. А двигатель сам есть. Смонтировали на испытательном стенде. И учимся мы его запускать, обслуживать. Была сформирована ударная команда из курсантов, кто чертил схемы жизнеобеспечивания плакатного формата, кто копировал и размножал устройство отдельных узлов – и такие специалисты, оказывается, среди нас есть! А мне была поставлена задача сочинить внятный текст к схемам и чертежам. И общую инструкцию по эксплуатации. И эта работа мне была в самый раз! В душу. С таким наслаждением я мял и лепил пластилин специфических терминов, создавая понятные и, казалось, красивые фразы. Мне даже в свободное личное время было не оторваться от этого дела. Странно, в военную нашу малотиражку, которая издавалась в отряде каждую неделю, заказы я с таким скрипом выполнял. Ну, нет, у меня таланта сочинять стихи к случаю и на заданную тему. А тут – инструкция по эксплуатации, оторваться не могу! И какие-то рифмы даже промямливаются. Началось это только здесь. Конспект по машиноведению, как поэма. И радостно самому. Душу вкладывал. А душа та, так рвалась куда-то, хоть куда-нибудь. Хоть в строку о турбонагнетателе. И люди понимали мои мысли. Редактировал это дело сам начальник школы. Дело спорилось. И когда закончил, было даже жалко отдаляться.
38
Пришло время защиты. Уже некоторые группы защитились и празднуют. Много свадеб сыграно на этой восторженной волне. Студенты, по окончании учёбы, устраивают личную жизнь. Любовь – штука заразная! И в нашей группе начали пароваться коллеги, глядя на нас с Ниной. Жора – в Раю влюбился. Трагикомедия каждый день. Сорок раз на дню выясняют отношения. И теперь я его пытаюсь опекать и учить уму-разуму. Но что можно разумное внушить влюблённому юноше. Тем более что и своей судьбы не связаны концы.
«Я не хочу тебя терять! Сделай что-нибудь, Иван» – говорит Нина и бросается мне на шею, прижимаясь к груди. Я стою истуканом, даже не обнимаю её. Внутри всё рассыпалось, всё смешалось. Я понимаю, что именно сейчас и надо всё решить. Раз и навсегда. Взять на руки и понести. Через всю жизнь. Но сил таких у меня не осталось. Я устал. И не хочу добиваться. Мне хочется, чтоб всё само произошло, чтоб – случилось! Ведь всё давно уже ясно. Мы задержались на стадии влюблённых, нам надо перейти грань и стать любовниками. Но добиваться этого настойчивостью не хочется. Хочется Праздника. «Выходи за меня замуж», - говорю я обречённо. «Я не могу так, ты же понимаешь? – Нина отстраняется от меня. – Я, серьёзно, а ты …». – «Я, тоже серьёзно». – «Хорошо! Давай серьёзно. Я выйду за тебя, если ты пообещаешь мне, что никогда не упрекнёшь меня за то…» - «Обещаю» - откликаюсь я мгновенно, не давая ей закончить фразу. «Вот, видишь, какой ты. Ты никогда меня всерьёз не воспринимал, разве так клянутся». – «Нина, клянусь, что я никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в какой жизни не упрекну тебя ни намёком, ни словом, ни мыслью. Я буду любить тебя всегда, - говорю я торжественно и искренне, и, сделав паузу, заканчиваю, - Но я никогда не смогу забыть этого». Потом, чтобы замутить пафос слов и разрядить ситуацию, я рассказываю ей анекдот о престарелой чете, сидящей за столом. Где восьмидесятилетний дед облизывает ложку и бьет старуху в лоб – «Ты что, рехнулся старый дурак!» - восклицает та удивлённо. «А, как вспомню, что тебя не девкой брал – сердце кровью обливается!». Но Нина не воспринимает моего юмора, отступила на шаг, в глазах страх и боль. «Зачем ты так», - и, чуть, не слёзы. – «Я знаю, тебе плохо, и с Валей у тебя ничего серьёзного. Я не ревную. Мне больно. Я завидую – она такая красивая! Скажи, что мне делать». – «Нина, всё будет хорошо. Обещаю». Я не могу объяснить ей понятно всю силу своей любви и неустойчивость душевного состояния. Но я умею говорить вообще, и в массе слов утопить и растворить – заговорить, любую проблему, и выплеснуть её, развеяв угнетающую муть души. «Нина, давай напишем заявление в «загс» и покончим с этим». Она успокоилась и соглашается, и станет моей женой, но не сейчас, сейчас она не может. Она не может принять это решение сама. Ей надо поехать домой, посоветоваться с родителями. И есть ещё Толя – школьный товарищ, которому она тоже должна сказать. И – Господи, как люди умеют усложнять себе жизнь! Неужели имеет значение какой-то Толя, когда я – такой! рядом. «И у тебя Армия впереди. Вас же заберут сразу после защиты, - продолжает Нина, - а через три года ты меня забудешь и найдёшь молодую, красивую». - « Найду. Если будешь такой занудой. Я договорился с военкомом, меня осенью возьмут, но я должен показать ему свидетельство о браке. А если ты в меня не веришь, то не будем и затевать ничего». – «Ванюша, я верю тебе. Я поеду, после защиты, домой. Ну, хочешь, поедем вместе…». – «Не хочу» - не нравится мне, почему-то, когда меня Ванюшей называют. - «Вот видишь, какой ты, ты хочешь, что б было всегда только по-твоему». – «По-моему, по-твоему, по-нашему…Я, просто, знаю, что надо делать. Я – всё знаю! Ты же знаешь». Я называю дату: «Через две недели, сразу после защиты, идём расписываться. И точка! Сегодня несём заявление. У них там, на раздумье, как раз, такой срок». Нина склоняет голову мне на плечо. Как хорошо нам вдвоём. Господи. Как хорошо! И впереди прямая дорога до горизонта чистого, радужного. И жизнь, такая прекрасная штука! И так много в ней радости для нас.
39
Но никогда не знаешь, в какую яму попадёшь. Хотя, что там, эту яму сам я и выкопал когда-то. Меня не допускают до защиты! Председатель комиссии – из самой Москвы какой-то важный тип, нашёл в моём личном деле нестыковочку: нет зачётов за первый курс. Да, как же так? Вот, здесь, вот тут – Нету! И никто не может толком объяснить ничего. Для всех это, вроде как, новость. Менялось руководство два раза. Подняли архивы – Не то! Открылось, я был в группе механиков три первых семестра, и, вдруг, оказался гидрогеологом. Ну да! А где приказ? Кто ходатайствовал? – Нашли. Всё нормально. Да, помер заведующий гидрогеологическим отделением, седой до белизны, весёлый старичок, который благословил мой переход, в тот год весною и помер. Я всё доздал, что ему обещал. А вот «Общую геологию» не получалось. Вот, чёрт! Я же знал, что это когда-нибудь мне икнётся. Но у меня же всё, прекрасно, казалось. Казалось, всё хорошо! Все преподаватели были «за». Сергей Иванович, наш «отец» группы, искренне сокрушается: «Как же так, Иван. Я почему-то был уверен, что ты всё время, с первого курса, в группе? Ты же повышенную стипендию получал. И у тебя такой «хвост». Да мы б с тобой его давно…». А Анна Ивановна, так переживала, больно смотреть было: «Ванечка, это я виновата. Я готовила документы. Да если б я знала. У тебя везде: «отлично» и «хорошо», а на первый курс я и не глянула. Обычно, никто и не интересуется первым курсом. Я бы сделала всё, что надо». – «Анна Ивановна, да бог с ним. Всё будет хорошо. Сдам я эту геологию». Но Анна Ивановна была безутешна. И не так всё просто. Товарищ «председатель» требовал, чтоб была роспись именно того преподавателя. А преподаватель уже два года, как не работает у нас. Что мне и дало, в общем-то, повод не напрягаться. Нашли его. – Защитил диссертацию и читает лекции в Политехническом институте, тут, рядом. Брошены были все силы на его активацию. Нина проявила непреклонную целеустремлённость. Ездила куда-то, с кем-то встречалась. А я был спокоен и пуст. Я, словно со стороны, наблюдал за происходящим. И был уверен, что не это главное сейчас в моей жизни. Не было никаких позывов беспокоиться о зачёте. Жизнь сама сочиняет события и диктует действия. Что бы я ни сделал – всё будет так, как должно быть. Я наблюдал за Ниной. Я любовался ею. Часами мог смотреть на неё. Сижу на кровати, она – напротив, на другой, молчу, рассматриваю её лицо. Так много в нём всего. И всё такое родное. «Ну, что ты смотришь на меня, что-нибудь делай. Учи геологию. Готовься к защите». – «Я любуюсь тобой. Это самое главное сейчас в моей жизни». Но жизнь усложнялась. Преподаватель этот где-то на конференции или симпозиуме, и будет через неделю, вот-вот. А и срок подходит. Защитилась уже вся группа. Я командую организацией выпускного вечера, в душе – пусто. И нет опоры никакой. И не потому что с защитой такой фокус, а что-то иное меня беспокоит. Что-то важное, которое уходит. Упускаю я что-то. Валентина Александровна - преподаватель гидрогеологии, «общей» и «специальной», женщина строгая, принципиальная, уверена почему-то, с нуля, что у меня есть задатки гидрогеолога, и может получиться хороший специалист. Стремилась сделать, всё, от неё зависящее. Я старался соответствовать, как мог, её намерению. И она была мне самым близким преподавателем. После Сергея Ивановича, конечно. «Иван – она ко мне всегда официальна - Лидия Васильевна будет сегодня у нас на выпускном вечере. Я созвонилась с ней. Сказала, что у неё будет галантный кавалер, который скрасит скуку и проведёт домой. Смотри. Не подведи меня». Вечер получился рваный. Программа скомкалась. Торжественная часть не задалась. Но народ ничего не замечал. Народ праздновал! И когда перешли в зал столовой, на столах и спиртного было достаточно. И была музыка. Были танцы.
Лидия Васильевна меня сразу узнала. Я к ней подходил два раза ещё на втором курсе. Хотел сдать предмет сразу. Как я много чего уже посдавал. А она: «Это невозможно. Буду принимать по темам, по главам». Составила программу. Назначила время. У неё какая-то гордость или совесть за свой предмет. Да что мне до того, делать больше нечего. Весна на дворе! Решил сдавать осенью. А осенью её уже в техникуме не было. Ну и ладно. Не судьба. А оно подишь ты, как. «Ты что, так и не сдал «Общую геологию?» - удивлённо раскрывает она широко глаза за линзами красивых очков, когда я её пригласил на танец – Так, вы же куда-то пропали, а с другим преподавателем мне было неинтересно». «Ох, сдаётся мне, что это ты тогда пропал. Испугался?» - «Времени не было» - «Да. Конечно. Время проходит быстро. Мне Валентина Александровна всё рассказала». Танцевать с ней было трудно. Она игнорировала все мои попытки лидировать. Держала себя монолитно, и строго следовала музыкальному ритму и собственной фантазии. Хотя чувствовалось, что танцевать она умеет и любит. А я умею соответствовать. Но люблю танцевать не телом, а душой. Растворился хорошо я на последних своих танцах в техникуме! Жанна, сияющая, в крапинках веснушек под глазами, в розовом длинном платье, в танго – тянущаяся и отзывчивая, рискованная и откровенная, обняла меня за шею, приятно обвилась вокруг, как змея, напевает: «Я твоей дорогой лягу, ты только пожелай». И хорошо попадает. «Эх, Иван, навсегда прощаемся!» - «Не драматизируй и не усложняй. Всё будет нормально» - «Это у тебя, как раз всё сложно. Удачи тебе!». С Владиславом в шейке и твисте прошлись, с Валей в фокстроте и вальсе. А Нину не успел пригласить. С ней намеревался танцевать всю жизнь. Её был предназначен последний танец.
40
Лидия Васильевна засобиралась: «Мой кавалер забыл про меня, – говорит она мне с лукавинкой – провожать не боишься?». Я помогаю нести цветы. В трамвае место нашёл свободное. Всё – путём. Всё, как надо. Дошли до небольшого дома в старом районе. Высокое крыльцо, заросшее плющом, окно розовеет светом сквозь занавеску, цветы вдоль стены. «Заходи – открывает дверь и пропускает меня вперёд. Через прихожую, проводит в комнату, – Знакомьтесь, – представляет она высокую смазливую девицу, встречающую нас у порога. – Моя дочь Эмили. Тоже будущий гидрогеолог. Правда, далеко ей ещё до защиты. На первом курсе института. Зачётная книжка с собой?» Я достаю из заднего кармана зачётку, протягиваю. Она берёт её и уходит в другую комнату. «Мила, поухаживай за молодым человеком» – слышится её голос оттуда. Эмилия, оценивающим взглядом раскосых глаз, окинула меня, и осталась, по-видимому, недовольна увиденным. Достала из буфета блюдце, чашечку, принесла с кухни чайник, заварник, сахарницу, всё расставила на небольшом низком столике у дивана, рукой показала – угощайся, мол, лакеев нет. Наливаю чаю. Жажда просто мучает. Но посуда очень уж мелкая. Стараюсь не пролить. И чувствую я себя, под её взглядом, не в своей тарелке. И места на столе мало. И низок стол, хоть и на диване сижу. А она мне ещё: «Может, хочешь с вареньем?» – и розетку поставила. Совсем что-то мелкое, как солонка, и в ней четыре вишенки. Разве ж это варенье! Разве его так едят! Я привык у мамы из пол-литровой банки столовой ложкой. Прислонилась к косяку двери и смотрит на меня, как на прохвоста, коленкой покачивает. Зря я попробовал варенье. Очень сладкое и сильно уваренное. А главное – с косточкой. И куда теперь эту косточку плюнуть, не знаю. А юница, явно издевается: «Хвосты замучили? Знаний не хватает или ума?». Пожимаю плечами в ответ, проглотил косточку: «И того, и другого не много». – «Это видно, но ты не стесняйся, наливай ещё чаю» - Ну и зануда же. Тут вошла мать. Переоделась в домашнее, но не стала ближе и мягче. «Отлично» я тебе не могу поставить, и «хорошо» – не могу, «удовлетворительно», думаю, – хватит. Я в ведомости уже расписалась. Шемелина – называет она Валентину Александровну по фамилии, – в тебе души не чает». – «У нас взаимная симпатия» – отвечаю я, смущённо улыбаясь. «Избаловала она вас добротой». – Лидия Васильевна возвращает мне зачётку и даёт книгу в довес: «Общую геологию» – огромнейший томище издательства «НЕДРА», для высшего и среднего специального образования. – Это может тебе когда-нибудь понадобиться. Удачной защиты». Я искренне благодарен, и с радостью спешу удалиться. Мой бал ещё не закончен. Но дорога длинная, хоть и скор. Возвращаюсь в общежитие. Положить книгу и прояснить ситуацию. Никого. Все коллеги где-то гуляют. В столовой тоже: шапочный разбор. Столы уже расставлены на место, посуда прибирается, девчата из параллельной группы наводят порядок. Наших нет. Обычно я всегда «дежурный по пьянке» на свадьбах. Не пью, потому что. За это мне и нагрузка. В углу, за столом одиноко сидит наш лаборант – руководитель практических занятий по геодезии. Человек тридцати лет, а выглядит пожилым и усталым. Пролысина уже намечается. Но дело он своё знает хорошо и со студентами живёт дружно. Да и живёт в нашем общежитии, в «малосемейке». Один, вроде бы, живёт. Уже хорошо выпил, и початая бутылка перед ним. «Садись, Иван, помоги. Я сам не осилю. Не пропадать же добру. Все куда-то разбежались». Я, было отнекиваться, а потом решил: «А почему – нет? Можно и выпить, по такому случаю». Не люблю я это дело. Но на практике несколько раз пробовал водку. Не отравился. «Наливай, Анатолиевич!» Выпили. И закусить было чем. Я был отчаянно голоден. От чая. Но после водки, всё внутри скукожилось. Жую корку. «Нормально? Давай ещё». – «Давай». Выпили. Лучше не стало. Но закружило. И закачало. Остановился. Начали «разговаривать». Никогда не был пьяным. Но новизна восприятия не была приятной. И язык стал заплетаться, и спутались мысли. И опять налито: «По пол стакана осталось. За удачу!». – «За удачу!». Валя откуда-то образовалась. «Хватит пить. Иван». – «Да мы по чуть-чуть». А стоять уже и не могу. Шатает. Вывела меня Валя из столовой. Во дворе общежития сели под деревьями на лавочку. «Тебе нехорошо?». – «Нормально». – «Зачем ты пил?». – «Чтоб добро не пропадало». «Какой ты, глупый. Куда ты пропал?». – «Провожал одну даму домой». – «Ну, ты в своём репертуаре! Завтра последний день работы дипломной комиссии. У тебя защита с утра. А ты…». – «Ерунда, я завтра женюсь». «Господи! У тебя одна думка на уме». – «Две». – «Что – две?». – «Две думки. Я и про тебя думаю». – «Ну, тебя. Давай, отведу в общежитие. Тебе надо ложиться спать». Пошли. Как-то всё туманно. Мутно в голове и муторно в желудке. И разрывы в сознании. Довела меня Валя до нашей комнаты. Спрашивает про Армию. Когда забирают? и где буду служить? И ещё что-то. А я ей пытаюсь внушить, что завтра женюсь. «А дама, как же?». – «Дама, ничего. Так себе…Но у неё дочка. Ох, и кадр!». Смеётся: «Хватит сочинять». В комнате – никого. Вчетвером живём, и ни одной живой души. И ладно. «Ложись на кровать и спи», – приказывает Валя и уходит. Ложусь, не раздеваясь, на свою постель. И напрасно. Только я принял горизонтальное положение, как всё снаружи зашаталось, завертелось каруселью, и вздыбилось всё внутри. Еле успел добежать до туалета. Рвало долго и истово. Сначала возвращался в комнату. Потом решил не тратить попусту силы на беготню. Так противно. Неужели все люди так мучаются? И зачем тогда пьют. Мою голову холодной водой над раковиной умывальника и даю себе зарок, никогда больше в рот не брать этой гадости! Глубоко за полночь я обрёл равновесие и пришёл в свою комнату. «Где тебя носит?» - спрашивает Жора, сонно, – Лаврова изыскалась. Всё нормально?».- «Да-да. Ты не забудь завтра купить цветы с утра, и никуда не уходи с Раей». – «Куплю я тебе цветы. Я же обещал». Я падаю в постель и счастливо засыпаю.
41
«Вставай, Иван. Пора!» – слышу я чей-то голос, будто из глубокой ямы меня вытаскивающий. А мне так трудно выбираться наверх. Не буду. Но голос меня не отпускает, тянет опять, тянет: «Вставай. Просыпайся!». Вырвал из тьмы. Проснулся. Нина меня тормошит: «Ну, что ты делаешь? Третий раз тебя бужу. Уже девять. Тебя ждут». – «Что. Пора в загс?». – «Какой «загс». Рая уже твои карты на стенде вешает. Ждут тебя на защиту». – «И надо защищаться?». – «Конечно надо!». Брюки поглажены, сорочка постирана – Нина постаралась привести всё в божий вид. Теперь это надо сделать и со мной. Я быстро прихожу в норму. Умыт, причесан, одет. Вибрирует всё внутри, но не от страха, и не от вчерашнего алкогольного отравления, а вроде, как от радости. И чувствую радость. А чему радуюсь – не пойму. К происходящему равнодушен. Защищаться – всегда готов. Мысленно несколько раз уже защитился. Проект свой знал наизусть. Надо, так надо. Но, кажется, не это главное сейчас. И не этому радуюсь.
На заправленной Жориной кровати лежат цветы: три розы и три гвоздики. Нина меня, чуть ли не бегом тянет в актовый зал. Всё рядом. Общежитие и учебный корпус в одном дворе. Прибежали. Успели. Всё нормально. И никакой спешки не наблюдается. Комиссия – в преподавательской. Моя задача – готовиться. Дали заключение: ознакомляйся. Да – я готов! Я стараюсь понять, что же такое хорошее произошло со мной, или должно произойти, что так звенит колокол груди. Я на сцене один. Рассматриваю свои карты. А не вижу ничего. И никакой мысли. Пришла комиссия. Преподаватели. Сели. «С заключением согласен? – Начинай». Без разгона. Сразу в тему. Но как-то вяло. И, вдруг, я вспомнил, что меня радует – Я ночью полетел во сне! Не как обычно, плавая, проваливаясь в яму и возносясь в небо. А по-настоящему. Я ощущал полёт. Управлял полётом. И осознавал своё состояние. Я плавал, купался в пространстве. Легко и счастливо. Первый раз я испытал такую радость. И понимал, что это что-то большее, чем просто сон. Я был всемогущим и неуязвимым. И душа только сейчас ожила! Вспомнил. И радость опять наполнила всего. И я легко, теперь уже в реальной жизни, растекался мыслью по теме проекта, и наглядно демонстрировал её на картах. Защита пошла, как песня. На одном дыхании. И были вопросы председателя комиссии и одного представителя из «Южгипроводхоза», но они не могли остановить моего полёта. Всем стало ясно, что я защитился. И я опустился с небес на землю. Ищу глазами Нину и не нахожу. Ещё есть время. Нет и одиннадцати. Мы ещё успеем и в «загс». Но надо подождать решения комиссии. И сдать в архив проект и карты. Страшно всё секретно. Всё под запретом и предмет особой заботы особой организации первого отдела. Там – расписаться, тут – получить соответствующую бумажку, и всё волокитно и медленно. В натяг. Решение комиссии готово, нужно собрать народ в актовый зал, для озвучивания. Большая перемена в 11-20, а у меня сил нет ждать. Всё! Официальная часть закончена. Свободен! Анна Ивановна радуется, как дитя. Красивым почерком рисует мне строчки в дипломе. «Ваня, я тебе знак оставила. В этом году почему-то мало знаков получили. Многим дипломантам не хватило». – «Анна Ивановна, зачем? Диплома мне достаточно». – «Что, ты, Ваня! Диплом – это документ, а знак – память!». Половина двенадцатого. «Анна Ивановна. Чуть не забыл. У меня в общежитии цветы для вас!». – «Ой, Ваня. Не надо». Но я уже помчался. В комнате Женя, собирает чемодан: «Защитился?». – «Да-да». – «Извини, что не присутствовал. Некогда. Сегодня уезжаю домой». – «Да-да. А где Жора?». – «С Раей…». Розы на месте. А из гвоздик, одна лежит на моей тумбочке, на томе «Общей геологии». Роз и достаточно. Замечательные розы! Бархатные. Цвета густой крови. Анна Ивановна увидела, и ахнула: «Ах! Ванечка!», - и голос у неё задрожал. Положила цветы на стол и ладонью нежно по шипам гладит, как что-то живое, одушевлённое. Я забираю паспортину диплома и коробочку со знаком: «Анна Ивановна – лечу. Извините. Некогда!». Она подняла на меня лицо, а на глазах слёзы, сморщилась приятной, извиняющейся улыбкой, рукой легко махнув, отпустила. Я не понимаю, зачем цветы рвать и дарить, но если это так приятно людям, то – пусть будет. Бегу. Мне надо успеть в бюро записей. В субботу – до обеда работают. Изменить дату бракосочетания. А потом найти Нину и остановиться. Секретарь – женщина зрелых лет, в теле, без талии: «Мы уже закрываемся». – «Мне в журнале записей дату изменить». – «Как фамилия?». Называю. Смотрит. «Что вы бегаете один за другим. Невеста уже забрала заявление. Сказала, что жених на защите диплома задерживается». – «Да. Вот. Задержался». – «Надо ж думать, прежде чем такой шаг совершать. Две недели у вас было…». – «Извините, - прерываю её нравоучение, - Спасибо». Ухожу. Не понадобятся мне ваши услуги. Увезу Нину в станицу и там, в сельсовете, нас и в воскресенье, в один миг распишут. Только родилась эта мысль в голове, сразу пружина внутри расслабилась. Остановился. Повис. Оглядываюсь. Город шумит листвой молодой, люди в улыбках, радуются маю, солнцу, миру, труду. Птички поют, машины гудят – жизнь прекрасна! И мир окружающий ладони свои раскрыл. – Бери, всё, что хочешь. Мне хорошо в этом мире, среди живых людей. И город меня держит, не отпускает. Брожу по парку, вспоминаю. Только хорошее. Что сердце светом греет. Будто прощаюсь. Словно может и не быть уже такого случая. Гуляю. Минеральной водой: копейка – стакан, из автомата, жажду утоляю. Хорошо. Маяковского себе читаю вслух, по памяти.
42
В общежитие вернулся в четвёртом часу по полудню. И не устал, будто. Жора с Раей в комнате с будущим на уме и в глазах: «Ах! Где ты бродишь? – Рая картинно поднимает руки и закатывает очи, – Лаврова тебя искала – нашла? И кому ты отдал цветы?». – « Давно была? Передавала что-нибудь?». – «Нет. Сказала, ты всё знаешь. До обеда мы с ней встретились в столовой». Ну, конечно, знаю. Всё – знаю! Только надо разобраться, что я сейчас, конкретно, должен знать. Беру гвоздику, поднимаю книгу, под ней записка: «Ванюша! Я уезжаю домой. Я твоя жена. Если хочешь, чтоб так было – найди меня на вокзале в Ростове. Мой поезд уходит в 17-00». Дёрнуло меня, как током. Жора заметил: «Что там?», - спрашивает. «Надо бежать, Жо. Тороплюсь! Сегодня, наверное, не вернусь. Комнату сам сдашь коменданту». Гвоздику – в «Общую геологию» захлопнул, обламываю стебель торчащий, мелочи из тумбочки – в спортивную сумку, книгу – туда же. Немного у меня дорогих вещей. Диплом, нагрудный знак да эта книга с гвоздикой – всё, что я обрёл в техникуме за эти годы. Но мне не кажется, что мало. Прощаюсь и ухожу. Бегу. До «Студенческой» остановки, где тормозит электричка, ходу пятнадцать минут. А будет она на Ростов в 15-45. Успеваю. Но мне надо на ростовский вокзал к 17-00. Эх, полететь бы! Почему, не летаю? Почему тело не летит? Ведь, душою я уже там! Ходу электрички – час, до Ростова. Но как же она медленно по городу тянется! А на товарном вокзале и вовсе прилипла. Пешком быстрее было бы, кажется. Прибыли на главный: 17-05! На перроне поезда уже нет. Оглядываюсь. Ищу Нину. Не могла она уехать. Там – мелькнёт что-то похожее, тут – голос, будто, её. Хожу: из главного – на пригородный, из пригородного – на главный. В 18-10 с пригородного, моя электричку в станицу, к маме. Через три часа – я дома. «Вот диплом, вот нагрудный знак, вот книга – Всё. Отучился, ма!». – «А, как же Нина? Ты не женился?». – «В Армию, ма, в Армию ухожу. Служить надо». – «Надо, сынок, так надо. Но ей бы легче было ждать, если б вы расписались». – «Не успел, ма, чуть-чуть. Но, если любит, будет ждать и без росписи». – «Выдумываешь, ты. Всё у тебя не так, как у людей», – вздыхает мать. «Когда уходишь?». – «В понедельник надо быть в военкомате».
43
Ко Дню Советской Армии готовится грандиозный праздничный концерт. Хор на спевках чуть ли не каждый вечер манежится. Володя Быков, возмужавший и окрепший на двойном пайке, выглядит великолепно. При его росте, нет в нём сутулости и покачивания при ходьбе, какая наблюдается у баскетболистов, и нет нескладности астеника – всё у него в норме. И сила чувствуется в каждом движении. Но доброты всё равно больше. И снисходительного уважения к окружающим, как и светлого юмора. «Ты выглядишь замечательно!», – говорю я ему. «Ты тоже поправился – в носу вытянулся, в ушах раздался!», – улыбается Володя – «Всё нормально?». – «Да-да». – «Слышал, у тебя первое место по стрельбе. Пропали все нарушители». – «Нет. Поделили со Спиридоном. Он, паразит, из обеих рук лучше меня стреляет». – «А я – в молоко. Я их буду руками душить». Руки у Володи ухватистые. Ладонь, чуть ли не вдвое больше моей. Ну, конечно, не для этого они у него такие.
В очередной раз становимся в хоровую стойку. Дирижёр и руководитель, невысокого роста с кавалеристскими ногами армейский капитан, какого-то известного артиста он мне напоминает, фамилии, не помню, силится добиться от нас только одному ему понятного звучания. Много раз заставляет нас тянуть: у-у-у. И всё не доволен. Лицо раскраснелось, вены на шее вздулись, ртом воздух хватает, машет руками, вздымая наш энтузиазм, силится сторотую глотку заставить петь так, как он считает нужным. «Неужели я непонятно объясняю? – останавливает он в очередной раз наш распев. – Не надо петь: у-У-у, как ветер на лугу – тяните: у-у-у ровно на одном дыхании. Спойте так, чтоб сила чувствовалась, мощь и безграничное пространство. А вы блеете». Мы согласны. Покорно тянем опять и опять: у-у-у. И он, наконец, довольный, улыбается одними глазами, и говорит, что это уже на что-то похоже. И продолжает нас распевать.
Не знаю, дрожал ли мой голос и правильно я тянул: у-у-у, когда мы пели на концерте перед праздничной публикой:
«И только твёрже выходила из огня
суровая, доверчивая Ру-у-у-сь.
Ну, как ты обходилась без меня?
А я, вот, без тебя не обойдусь!».
Но в груди, точно, всё дрожало и звенело, как струна. И клокотало сердце в горле. И душа рвалась в высь. А когда мы запели: «Наверх вы, товарищи, все по местам!», то все и встали в зале со своих мест. Какая силища в нас, когда мы все вместе, единым дыханием, одним намерением, к светлому, разумному, вечному! Кто нас может остановить? Кто сможет нам противостоять? Вовеки веков стоять и быть России!
Я ещё, после хора, и «яблочко» с Валерой проплясал. Валера, ни в какую, не соглашался участвовать в самодеятельности: «Да какой из меня танцор!», – оправдывался он. – «Валера, это всё очень просто: делай так, делай так», - показываю. И, странное дело, толи я такой хороший учитель, толи Валера оказался талантливым учеником: но, вот, танцуем мы, и Валеру сразу видно, что он настоящий моряк для «яблочка» и «яблочко» – для него. Идёт гладко, плавно, монолитно, с широкой амплитудой колебания и уверенной устойчивостью настоящего морского волка. А я, так, только присутствую при сём, только стараюсь соответствовать. Валера – матрос, танцующий «яблочко», а я – танцор, исполняющий матросский танец «яблочко». Но народу мы оба нравимся, и нас долго не отпускают со сцены.
44
Для «отличника боевой и политической подготовки» необходимо иметь по всем показателям только «отлично» и «хорошо». А у меня по лёгководолазной практике: «удовлетворительно». Не чувствую я себя в воде в своей среде. Не то, чтобы скован страхом или неприязнь испытываю к этой стихии, нет, у меня с ней всё нормально, вот даже и специальность – гидрогеолог, но быть долго в воде, тем более погружаться в неё глубоко, для меня серьёзное испытание. И главное – я сразу замерзаю. Легководолазное оборудование освоил быстро, но практические занятия не вызывали у меня вдохновения. Конечно, было интересно испытать себя. Один раз. А погружаться на полчаса в воду, на глубину десять метров и находить на дне обязательные предметы, это задание требовало от меня огромных усилий духа и тела. Но делал. Как все. Но делал «удовлетворительно», а не «хорошо». Инструктор, молодой, тренированный, очень сильный парень лет тридцати. Капитан, по званию. Но мы его никогда в военной форме и не видели. Всегда он встречал нас в костюме легководолаза. Обращались к нему: «Товарищ инструктор». И он никогда не выказывал офицерских замашек, не командовал, не требовал: «смирения». Но был строг и не допускал несерьёзного отношения к своему делу. А дело он своё знал отлично и был, как рыба в воде. Как «человек-амфибия». Откуда-то просочилась информация, что он снимался каскадёром в фильме: «Их знали только в лицо», который я несколько раз видел. Но рассказывать об этом он не стал, хотя мы и просили. Ко мне он относился, как ко всем. И не требовал от меня особых успехов. А я и не напрягался.
Валера, вечером в субботу, нашёл меня в моторном классе, где я под видом сочинения инструкции по эксплуатации, вымучивал стихи о любви. И, в принудительном порядке, повлёк меня в тренажёрный зал для водолазов. Он объяснил мне, что Витя Касперович договорился с инструктором водолазного дела и тот согласился провести дополнительное занятие со мной. «Идём скорей. Он ждёт». У Валеры с водой всё нормально. Он на «отлично» сдал водолазную практику. И искренне удивлялся, почему у меня так не получается. Инструктор, как всегда, был в своём прорезиненном костюме, сосредоточен и погружён в себя. «Зачем тебе оценка?», – встретил он меня вопросом, когда я представился ему, – Для «отличника?». – «Да». – «Невесте обещал?». – «Нет. Адмиралу». Он посмотрел на меня внимательно, оценивающе, но не стал дальше ни о чём спрашивать: «Снаряжайтесь», – коротко бросил нам. Сам тоже одел снаряжение: «Показываю». И объяснил, что я должен сделать. Стал спиной к бассейну, до уровня воды не более метра, и нырнул вниз головой, прижимая руками к животу дыхательный мешок. Без брызг вошёл в воду и скрылся в глубине. Через минуту он всплыл и вышел из бассейна. – «Вот и все дела!». Показалось это несложным. Но до этого мы всегда опускались в бассейн по лестнице и со страховочным сигнальным концом. Инструктор несколько раз ставил меня в стойку, учил координации и тонкости включения дыхательного аппарата при прыжках в воду. Аппарат должен быть выключен, чтобы не нанести баротравму легким во время погружения. И уже в воде следует нажать кнопку перепускного крана. Всё это я легко усваиваю. Валера на страховке. «Одеть маски. Провести вентиляцию!». И когда я был готов, он дал знак: «Пошёл». Спиной нырять мне как-то не приходилось, да и не было где нырять. Плавать научился в детстве в речке. А в море поплыл только здесь в отряде. Упал я спиной в воду и – и запаниковал. Заработал руками, ногами, казалось, всплываю, а я ввинчивался в глубину. Задыхаюсь. С испугу или от внезапности нового ощущения, я намертво сжал зубами загубник дыхательной трубы и не могу разомкнуть челюсти. Носом попытался вдохнуть воздух и маской стиснул лицо. И всё. Опомнился уже на помосте, когда инструктор сорвал с меня маску, и я стал дышать носом. А загубник не выпускаю. Он ударил меня несколько раз хлёстко ладонью по щекам – и я в норме. Отдышался. Возвращаюсь. Валера меня оправдывает: «Ты оступился». А инструктор, оставаясь спокойным и сосредоточенным, как о чём-то естественном и банальном, сказал, что всё нормально, что это такой тест на профпригодность. Не все имеют способности к водолазному делу. И лучше понять это сразу. Я начал рассказывать, что с дыхательном аппаратом «ИДА», два часа в задымленном помещении просидел и никаких критических ощущений не испытывал. «Потому что там была имитация пожара, а не пожар, и ты знал это. Не известно, как бы ты себя повёл, если б действительно горело рядом, – спокойно прерывает меня инструктор, – Вода, такая стихия, что всегда требует однозначного отношения. Настоящая война или это только съёмки фильма про войну, действовать надо всегда предельно собрано и внимательно – исключительно профессионально. Иначе – труп. Утонуть можно и в ложке, если потерять контроль». Он встряхнул меня, поставил на ноги: «Порядок?». Взял мою книжку водолаза и поставил «отлично» за практическую задачу. Я хотел что-то сказать: «Не стоит благодарности, – остановил он меня. – Мене не доводилось слышать, что моряки на флоте используют лёгководолазное снаряжение в серьёзном деле. Для такого случая, есть специально обученные водолазы со специальным снаряжением. А эта оценка – пропуск в ад. Только настоящее испытание может показать, кто чего стоит под водой. Материальную часть ты знаешь отлично. Возможно, обстоятельства смогут заставить тебя и работать хорошо под водой. Заранее ничего сказать нельзя. Удачной службы вам, моряки, на границе!». И он отпустил нас. Я окончательно пришёл в себя и унял дрожь в теле, только в кубрике плавсостава. Мне вспомнился мой первый прыжок с парашютом.
45
Серым, пасмурным апрельским воскресеньем Валя повлекла меня не аэродром, на первое моё испытание прыжком. Уже я сдал теорию и ждал случая. Несколько раз назначались прыжки, но всё не совпадало: то меня не было, то погоды. Сегодня тоже пасмурно и, вряд ли, что получится. Но Валя уверена – сегодня, точно, будем прыгать. И ладно. Нет во мне особого энтузиазма. Нет вызова. Покорно следую течению обстоятельств. Приехали за город. Мелкий дождь моросит. Лёгкий ветер гуляет по полю. Валя радуется встрече с друзьями-парашютистами. Все возбуждены, веселы. У них и юмор, и интересы свои. Новая жизнь, для меня неизвестная. В которую входят с прыжками. Медленно тянется время ожидания, но я будто свой среди этих людей, и будто всё понимаю. В три часа по полудню развиднелось, и все засобирались. Народу набралось на один заход. С первым прыжком только я, все остальные – на затяжные. Валя меня опекает, тщательно проверила укладку парашюта, поправляет комбинезон, подбадривает: «Всё будет хорошо. Тебе понравится». Поднялись, полетели. На восьмисотметровой высоте мне открыли люк: пожалте в дамки! Я прыгнул в пропасть, как в прорубь – солдатиком, хотя надо плашмя лицом вниз. Ни свист ветра, ни хлопок раскрывшегося парашюта не пробудил во мне рационального мышления. «Я – прыгнул! И лечу!», – сидело в мозгу. Я ждал того чувства, которое смутно испытывал во сне. Но – нет. Глянул вниз – земля стремительно приближается и никакого ощущения парения, полёта. И кто-то будто что-то мне пытается сказать. Только громкий мат вернул мне разум. Инструктор в «рупор-матюгальник»: «Та-та-та-та, раззява, та-та-та-та, ноги держи вместе!». Успел. Успел он всё сказать, что хотел, и я успел сгруппироваться перед приземлением. Пристыковался. Живой. Нормально. Извозился в грязи, зато не ушибся. Собрал парашют в охапку и поковылял, шатаясь, к ангару по полю. Ну, не было во мне радости ни оттого, что я-таки, прыгнул, ни от самого прыжка. Какой-то надлом и разочарование. Мне полёты во сне больше нравятся. Но меня все поздравили с почином, и пожелали лёгкого отрыва и удачного приземления. Валя была счастлива тем, что я прикоснулся к небу. А во мне сомнение проросло относительно реальности и фантазии. Я не мог согласиться с тем, что мечта и воображение даёт больше ощущений и сильнее возбуждает, чем настоящая реальность. Тут что-то не так. Это неправильно. Но вразумительного ответа этому я не нашёл.
46
И, вот, теперь и водная стихия меня не принимает. Хотя душа так тянется к океану и бредит далёкими горизонтами. И хочется подготовиться к встрече должным образом. В отряде этим и занимаемся уже девять месяцев. Подошло время проверки знаний и опыта.
«Борьба за живучесть корабля», – главная задача трюмной команды. А мотористы – ядро этой команды. И кто, как не они должны уметь обеспечить эту живучесть. Нас натаскивают в специальном отсеке, в который, под вой сирен, разрывы бомб и торпед, и громкий грохот волн, имитируемый мощными акустическими системами, сильным насосным давлением подаётся вода из самых неожиданных мест. Угадать, откуда пойдёт вода, невозможно. В этом отсеке везде есть скрытые пробоины. И даётся только три попытки на сдачу норматива. А норматив – три минуты на устранение течи. Иначе, зальёт водою. Хотя, конечно, утонуть не дадут. Но и быть мокрой курицей никому не хочется. Пять человек в команде. Старт: врубается боевая тревога, и начинается цирк! Со специального пункта управления ведётся наблюдение за этим спектаклем. Меня Витя Касперович пропустил посмотреть.
Вода с шумом врывается в отсек, со всех сторон струи и брызги. И надо быстро определить место пробоины и характер повреждения. Если запоздать, в наполненном водою отсеке уже невозможно эффективно вести борьбу за живучесть плавсредства. Необходимо сразу войти в новый ритм жизни и соответствовать ситуации. И здесь у меня всё нормально! Меня не сбивает с толку ни шум, ни брызги, ни толкотня. Тут важно не только знать, что и как надо делать, но и успевать за развитием событий. А главное, правильно командовать людьми. Командира не выбирают, не назначают – стихийно решается, кто может управлять собою и командой в такой миг. Я спокойно воспринимаю происходящее, легко вхожу в новое качество, беру бразды правления в свои руки. И уже со второй попытки мы справляемся с задачей. А в третий раз уже и во времени, и даже сильно не намокли. А командирские мои действия заключались в том, что я мгновенно находил необходимое оборудование для заделки конкретной пробоины и передавал ближайшему моряку. Все, в принципе, знают, что надо делать, надо только подтолкнуть сознание. Пробоина в палубе – я хватаю распорный домкрат и передаю ребятам. Те в секунды его устанавливают. А я уже с кувалдой и клиньями, показываю пробоину в борту между шпангоутами. Где надо, укрепляем переборку пластырём, монтируем повреждённый трубопровод жгутом, накладываем шины. Не даём мы потешиться над нами наблюдателям. Быстро ликвидируем аварию. Сдали! И – свободны. А в душе гордость: мы – сила! Мы не дадим врагу потопить наш корабль!
47
Мать заходилась «справлять» мои проводы в Армию. «Зачем это, ма? Неудобно», – начал я её отговаривать. «Ты не на заработки отправляешься – в Армию идёшь! Пусть посмотрят на тебя люди. Мне нечего стыдиться. Без отца воспитала, вырастила. И ты в глаза посмотри своим землякам. Так надо. Так было всегда. И не только у нас, на Руси. Везде так. У всех. Каждая мать сына растит не для себя, а для всего мира». И быстро всё организовала. Помощники нашлись. Наготовили яств. Столы привезли, длинные лавки. Расставили под вишневой тенью. Накрыли. И, за полдень воскресенья, начали Праздник! Мне было это вновь. Никогда в честь меня не организовывалось ничего в мои почти двадцать лет. Дни рождения мы не отмечали дома, и в техникуме не было такой необходимости. И нет у меня к этому дню никаких эмоций. А тут – я во главе стола и в центре внимания. Это не свадьба, куда идут только приглашённые. На проводы в Армию приходят все, кто считает для себя это возможным, по собственному желанию, и без обязательного подарка – со словом. И много набралось знакомых и друзей. И елось, и пилось. И много было сказано напутствий и наставлений. Настораживало земляков только то, что я совсем не пью – не беру в рот. «Что ж ты, Иван. Казак должен и это дело знать хорошо», – подбадривали меня старики, – «Или мы не та компания?». А я и рад бы поддержать авторитет казака, да от одного запаха водки воротит. Улыбаюсь в ответ: «Матери стесняюсь. Вдруг, с пьяна, буянить начну, а она побьёт при всём народе». Казаки пытались настаивать, да вступились за меня казачки: «Вам бы только пить, пьяницы. Пусть хоть один будет трезвенником». – «А какой без выпивки праздник», – оправдывались те. Хорошо «погуляли» до ночи. А назавтра, наутро, подъехала к нашему дому «линейка» – лёгкая рессорная телега для важных персон, запряжённая самими лучшими рысаками колхоза. И посадили меня, обвешанного носовыми платками, подаренными вчера девчатами, вместе с матерью, и повезли по знакомым улицам. Чтоб видели люди. Кто идёт в Армию. Пацаны мелкие бежали в пыли следом. Смотрели на меня земляки, выйдя из ворот. И смотрины эти меня не утомляли, не тяготили. Я приподнимался и кланялся в ответ. Махал рукой, прощаясь. Смотрели на меня иначе, чем вчера, и что-то своё понимали. Я не просто – сын Насти, который где-то учился и что-то закончил, приехал погостить и уезжает: я – воин, которому они вверяют защиту семьи и отечества. Так на «линейке» и подъехал к вокзалу. Тут собрал я все подарки в рюкзак и попрощался с мамой. «Служи, сынок, хорошо», – сказала мать и заплакала. – «Да, ладно, ма, не волнуйся, не на войну иду. Всё будет нормально. Обещаю – через три года вернусь. Жди». – «Да мне теперь тебя ждать всю жизнь. Я знаю. Встречать и провожать. Такая моя судьба». Электричка свистнула и поплыла, а мать на перроне осталась.
48
Полковник Фрижа – наш военком, спокойно слушал меня, не отрываясь от своих бумаг, но мне чудилось, будто он хочет послать меня, куда подальше. Крепко сжатые губы, обычно с лукавой улыбкой встречающие военнообязанную поросль, и официальная его поза за столом, не обещали мне ничего хорошего. Мы с ним давно знакомы. И мне казалось, что у нас образовалось нечто наподобие дружбы. Или он сегодня просто не в духе. Я долго ожидал его приёма. Думалось, что он мне обрадуется. Вроде бы так и намечалось: «Принёс свидетельство о браке?», – спросил он меня, после моего приветствия. «Нет. Иду в Армию», – ответил я. И начал пространно объяснять ситуацию. А он замкнулся в своих бумагах. «Давай документы», – бросил мне коротко, когда я замолчал. Я протянул паспорт. «А где комсомольский билет и учётная карточка?». Объясняю, что вышел из состава союза молодёжи, по причине несоответствия взглядов с секретарём горкома. И тут выдержка изменила полковнику, он поднялся из-за стола, и, вдруг, как рявкнет: «Вон. Сопляк! Жениться – не жениться. Хочу – не хочу. Буду – не буду. Какой из тебя муж. Тебе до мужчины ещё расти и расти. Иди и принеси мне учётную карточку с характеристикой. И постриги эти свои пейсы-патлы. И рубаху смени – вырядился, как петух гамбургский! Свободен!». Хороший он военком. Со всеми своими подопечными лично знаком. А их у него тысячи. И всех он помнит. И все его уважают. Не из боязни, а по совести. Мы много с ним встречались по комсомольской работе.
49
Вышел от него ошеломлённым, оплеванным. Но злости не было никакой, было стыдно. Иду по Московской, оглядываю себя в витринах магазинов - нормальный вид! А сорочку эту я по спецзаказу пошил для выпускного вечера, из тафты. А то, что она разрисована разноцветными пёстрыми гнутыми огурцами, так, те, кто это рисовал, наверное, думали, что будет красиво. Мне понравилось. Постричься, конечно, надо – в Армию иду, не на бал. Вот она и парикмахерская. Мастер, с профессиональной улыбкой на лице и проницательными глазами, подвижный старик известной национальности: «Что будем делать? – задал мне дежурный вопрос, усаживая меня в кресло, – Канадку? Польку?». – «Под ноль», – отвечаю я коротко. – «И что случилось?», – слышу я распевный голос мастера и улавливаю его пристальный взгляд в зеркале. – «В солдаты завтра». – «Ах. Такой красивый молодой человек! Такое событие. Сейчас мы тебя покажем в лучшем виде. Это такая радость для меня». Мастера охватил непонятный азарт. Он стал тщательно меня рассматривать, словно собирался сделать чрезвычайно сложную модельную стрижку. Разговорился. Что-то о жизни, с какой-то личной философией. «Есть такое искусство, которое в нормальной жизни просто невозможно освоить. Обрести его можно только в Армии. Это искусство называется: дисциплина. Без него мужчина – не мужчина, а венец природы – просто: прямоходящее существо класса приматов. Это искусство учит быть Воином. Воином – с большой буквы. И только освоившие это искусство люди могут по-настоящему ценить жизнь, знают, что такое жизнь и умеют жить. Это искусство и делает человека человеком. Достойным своего Творца». Мастер говорил много, складно и неназойливо. Слова пролились на меня приятной прохладой в летний зной. И легко сняли напряжение, оставшееся после встречи с полковником. Мне показалось мастер слишком долго мудрил над моей головой. «Ну, вот и готово!», - сообщил, наконец, он радостно. Я глянул на себя в зеркало и не увидел обычного неприятного зрелища лысой своей головы – Я был острижен наголо, но все неровности черепа мастер каким-то образом хитро скрыл. – «Вот я какой!», – говорит мой удивлённый взгляд в зеркале.
- «Конечно», – отвечает мне взгляд улыбающегося парикмахера, стоящего у меня за спиной. Он снимает с меня свою скатерть и тщательно сметает невидимые волосинки. «Сколько с меня?», – спрашиваю благодарно за работу. – «Ни боже ж мой!», – воскликнул он. – Чтоб я взял плату с будущего солдата! Это с меня и с меня ещё…». И, почувствовав мою неловкость, продолжил: «Ты знаешь, молодой человек, почему в парикмахерской не берут плату наперёд, как в магазинах, например или в столовых? – Это для того чтобы я мог хорошему человеку бесплатно оказать услугу. А это – самое прекрасное, что может быть в жизни мастера. Когда-нибудь и ты это поймёшь. Прямого тебе Пути». – «Спасибо!». Занятный парикмахер.
50
Вышел я на улицу, и светло как-то стало вокруг, не иначе, как от сияния моей лысой головы. И я как будто совсем другой стал. Мне легко и радостно жить. Иду, с гордо поднятой головой, смотрю вперёд с оптимизмом, уверенно иду навстречу будущему. Направляюсь в горком комсомола. В знакомых мне коридорах людно и как-то неофициально. Народ, вроде бы, случайный собрался и стихийно. Кабинет первого секретаря открыт, кипит какая-то бурная деятельность, мне неизвестная. Первого нет на месте. И из присутствующих никого не узнаю. «Где начальство?» – спрашиваю. Махнули в направлении «общего отдела». Иду туда. Там тоже людно. Но, будто при деле: пишут что-то, складывают бумажки. «Иван! Здравствуй! – слышу. – Ты. Ну и дела! Тебя не узнать». – Появляется из-за шкафа Вика. – Иди сюда. Из военкомата звонили. Забирают в Армию?». – «Почему – забирают. – Сам иду. По собственному желанию. Здравствуй. Пришёл попрощаться». – «Подожди минуту, сейчас освобожусь». – Виктория передаёт кому-то папки, что-то объясняет, рассказывает. Выходим в коридор, она берёт меня под руку, прижимается грудью к локтю и ведёт в кабинет первого секретаря. «Это свинство с твоей стороны, не появляться столько времени. Мы решили, что ты женился и уехал в свадебное путешествие». – «Не женился. Но уезжаю». Заходим в кабинет. Виктория просит освободить мне место за столом и усаживает в кресло секретаря. «Что у вас тут происходит?», – спрашиваю. – «А ты, что ничего не знаешь? – удивляется Вика. – Обмен документов и переучёт численного состава. Выдаём новые комсомольские билеты вместо старых». – И она показывает мне новый красивый билет с пятью орденами. – «Это всё представители первичных организаций, помогают повести кампанию в кратчайший срок». Ок. Как оно тут оказывается. – «На. Заполняй. У тебя красивый почерк». – Вика достаёт из сейфа мой старый билет, учётную карточку, и новые бланки. «И фото твоё пригодилось кстати. Мы готовили документы для конференции. Только тебя зарубил Свистунов». – «А где он, сейчас?» – спрашиваю я, имея в виду первого секретаря. – «А, – Вика неопределённо махнула рукой, – брошен на производство. Он тебе нужен?». – «Ни боже ж мой!», – ответил я словами парикмахера. Вика смеётся. Красивая, живая. В лёгком сарафане розовыми цветочками на тонкую белую кофточку с глубоким разрезом. Сводит он меня с ума, этот разрез. Не сам разрез. А то, что в нём не помещается и рвётся наружу. Так всё откровенно и доступно, до невозможности. «Не буду тебя отвлекать, – перехватывает мой взгляд Вика. – Напиши и характеристику на себя. Никто, кроме тебя, все равно её лучше не напишет. Я побежала в общий отдел». Заполняю красиво строчки билета ручкой со стальным пером. Потом бланк учётной карточки со всеми послужными деталями. Сочиняю объективную характеристику на себя. Наблюдаю кипучую деятельность вокруг. Меня никто не тревожит. Но, чувствую, относятся с почтением. Наверное, думают, что я первый секретарь. Приятно. Но без вдохновения. Появилась Виктория: «Готово», – говорю, – Визируй моё сочинение». Она смотрит документы. – «А зачем ты выговор хоть внёс? Переписывай». – «Не буду. Очень памятное событие, потому что». – «Как, знаешь». Подписывает, ставит печать. «Ой. Чуть не забыла. Тут же твой значок где-то лежит. Специально для делегатов конференции отлитый». Роется в недрах сейфа и подаёт мне великолепное изделие «монетного двора» – замечательный комсомольский значок, чуть больше обычного, овитый лавровой веткою и осенённый лучистой звездой. И крепится не какой-то примитивной булавкой, а винтом, как орден! «Давай я тебе его повешу. Рубахи не жалко?». – «Ты его на отворот воротника, изнутри. А то кто-нибудь позавидует и отнимет». Вика вешает значок туда, где ему и место. Расстегнула сорочку, проколола материал ножницами, пальцами проворно привинчивает шайбу. Стоит вплотную. Щекочет волосами лицо. А я вижу её живую грудь в разрезе кофты и едва сдерживаю себя. Она владеет ситуацией и не торопится. И не смущается никого. «Вот, видишь, как красиво!». Отошла на шаг. А у меня глаза намагниченные, не могу оторваться. «Да, не смотри ты туда, – смеётся, подзатыльник лёгкий дала, – давай проведу до порога». Выводит меня под руку на крыльцо. «Всё хорошо, Иван, у тебя? - спрашивает и заглядывает в глаза. – «Нормально». – «Есть, кому тебя провожать?». – «Найдётся кто-нибудь. Встречать некому». – «Ой, до встречи твоей, столько воды утечёт». – «Так, и я о том же. Прощаемся. Ты хорошая. И пусть будет хорошо у тебя всё». – «Смешной ты. Целоваться не будем?». – «Не-е. Я боюсь тебя». – «Всё не так страшно, как кажется. Счастливого пути!» – «Да-да. К чёрту!». Слетаю с двух ступенек крыльца одним махом и удаляюсь. Ах. Какой замечательный значок! Ах. Какая прекрасная девушка! Что я в жизни делаю не так, что всё хорошее не со мной случается и всё прекрасное мимо меня? Эх, и эх. Я знаю, у Вики есть важный претендент на всё – на руку и сердце. И мне почему-то грустно от этого. «Всё нормально, Иван, – утешаю я себя. – Видишь, как всё само хорошо образовалось: Тут – отрезалось, там – оторвалось, а этому и вовсе нет места в твоей жизни: не было, как нет. А может быть: нет, как не было? – Какая разница. Надо идти в военкомат. Надо бежать в Армию от этого всего. Надолго. И как можно дальше. На край света какой-нибудь. К чёрту на рога».
51
Прихожу к военкому с бумагами и таким, каким он хотел меня видеть: «Рубахи другой нет, а всё остальное – вот», – протягиваю ему документы. Полковник мельком взглянул на меня, улыбнулся краем губ, будто и не было у нас встречи с ним сегодня, вручил повестку и сказал: «Вовремя ты объявился. Я тебя в такие войска пошлю, где из тебя точно сделают настоящего мужчину. Это я тебе говорю – полковник Фрижа! Завтра в четыре ноль-ноль встречаемся на призывном пункте, будешь помогать команды формировать. Всё. Свободен. Береги себя». Сберёг я себя в последнюю ночь на гражданке. И был призывной пункт, и окружной распределитель в Ростове, и была дорога в Анапу, в учебный отряд. И зачислили в мотористы, потому как в приписном свидетельстве ещё с первого курса было записано: Механическое отделение НГРТ. А через два месяца мать переслала мне письмо от Нины. С её новым адресом где-то в Средней Азии. Но я собрался написать ответ только четыре месяца спустя…
Угадал военком. Угодил моему желанию. Действительно нашёл нужные войска – погранвойска. И не просто погранвойска, а морские части погранвойск! И, вот он, я – моряк! Не курсанты мы уже, а моряки – матросы. Сдали последний экзамен по специальности. Витя Касперович, как квочка вокруг нас – жалко расставаться. А мы уже мысленно на кораблях. Мы с Валерой отличники боевой и политической, как и обещали. И можем сами выбирать флот и границу. Валера из Калининграда и, конечно, Балтику выбирает. А я молчу.
52
Замполит Пушкин с последнего урока отпустил смену, а меня попросил остаться в классе. Мы стоим у карты Союза, на которой отмечены все действующие базы кораблей погранвойск. «А теперь честно признайся, что тебя заставило вести себя так глупо под Новый год?», – задаёт он мне вопрос, который, вероятно, давно его мучает. – «Разве не понятно. Я же видел, к чему вы меня готовите. Вы хотели сделать из меня инструктора и оставить в отряде. А я на флоте служить хочу». – «Ах, вот оно что. Ты же у нас прозорливый. А ты где, в Армии находишься или у тёщи на блинах? – «Не хочу. Не буду». Сущность воинской дисциплины в том и заключается, что приходится делать именно то, что в данный момент от тебя требуют, и быть там, где пошлют, и быть тем, кем поставят. Усвоил? А ты не брал в расчёт, что есть ещё и другие варианты. Например: служба в специальном отряде катеров?». – «Правительственные дачи охранять в Ялте? Служба в парадной форме. Не нравится мне такая перспектива – ни битвы, ни моря! Я Океан увидеть хочу». – «Подишь ты, какой капризный. Не угодить ему. И главное, всё знает наперёд. А знаешь ты, что готовится замена быстроходных катеров флота и погранвойск, в том числе?». – «Знаю. Мы двигатель проходили». – «А где эти катера строят, тоже знаешь?». – «В Ленинграде». – «И как будет осуществляться оснащение ими флотов, тоже знаешь?». – «Не знаю». – «Ну, наконец-то, хоть чего-то ты не знаешь! – оживился замполит. – А ну, бери указку, показывай, каким путём ты доставишь торпедный катер из Кродштата, скажем-м, в Ялту?». Я неуверенно рисую путь из Балтики в Белое море и, сложными манёврами, вливаюсь в Азовское. «А можно и так», – прерывает меня замполит, забирает указку и проводит линию через Атлантический океан, огибая всю Западную Европу! По Средиземному морю через Босфор – в Чёрное! «А их ещё надо доставить и во Владивосток!», – с азартом давит на меня Пушкин, – И есть решение передать два катера, в качестве дружеского подарку, Египту! Тут тебе и море, и океан. И особая ответственность правительственного задания», – чем и добивает меня окончательно. – «Дано указание подготовить специальную команду для этого. А ты со своими претензиями и капризами. Иди. Подумай хорошенько, о чём я тебе сказал». Я стою перед замполитом, как вывернутый на изнанку, развожу в растерянности руки, смущённо улыбаюсь. А Пушкин сияет. Дал он мне ещё один хороший урок.
53
В актовом зале торжественное заседание актива отряда. Чествование «отличников» и рассмотрение их желания, в каком дивизионе, и на какой, границе служить. Собственно, всем курсантам было предложено написать своё решение и в заклеенном конверте отдать инструктору, для прохождения по службе. Но только «отличники» имеют преимущество на удовлетворение желания. Комиссия из трёх офицеров, во главе с председателем – генералом Шахрай, заседает на сцене. Мы в зале, затаив дыхание, слушаем. Один из офицеров по списку читает фамилию, затем вскрывают его конверт и озвучивают желание. Генерал Шахрай оглашает решение. И так, по всему алфавиту. «Следующий». – Называют мою фамилию. Голос генерала наливается металлом: «Этот кандидат у меня пойдёт на Шикотан служить. Однозначно. Зачитайте его желание». Офицер вскрывает конверт и после некоторого замешательства произносит одно слово: «Шикотан!» Залп смеха взрывается в зале из мгновения тишины. Шахрай ничуть не смутившись, выносит вердикт: «Удовлетворить желание отличника!». «Следующий». Когда называют фамилию Валеры, он вскакивает со своего места и громко обращается к комиссии: «Товарищ генерал, разрешите обратиться с просьбой?». – «Обращайтесь», – бросил недовольный генерал тем, что нарушается нормальное течение мероприятия. «Не вскрывайте мой конверт, запишите меня тоже на Шикотан». Валера стоит в стойке «смирно», генерал, перебросившись словами с офицерами, заключает: «Удовлетворить просьбу». «Следующий». «Зачем ты это сделал?», – спросил я Валеру после собрания. «Не захотел тебя отпускать в такую даль одного. Да и в «яблочко» мы станцевались. Без тебя – какой я танцор. И на Россию с другого краю очень хочется посмотреть». Я притягиваю Валеру за шею правой рукой к себе, боднул его лбом в лоб: «Ну и жлоб ты, Валерий Николаевич!». И мы обнялись.
А что Шикотан? – Граница, как граница. Далековато, правда, от дома. И отпуск оттуда не дают, ни за какие подвиги, и в увольнение некуда пойти. Посмотрим. Зато, Тихий океан рядом. И мыс, так и называется: «Край Света»!! Туда и тянется душа.
7 июня 2006 г.
|
|