„Сестра моя! Однажды в тоскливый дождливый день останови свой бессмысленный бег в угаре быта, замри и вспомни. Заклинаю: вспомни! Себя – юную, тонкую, бесшабашную, насмешливую, гордую. Восстанови в памяти, затянутой трясиной обыденщины, приземленных, жалких вожделений, один день из жизни той, до боли тебе знакомой, девятнадцатилетней девушки, тебе, теперешней, в дочери годящейся, и сравни его с сегодняшним днем твоей собственной испоганенной жизни. Проведи параллель.
Только не хитри, родная, перед собой же, не обманывай самой себя, постарайся быть строгим и честным, но пристрастным судией, очень пристрастным. Если результат ошеломит тебя, а пропасть в двадцать лет покажется ужасающе глубокой, почти непреодолимой, не опускай рук. Главное – ты опомнилась, спохватилась, вспомнила. Остальное, что вокруг, не имеет значения, ты только возжелай вернуться в свое юное тело, в бесшабашную голову, и все получится. Тогда ты была очень сильной.
Если однажды ты вдруг заметишь, что не тяготят тебя более подлые мелочи жизни, не раздражают ухабы под бытовой раздрызганной, скрипучей телегой, не обижает равнодушное невнимание полупьяного возничего-мужа, уставшего и изнемогшего тянуть сей воз, не оскорбляет ставшее обыденным, незлобивое хамство детей, не удручает расползшаяся твоя собственная фигура, не трогает обвислый живот, многажды служивший обителью-лоном нескольким детям, снующим по земле, а скольким – не рожденным, убиенным?! – не ошеломляет, наконец, твоя бесполость и бездуховность: ты просто робот по производству определенных благ – для общества, для детей, для семьи; не убивает – откуда-то и когда-то появившееся, но вдруг обнаруженное, – равнодушие к бедам ближних, а радуют дважды в год подаренные цветы – ко дню рождения и Восьмого Марта, и умиляют дважды же за триста шестьдесят пять дней! – вынужденно-выдавленный, – дословно-ежегодно-повторяемый, – обязательный, полагающийся минимум-набор давно уже не горячих, не теплых даже, а слегка тепловатых, но с каждым годом все более остывающих, и вот уже почти стылых слов-пожеланий-поздравлений , – остановись, замри и вспомни!“.
Дилия недоуменно вчитывалась в эту высокопарную чушь, узнавая, несомненно свой почерк, но не понимая, не принимая написанного. Улыбка превосходства коснулась морщинок в уголках рта – „восторженная дурочка, не битая жизнью!“. Посмотрела на дату, и ей стало дурно: вызвавшие неприятное удивление строки писались ею в сорокалетнем возрасте! Вот так-то, мадам! Десять лет назад. „И тем не менее – чепуха!“.
Она просматривала свои дневники, как делала это ежегодно в день рождения. Вечная нехватка времени не позволяла неторопливо разобрать все бумаги, разве что, так, поверхностным взглядом окинуть детский лепет наивных признаний и „открытий“, неизбежных в розовой юности. Прочитанные только что строки не попадались под спешные руки многие годы, а написаны, видать, тоже в день рождения.
Женщина резко, неприязненно отодвинула пожелтевшие тетрадки. Кое-как собрала их и кинула обратно в „тюрьму“ – глубокий ящик шифоньера , где они „отбывали“ многие томительно-тягучие годы, извлекаемые лишь иногда все более стареющей рукой.
А Дилия стала хлопотать на кухне. Хоть и не собиралась она шумно отмечать свой юбилей, хотелось вообще спрятаться в какую-нибудь щелочку-норочку – ах, как не радуют с годами юбилеи! – нелицеприятные, в полном смысле слова, свидетели неумолимого возраста – 30! 40!! 50!!!, а все же никуда не денешься – узкий, привычный круг родных и друзей – неотвратим, как неизбежно-переполненный трамвай в час „пик“.
„Пройдет и это, переживу“, – также обычно, как делала всегда, в дни торжеств, успокаивала себя женщина, а руки ее суетились-сновали, словно было их не менее ста, как у мифологической богини.
Стол был накрыт вовремя – привычно-обильный, нарядно-затейливо-украшенный, как и все предыдущие годы, радующий взор одних и тех же гостей неизменными „фирменными“ блюдами, непременно подаваемыми в этом доме. Никаких неожиданностей с обеих сторон – милые лица друзей, знаемые до последней морщинки, традиционные подарки – „сюрпризы“, преподносящиеся из года в год, речи-заздравицы, шутки-прибаутки – все привычно и мило, как обычно: именинница сияет, впитывая любовь и ласку окружающих, ловя теплый взгляд довольного супруга, как всегда, оказавшегося на высоте, – его царский подарок восхитил виновницу торжества и гостей, в восторженных возгласах которых слышались плохо прикрытая зависть, – обязательная дань ежегодным щедрым дарам Глеба. Ничего из ряда вон выходящего не произошло до конца застолья. И он, долгожданный наступил, и юбилярша устало мыла посуду: руки почти на ощупь, без участия других органов, сами, как всегда, отменно и споро делали свое дело. И мысли крутились-вертелись, вялые, в опустошенной голове, постепенно замедляя свой круговорот, готовясь к отдыху в зыбком, неглубоком сне.
Внезапно, нарушая чуткую тишину уснувшего дома, жалобно звякнула, треснув, красивая чашка тонкого, почти прозрачного фарфора – из праздничного сервиза. На глазах женщины вскипели слезы, будто резануло по ним осколками разбитой чашки: „Остановись, замри и вспомни!“. Господи, зачем это? Не хочет она ничего вспоминать: слишком тошно становится от этого болезненного процесса самокопания, самобичевания, самоуничижения. Надо не останавливаться, не замирать, а, напротив, – бежать, мчаться, чтобы не догнали ее мучительные призраки прошлых лет и не загнали в глухой, безнадежный тупик.
Но Дилия уже была в плену ожившей памяти, и мягкая, обволакивающая пелена ее становилась все приятнее: сладостно-мелодичные голоса прошлого успокаивали, убаюкивали ее издерганную обрыдлой повседневностью душу, и она прекратила сопротивляться настигшим воспоминаниям.
Бабуля, при живых еще родителях, и растила, и воспитывала девочку, и это дало свои всходы – нежность, лиричность и сентиментальность в ней, конечно, от бабушки. Родители не признавали „мелкобуржуазных соплей“, да им и некогда было заниматься дитем: они появлялись наскоками, наездами, в перерывах между бесконечными кампаниями и мероприятиями – задаривали-зацеловывали подросшее дитя, удивляясь неизменно этому факту, и исчезали: доламывать и доразрушать.
В той же коммуналке, на Краснознаменной, жила и подруга юности бабули, также поднимавшая на ноги еще одного продукта эпохи, осироченного ею, мальчика Глеба – будущего мужа Лилечки. Так порешили старушки, так распорядилась Судьба. Не только устами младенцев глаголет истина, иногда надо прислушиваться и к старости.
Мальчик был немного старше девочки, благовоспитан, сдержан и робок. Они дружили, как полагается в этом возрасте, под сторожкими взглядами и направляющим разумом старушек.
Страшное испытание, выпавшее на долю их поколения, – войну, забравшую жизнь обеих милых старушек и миллионы других, – эту кровавую мясорубку, перемоловшую молодость и судьбы, опять же, миллионов людей, – Дилия навсегда перечеркнула в своей памяти жирным черным крестом, наглухо запечатав там страшные воспоминания.
Вот уже и послевоенный период: восстановление разрухи и склеивание трещин в судьбах, лечение физических и зализывание душевных ран – страшное горькое время. Изнуряющая работа днем и утомительная учеба вечерами: они с Глебом, выжившие, учатся в разных институтах, он – в политехническом, она – в гуманитарном, на журфаке, по-прежнему дружат и живут в том же, к счастью, уцелевшем, но опустевшем доме на Краснознаменной.
Жизнь понемногу входит в какое-то логичное русло, вспоминаются старые привычки и традиции, обретаются новые. Дружеские отношения Дилии с Глебом постепенно, незаметно для них, перерастают в нечто большее, чему они, впрочем, и не противятся. Но тут … Глеб познакомил Дилию со своим сокурсником и тезкой. Девушка влюбилась сразу и бесповоротно, а Глеб-П – не вдруг и не сразу, но тоже ответил на ее чувство.
Глеб-I ходил понурый, несчастный, а они, оба его предавшие походя, в эгоизме упоения своим счастьем, забыв о его существовании, даже не заметив мук распластанной жертвы, исполняли свое упоительное любовное танго.
Глеб- П был баскетболистом, без малого двухметрового роста, Дилия тоже высокая, стройная – они составляли великолепную пару. Не то, что Глеб-I, идя с которым куда-либо, девушка вынуждена была отказываться от туфлей на высоком каблуке – они были вровень. Глебы избегали друг друга. Но никто и негде не слышал от кого-нибудь из них плохого слова или отзыва о другом: один был счастлив, второй нет, но оба вели себя достойно.
Дилия витала в облаках своей любви и грезах счастья. Разумеется, предложи Глеб- П ей выйти за него замуж, девушка с радостью ответила бы согласием. Ах, сколько свадеб игралось скромно и праздновалось широко в послевоенные годы! Почти половина их – на развалинах прежних семей, погибших, утерянных, а то и преданных на разухабистых дорогах войны. Дилия с завистью смотрела на сокурсниц-невест и ждала предложения: оба Глеба и она заканчивали институты, наступала пора решения судьбы. Но Глеб-П молчал, и она тоже молчала, боясь услышать от него что-нибудь страшное, вроде: „Прости, дорогая, у меня семья“ . Ведь она ничего не знала о нем, а ему было уже под тридцать. Так или иначе, а объяснение почему-то откладывалось.
Вот уже и выпускной бал позади, впереди неизвестность. Нет, что касается работы, то здесь все определенно и ясно: у нее и Глеба-I – красные, свободные дипломы: дерзай на любой ниве. Глеб-П получил направление на Уральский оборонный завод, поговаривали, по собственному желанию.
Лишь накануне отъезда он объяснился с девушкой: „Люблю, устроюсь, вызову, поженимся“. Таков краткий результат прощального разговора. Затем тоска разлуки, преодолевая которую, надо было начинать журналистскую карьеру, завоевывать место под солнцем. Несмотря на диплом отличника, Дилия не питала иллюзий и не пыталась даже устроиться в престижную газету. Она осталась работать там, где проходила практику и где коллектив тепло ее принял, – в „Учительской газете“.
Глеб-I, по-прежнему замкнутый, работал на каком-то заводе, Дилии все недосуг было справиться, где именно. Они нечаянно сталкивались то в коридоре, то на кухне, не желая этих встреч, не ожидая от них ничего хорошего, неловко, торопливо расходились.
Глеб-П не любил писать, но часто звонил и телеграфным текстом сообщал ей новости своей жизни: он много работал, его оценили по достоинству, он занимает хороший пост. В конце разговора следовало неизменное: „Люблю, устроюсь, вызову, поженимся“, а завершало его, в зависимости от настроения, или просто „целую“, или „крепко целую“, иногда „горячо целую“. Как ненавидела Дилия прерывавшие любимый голос пронзительные гудки в телефонной трубке: как насмешливое, бесконечное многоточие неопределенности.
Восьмого марта она весь день не уходила из дома, ожидая звонка Глеба-П. Тот все не звонил, день был праздничный, аппарат то и дело трезвонил, она выскакивала, но трубку проносили мимо нее и совали в руки очередной счастливой советской женщины, которую поздравляли с праздником весны. Пронзительный в ночной тиши, как вопли беса из потустороннего мира, звонок раздался в три часа ночи. Внезапно разбуженная, трясущаяся, в дурном предчувствии, Дилия услышала в трубке необычайно веселый голос Глеба-П и поняла, что тот пьян. Его поздравления были еле слышны на фоне шума и гвалта пьяных громких выкриков где-то там, рядом с ним. „Где ты находишься?“ – не напрягая голоса, чтобы не разбудить соседей, спросила Дилия. „Что? Не слышу!“ орал он, и его голос тонул в чужих пьяных криках. Девушка повторила вопрос. Он ее не слышал. Вдруг и он смолк, в трубке послышалась какая-то возня, затем неприятный женский голос четко произнес: „Не слушай его, он спит со мной. Ты ему не нужна …!“ . „Кто это говорит. Что вы несете?!“ – Дилия, не замечая того, уже почти кричала. А там, на другом конце: „…он меня… ему со мной очень хорошо …“. Затем какой-то треск, звонкий звук пощечины, чей-то возглас и его голос, произносящий вне трубки отвратительные матерные ругательства. Связь прервалась. Дилия растерянно оглянулась – во всех комнатах, кроме Глебовой, были приоткрыты двери. Она ринулась в свою крепость, желая скрыть предательские слезы, пробившие брешь в дамбе железных отцовских ген.
Дверь негромко скрипнула и в темноту, без стука кто-то шагнул. Дилия знала, кто это, и именно этот человек, ее верный друг, нужен был ей в ее несчастье. Не для утешения, нет, она знала заранее, что он будет молчать, но именно его хотелось ощущать рядом с собой в эту минуту, опереться на плечо Глеба-I . Тот подошел и молча сел рядом.
Потом, позже, ее институтская подруга, Зинка, тоже слегка влюбленная в Глеба- П, будет ей высказывать, что так нечестно, что она не хотела выслушать объяснений, не подходила к телефону, рвала письма. И что Глеб-I , как паук в своей паутине, терпеливо ждал чего-то подобного, чтобы в критический момент оказаться рядом и опутать ее липкими сетями. Бог с ней, с Зинкой, она любит высокопарно выражаться, вытаскивая откуда-то из нафталина затасканные ветхие эпитеты. А жизнь – сплошная проза. Надо жить прозаично и прагматично. Дилия вышла замуж за Глеба-I .
Потом, опять же, значительно позже, Глеб-11 неоднократно делал всевозможные попытки примирения, даже приезжал, звал с собой. Но Дилия через год замужества родила сына, еще три года спустя – дочь, и потому осталась глуха к его горячим призывам вдруг разгоревшейся страсти. Она не зря была дочерью пламенных коммунистов – последовательность и честность, и бескомпромиссность в ее натуре от них – несгибаемых ленинцев, правда, затем, таких же негнущихся сталинцев. Она не судила родителей, рассудит история, дочь же любила их и свято хранила память о них.
Жизнь с Глебом-I, а отныне – единственным, складывалась счастливо. Немногословный, робкий с нею, глубоко любящий, он с каждым днем все более завоевывал и покорял ее душу. И уже через год она ответила ему искренней взаимностью, полностью, без остатка, отдавшись новому чувству. Союз их был гармоничен и „инженерно-лиричен“, как шутила Дилия. Она открывала мужу мир литературы и искусства, бесконечно таская по театрам и кино. Он, испортивший еще с юности свой вкус дешевыми детективами и плохой военной прозой, с радостью знакомился, с ее подачи, с миром настоящей поэзии и классической прозы.
Работу Дилия не бросала, у детей была няня. Они оба неплохо зарабатывали, так что могли себе позволить такую роскошь.
Глеб делал блестящую карьеру на своем заводе, чуть ли не каждый год поднимаясь на ступеньку выше по служебной лестнице. Он был счастлив, окрылен взаимностью Дилии, на работе все складывалось прекрасно, и вообще в этот период у него все задуманное исполнялось как-то само собой – он был уверен, что жена приносит ему удачу. „Мой талисман счастья“ – называл он ее.
Постаревшая, уставшая от суеты юбилейного застолья, Дилия усмехнулась: „Замри и вспомни!“. Она любила вспоминать те, первые „медовые“ годы их супружества. Прекрасные дети, отличный муж, престижная работа – ей завидовали. Она по-прежнему сотрудничала в „Учительской газете.
Дважды за десять лет приезжал с Урала Глеб-П, умолял уехать с ним, уверял, что по-прежнему любит, что так и не женился, что будет ее детям хорошим отцом. Ей, чего греха таить, льстило его чувство, было приятно, что он до сих пор не женат – это тешило ее разум, но не затрагивало чувств.
Оба раза Глебы не встречались, но муж знал о приезде соперника и , видя реакцию Дилии, оставался спокойным за свой семейный очаг.
Дилия хорошо помнит тот день, когда вдруг остро почувствовала: что-то неладное с Глебом. Глебушек–хлебушек, так звала она его с детства, с небольшим перерывом, когда закрутился–завертелся ее бурный роман с Глебом-П, которого она, кстати, ни разу не наградила придуманным ею, еще первоклашкой, ласковым именем. Внезапно, очнувшись от беличьих прыжков–скачков засосавшего быта, Дилия оглянулась вокруг, вгляделась в родное лицо мужа и обмерла: что-то в нем изменилось.
Заныло–завыло извечное бабье чутье, но справилась с собой, ничего не сказала Глебу, боясь необоснованным подозрением обидеть любимого. Да, она любила его все эти годы, даже в мыслях не изменив ему. С болью фиксируя изменения в Глебе, она не замечала, как изменилась сама, какие чудовищные перемены произошли в ее некогда ”королевском“ облике. Когда она прочла в лице мужа что-то необъяснимое, но напугавшее ее, она закрылась в спальне и стала разглядывать себя в зеркале. То, что предстало ее глазам, испугало ее до боли – из зазеркалья на нее глупо таращилась безобразная баба – домохозяйка: невероятно растолстевшая, сильно постаревшая. Полуседые космы, в домашних условиях обесцвеченные перекисью, уже не напоминали белокурые волосы, которыми она так гордилась, и от которых оба Глеба были без ума. Глаза потухли, пожухли, куда девался живой, озорной блеск их? Морщины, предательские складки – везде. Неумолимая работа времени и возраста превратила ее в серую, неинтересную, непривлекательную бабу.
„Ведь не сразу это произошло, – шептала растерянная Дилия, с отвращением вглядываясь в ненавистное отражение, – я опускалась и старела постепенно. Как же я не замечала этого, как слепа была!“.
Она торопливо разделась, и бесстрастное зеркало явило нелицеприятную картину: обрюзгшее тело, обвислый живот, складки жира там, где раньше их и в помине не было, – не могли быть ее телом эти чужие, гадкие телеса.
Мерзко и тошно было на душе бедной, убитой кошмарным зрелищем, представляющим ее самое, женщине. „Наверное, в тот день я написала эту чушь: „Остановись, замри и вспомни“ – пробежала мысль у теперешней, понуро сидящей у стола с чашкой кофе и сигаретой в руке, еще более постаревшей Дилии. Она одиноко курила на кухне уже которую сигарету, и то ли дым, то ли воспоминания окутывали ее зыбким облаком.
Дилия, сегодняшняя, умудренная жизнью, запоздало усмехнулась, вспомнив обиду на мужа – той, наивной дурочки, какой она тогда была, – за то, что он, конечно же, видя, замечая происходящие в жене изменения, предательски не встряхнул, не растормошил, не заставил очнуться. Сейчас она могла ответить на ее недоумение, непонимание: „Уймись, дуреха ! Да он радуется, что ты опускаешься и стареешь: ему не надо больше ревновать и бояться, что он тебя потеряет. Его устраивает, что ты теряешь не только „товарный вид“, но и шансы понравиться какому-то мужику. К тому же ты развязываешь ему руки, перестав претендовать на женские капризы и прихоти, не интересуясь его свободным временем и возможностями, теряя очки в постели, уставая до чертиков от обрывших домашних дел. Дома он был Глеб, в лучшем случае, Глебушек, и только. А за его пределами он превращался в обладающего властью и большими возможностями директора крупнейшего в стране предприятия, а потому представляющего несомненный интерес, – мужчина с интригующей сединой (что возраст для мужика!), элегантно одетый, имеющий деньги, персональную машину и т.д.
Дилия кинулась в другую крайность: забросила дом, хозяйство, и стала посещать парикмахерские, пользоваться услугами косметолога, занялась лечением зубов, спортом. Иногда ловила на себе недоумевающие, насмешливые взгляды мужа, в которых явно сквозила жалость к ней, еще дрыгающейся, суетящейся, но молчала. Молчал и он.
Со всей былой, вновь проснувшейся страстью и энергией, ринулась женщина на борьбу с годами, возрастом, не отдавая себе отчета, что заранее обречена на поражение: время непобедимо, его не повернешь вспять.
Нет, кое-каких результатов она добилась: сделала модную стрижку и завивку, почистила кожу лица. Но от этого ее волосы не стали красивее, а цвет лица не улучшился и не исчезли морщинки, короче она не стала сколь-нибудь привлекательнее. Еще кое-что она, заблуждаясь, приписывала своим заслугам – она сильно похудела – но, опять же, это сделала всесильная природа: горе точило несчастную женщину. И нисколько не выиграла от этого Дилия. Напротив, кожа на осунувшемся лице еще более сморщилась и пожелтела.
„Необходимо придумать что-то, я же умная, находчивая“, – твердила она, теряясь в догадках, с тоской наблюдая, как все более отдаляется от нее Глеб, перестает интересоваться ею окончательно.
Однажды только крохотный лучик надежды осветил ее мрачные дни, когда она, оставаясь честной и правдивой во всем, сказала мужу, что звонил с Урала Глеб, обещал приехать. Маленький проблеск интереса, замеченный ею в глазах супруга, заставил быстро и четко работать журналистскую мысль, соображать, искать варианты. И выход, казалось, был найден.
„Единственно, что не угасло в Глебе, – поняла она, – это застарелая, впитавшаяся в кровь, ревность к сопернику. Необходимо на этом сыграть. Как сказал бы мой редактор: „Полнее и шире использовать этот фактор!“ Это должно сработать“. Она обрела какую-то почву под ногами – человеком движет надежда.
Дилию не волновало, приедет ли Глеб-П. Зная, что Глеб-I никогда не встречается с ним, она была уверена, что так же будет и на сей раз: он не захочет его видеть. А раз так, то даже в отсутствие Глеба-П она может создать видимость, что тот приезжал, и они встречались. Дальнейшее будет зависеть только от нее самой. Сценарий готов, роль тщательно и детально разработана, остается ее блестяще сыграть. Что поделать, если жизнь – сплошной театр? Проигрывает только никудышный актер. Она свою роль плохо выучила и давно провалила, поэтому сейчас обязана взять реванш. И она его возьмет!
Накануне совещания Глеб позвонил и сообщил, что не приедет, чтобы не связывать ее ожиданием. Дилия не огорчилась. Весь следующий день она шлялась по десятилетиями не наведываемым приятельницам, делая загадочно-заговорщицкую мину и намекая, чтобы те не проговорились ненароком мужу при возможной случайной встрече с ним. Болталась по кино и кафе-мороженым. Поздно вечером, собираясь домой, выпила сто граммов дорогого коньяка, предварительно подержав его во рту, перекатывая языком, чтобы явственный запах учуял муж. Перед домом небрежно размазала помаду, растрепала обычно аккуратную – волосок к волоску – прическу.
Мужа дома не было. От обиды за зря истраченный день, принесший ей усталость и унижение, опустошивший ее, она заплакала, может, третий раз в жизни. Ушла в спальню, переоделась и легла. Мужа не было всю ночь. „Вот тебе и реванш, – безнадежно подумала она, увидев утром неизмятую постель. – Дело зашло гораздо дальше, чем я предполагала: ему уже не до соблюдения приличий“.
Долгий, мучительно-долгий день Дилия неприкаянно тыкалась по комнатам, бесцельно ходила из угла в угол в своей роскошной, просторной, прекрасно обставленной квартире, когда-то, особенно после коммуналки, так радующей ее. Вечером, за ужином, Глеб-I даже не обмолвился о причине своего отсутствия прошлой ночью – не нашел нужным что-то объяснять ей. Зато она пустила в ход весь свой журналистский талант, расписывая встречу с Глебом-П, его ухаживания и прежний неугасимый пламень его любви к ней. Душа ее, не привыкшая ко лжи, корчилась в муках, а женщина, насилуя ее, продолжала врать-сочинять-живописать. Но в какую-то минуту, встретившись со взглядом мужа, прочла там настолько явную издевку и насмешку, что осеклась, стушевавшись. И вдруг, будто какая-то сила толкнула ее в спину, заставив выпалить: „Глеб, я хотела сказать …Я уезжаю на Урал“.
Муж даже не взглянул на нее. Молча закончил есть, поднялся и ушел в кабинет. „Он раскусил мою игру, потому и не смотрел мне в глаза, чтобы я не увидела в его взгляде жалости и презрения. Какой стыд! Как он, должно быть, смеялся в душе над моими потугами изобразить счастливую и неотразимую бабу! Я должна доказать, что не блефую!“.
Плохо соображая, словно в лихорадке, а ее действительно трясло, Дилия собирала чемодан, не видя, что бросает в него: слезы душили ее. „Мне некуда уходить, Глеб. Останови меня, скажи, что я тебе нужна, ведь меня никто нигде не ждет. Глеб-П мне не нужен, да и я ему тоже. Он, вероятно, давно женат. Я люблю тебя, мой единственный из всех на земле Глебов! Останови меня! Какой Урал? Зачем? Глеб-П более десяти лет меня не видел. Он бы испугался меня, уродины постаревшей! Да, нет, все не то. Игра …Ее надо довести до конца …Отступать нельзя …и некуда …Я должна успокоиться. Состряпать счастливую мину при плохой игре…ТАК! Я ЛЮБЛЮ ДРУГОГО И СЧАСТЛИВА !!! Ну успокойся, счастливые не плачут. Улыбайся, дура!“
Дилия все в том же сумеречном состоянии тщательно вытерла размазавшуюся тушь, подвела кое-как веки, подмазала губы, и взяла чемодан. Вышла из спальни. Дверь в кабинет мужа была закрыта. Она медленно, нерешительно надевала пальто, обувала сапоги, натягивала перчатки. Дверь оставалась закрытой. Постояв, Дилия открыла ее, заглянула в кабинет: „Ты не попрощаешься со мной?“
Глеб поднял от газеты голову и недоуменно уставился на жену: „Ты серьезно?“
„Абсолютно!“ – слишком поспешно и категорично отрезала женщина. Голос ее не дрожал, губы растянуты в натужной улыбке.
„Что ж, прощай“, – сказал он равнодушно и опять уставился в газету.
Дилия открыла входную дверь и шагнула в коридор. Гулько захлопнулась за ней дверь квартиры. „Куда идти? Зима, мороз, глухая ночь. Не на вокзал же! Она резко нажала на звонок. В открывшуюся дверь просунулось недовольное лицо мужа: „Что еще?!“ – холодно спросил он.
„Вот возьми, я забыла оставить ключи“, – на ходу импровизируя и шаря в сумочке, растерянно бормотала несчастная женщина. И совершенно сжигая за собой мосты, отрезая все пути к возвращению, выпалила: „Они мне больше не нужны!“
Глеб подхватил в броске ключи и захлопнул дверь. Женщина шагнула в морозную ночь…
А он прислонился к закрытой двери, пытаясь справиться с волнением. Потер покалывающие веки и с недоумением посмотрел на мокрые пальцы: „Господи, неужели я плачу? Как могла она так легко, с улыбкой, уйти, перечеркнув четверть века совместной жизни? Да, любовь угасла, но ведь нас связывали более крепкие узы – мы с детства были товарищами, друзьями, у нас дети, наконец!“
Любовь – мгновение, пылающий костер, прогорел и погас. Это только его заслуга, что он поддерживал в одиночестве сначала пламя, а потом едва тлеющий огонь их чувства. Она не предлагала своей помощи, не прилагала усилий, чтобы не угасло пламя, не подбрасывала в него все с большим трудом искомые поленья. Когда он, Глеб, устал, огонь, не поддерживаемый более никем, потух.
Да, у него были другие женщины. Но ведь ее это не трогало: она ни разу не сказала, что не согласна с таким решением вопроса, не намекнула даже, что это ее хоть немного волнует. Он, видя ее равнодушие, все больше укреплялся в мысли, что она по-прежнему любит того. Господи! Даже имя свое он ненавидит из-за нее: соперник тоже носит его. И что же, он оказался прав: чуть ли не по первому зову она бросила все, чтобы кинуться на шею обожаемому любовнику. Он и раньше подозревал, что она ему изменяет с тем, – видел, как она следила за своей внешностью, стараясь сохранить красоту, сколько усилий затрачивала на это. Тайные свидания, измены! Как мерзко! Он не изменял Дилии: просто удовлетворял свою мужскую страсть, и забывал имя очередной бабы. Он всю жизнь любил только ее одну, еще с детства, а она годами обманывала его и ждала, – чего? Пока вырастут дети, чтобы не обременять ими обожаемого подонка? Мерзкая сука!
Глеб прошел в спальню, увидел выдвинутый ящик в шифоньере и, уже собираясь задвинуть его, остановился. Взял лежащую сверху тетрадь, чувствуя отвращение к тому, что делает, – он никогда не заглядывал в дневники жены, хотя с детства знал, что она их ведет, и хотя иногда соблазн удовлетворить свое любопытство был очень велик, но не позволял себе этого до сей поры, – открыл первую страницу и прочел: „Остановись, замри и вспомни! “
И еще один человек – Глеб-П мучился в своем Уральском далеке. Он обязательно должен был поехать на совещание и уже, в который раз, даже, может быть, в ущерб своей карьере, все устроил таким образом, чтобы не ездить в город своей юности, который разбередил бы душу тщетной надеждой на счастье, заставил бы вспомнить все, что было связано с его единственной любовью – милой, неповторимой девушкой с таким необычным именем – Дилия.
Несколько раз он вынужден был ездить туда и каждый приезд оборачивался еще одной лишней, ненужной попыткой, вернее пыткой , – он возвращался с больной душой: Дилия с годами хорошела, и была счастлива в браке. Дважды он не сдержался и униженно просил о счастье, и дважды ему было чуть ли не со смехом отказано.
Потерянное не вернешь. Тогда, в молодости, приехав сюда и заняв поначалу незавидную должность, он хотел сначала утвердиться, завоевать положение, получить квартиру, которую обещали выделить ему через год, – не в снятый же угол везти королеву!
А потом холостяцкая попойка и его необдуманный ночной звонок все испортили, сломали ему жизнь. Целый день в тот праздник 8 Марта он пытался дозвониться любимой, но телефон в коммуналке был безнадежно занят. И лишь ночью, уже изрядно выпив, он дозвонился. Пьяная шлюха, даже имени которой он не знал, – слишком брезглив! – сыграла злую шутку. С годами он стал фаталистом и думал иначе: шлюха была орудием Судьбы. Очень уж везло ему во всем – в чем-то он должен был проиграть. Если бы спросили у него, что важнее, он бы пожертвовал карьерой.
С течением времени не терял он надежду: когда-нибудь сбудутся его мечты – она приедет к нему, и они будут счастливы. Так и не обзавелся семьей, пестуя глупую, пустую надежду. А Дилия каждый раз, сверкая счастливыми глазами, с улыбкой отвечала ему отказом.
Он совсем уж решился ехать в этот раз, предпринять еще одну, последнюю попытку: Бог любит троицу! Но услышав в трубке ее тусклый, безрадостный голос, понял: не ждет она его, он – по-прежнему не нужен ей. Она счастлива с другим. Ну, ничего, он много ждал, время терпит, он подождет еще. И мадам Судьба, умилившись, оценив его долготерпение, вознаградит, наконец, и пошлет ему счастье…
А в зимней, стылой ночи брела в безвестность одинокая, несчастная женщина…
|
|