ВЗМАХНИ ТЕРМОМЕТРОМ. ЧТО С ТОГО...
Взмахни термометром. Что с того,
что чувств ни пятого, ни шестого,
когда и атлас одной шестой
похож на атласы Пирогова.
По хлипким швам разнята башка,
и гул внутри как в утробе Спасской.
Сожми руками – тверда рука.
Рука спасительна, как повязка.
Как связь.
Как вязкий гречишный мед.
Сплетая святки с концом июля,
предмандельштамово потечет
от строгих сот ледяного улья
на разгоревшуюся гортань,
красней жерла (Ключевская сопка –
смиренней).
Связывая ragtime,
как чинят ветхое платье штопкой –
в льняное долгое суровье,
в рябые длительные октавы:
стучишь, что пальцем зерно клюешь –
слепым... приладившимся... костлявым.
Ах доктор Мойер, ах доктор Шлемм
и прочих немцев скупая милость!
Загнать бы голову в грузный шлем,
чтоб даже шороха не случилось
извне услышать. Какой обман
все ваши градусы, ваши меры,
когда от духа святого пьян
и от него же, поди, беремен
конец пера, уголек, мелок,
и острие скальпелька стального.
Трамвайной линии не глубок
надрез на улице Пирогова.
Но так тревожит. Не оттого ль
звонки ушедших вагонов резки,
что на ходу постигают боль
путей, искромсанных на отрезки.
ТЫ МАЛЬЧИК НА АСФАЛЬТЕ...
...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
Полумерцанье в имени твоем, -
И странно мне по сумраку Берлина
С полувиденьем странствовать вдвоем...
(Набоков)
Ты мальчик на асфальте – не по росту
штанишки обнажают синеву.
Равняя свой нарыв с твоей коростой,
боюсь, скорей играю, чем живу.
Ты девочка на шаре – белокурый
восходит от ладоней фимиам.
Какой Пикассо не набедокурит,
вышагивая мимо по кубам.
В окно, гляди, павлиноглазка бьется.
Покуда лампа матово горит,
решится ль на такое сумасбродство:
три комнаты моих – не полторы.
Лети же. Больно. След на крестовине
не оставляй в ночной недобрый час.
Еще и окон не было в помине,
когда пыльцою сыпало из глаз.
Когда звенела подаяньем скудным
чужая речь на паперти страниц.
Когда крючки ее казались чудом.
Но я хочу ощупать дно глазниц.
Но я хочу и пыль втянуть губами,
чтоб семь веков скрипели на зубах.
Расклинивая десны, прорастая
и беспокоя кромку языка.
Что за нужда ползти крыльцом, до края,
у сосунка, привставшего с горшка.
Когда лежать бы, дней не различая,
покуда время льется из рожка,
издалека,
где стынет каплей млечной
нагорный снег. "Спаси и Сохрани"
на безымянном олове колечка –
не оберег, а заповедь. Одни
псалмы имен сменяю на другие,
и что ни угол, то обменный пункт –
Владивосток... Елабуга... Россия...
как будто больше прежнего вернут
на черенок иль сеянец. Робея,
вживляю корни в пустошь немоты.
Не задохнуться бы в Преображенье.
Скругляя плотью терпкие плоды.
КИПИТ УРОЖАЙ, СВЕЖЕСОБРАН...
Кипит урожай, свежесобран и свежерастаскан
по рваным авоськам, картузикам, дуплам и норам.
Полцарства за лошадь - к зиме перепахивать Марсово.
Еще половину за нижнюю полку на скором.
На север на серых, как под ноги шитых, подушках.
В казенную облачность обморочным выпаденьем.
Расхристанно, снежно, охапками, градом - подушно,
полушкой - беспечному Пушкину пасть на колени:
на бедность.
Владенья профуканы. Сарская мыза,
гляди-ка, убогие избы являет из бреши.
Рука зацелована, ноготь до мяса изгрызен,
сочится сквозь пальцы величество - конное, пешее,
разутое - через сугробы отпетых, пропащих,
пропущенных (как упражнение на орфограмму).
А был ли под тухлыми черными кляксами мальчик,
не важно орлу на штандарте, абреку, имаму.
На то пресс-папье неказистых надгробий. Впитает
веночки и камешки, слоника и медвежонка.
С/плеча топоры опускаются и горностаи
два раза в одну позабытую Богом воронку -
геральдика нищих окраин нагорного слова
в бессонных фантазиях рубит, и режет, и колет,
и кровь унимает нечистой тряпицей. И снова
серпом молодым пожинаются лица под корень.
Скажи-ка, неласковый дядя, заросший ли, нет ли,
в чем радость построечный камень дробить на щебенку.
Проснулся, зевнул, не спеша повернулся до ветру,
любовно с обеих сторон прилизал бороденку
иль хлопнул комарика, облюбовавшего щеку...
(одно плюс другое, два яблочка прыг на задачник)
...нашел неизвестное сдельной наметанной щелкой:
за вычетом девочки - мальчик.
АЗБУКА
Ас. Заходим на мертвую петлю.
Аспид вьется и черною плетью
хвоста бьет по коже моей
(не тревожься, я много сильней).
Аз. Нельзя возвратиться к началу
дня, в котором еще не встречала
Ева впалую грудь без ребра,
и древесная дремлет кора?
Вдоль Корана и раннего Гете
зреют бури. Летит позолота
сур - рогат, над Востоком висит
легкий серп тугоплавких обид.
Бесновата, беззуба, костлява -
как безудержно рада шалава
каждой новой шальной голове,
по висок в порыжелой траве.
Трын-осоке, щекочущей пятки.
Так учили выигрывать в прятки
у затравленной бедной души,
раскурив косячок анаши,
разделившись на наших и ваших
перед смрадною дыркой параши.
Туз. Девятка. Себе. Перебор
колокольцев: дин-дон. Фа мажор,
задрожав на запекшемся звуке,
распадается на Рцы-Аз-Буки.
Плоть от Плотника, в лицах дробясь,
выдыхает упрямо: Есмь Аз.
Не дорога – замес для Адама…
Не дорога – замес для Адама,
верно, пьющего, боже прости.
Не припомню, чтоб вывезло прямо
на огни, не сбиваясь с пути.
Обезглавленной тушей романа,
отсыревшей в заплечном мешке,
ни очаг развести, ни топчанный
сбой устлать и заснуть налегке,
натощак.
На обочине белой,
где молчанье превыше всего,
точно крестиком вышито тело
или ноликом след от него.
Или ножичком в коже смолистой.
Перочинное дело поправ,
понесешься, больной монте-кристо
с Монтерланом в дрожащих руках,
превышая и трубы и крыши.
Уплывающий змей на шнурке.
Обернется заплаканный Ницше,
ухмыльнется в кулак Диоген.
Безумолчные, как cерафимы,
отрешенные, что мертвецы,
сдавят звуки, идущие мимо.
И невольно рванешь под уздцы,
вспоминая, что звать тебя Власом,
и какой тебе нынче годок.
За рассолом сходи или квасом,
если в лес по дрова не ходок.
Не дорога. Усердная кляча
без поводьев уже и хлыста
от работы не дохнет, но плачет
в перетертый жилет хомута
и роняет худые подковы –
то-то счастья, привалит, гляди…
Сорок весен от срока земного,
что столбов верстовых, позади.
ВСЕ ЖДУ, ЧТО СОННЫЙ ИНВАЛИД ...
Все жду, что сонный инвалид откроет ржавые ворота,
поспешно подтянув ремни на поднывающей культе.
Брусчатый редкозубый въезд сухою коркою обметан.
Печет зеленкой по краям на придорожной лебеде.
У старых замков за душой зияет разве подземелье.
Привет, Тыбурций! Я теперь смогла б и куклу, не спросясь,
и плед... Присядем, не спеша, как престарелые евреи.
До гетто. Как месье-мадам, пока жуирует Эльзас.
Пока варшавская жара смакует мюнхенское пиво.
По лепестку семинаристик: целибат-не целибат, -
решает брачную судьбу киношной большеглазой дивы,
покуда страх не ремесло, а угрожающий плакат.
За тенью замка хауптштадт дер Украине: Гитлер-Ровно.
Такая звездная судьба. На черных лацканах жидов,
легкосгораемых к утру. Не столь бесшумно, сколь бескровно.
Но виноват еврейский бог. Или разведчик Кузнецов.
А он не ждет посмертных льгот. Судьба, сплетающая узел,
сулит отсутствие наград, как почесть. То-то и оно.
Давай наведаемся в сад, пока жива еще Маруся.
Добудем яблок и сплетем из колокольчиков венок.
КИЕВ И ГЛУБЖЕ
Сестре
1
Когда любить тебя трудней, чем не любить
(чем - бить, чеканя битых из небитых.
Чем - быть. Чем - отнеся экватор к "π",
проткнуть надир, не разбудив Евклида;
чем спать при лампе и шагать во тьме,
чем горсть земли твоей нарыть под снегом) -
чужой удел мерещится. К зиме,
должно быть.
К голени Олега
с пригорков, что змея, сползает нить.
Когда б любить - трудней, чем не любить...
2
СОБОР СВ. ВЛАДИМИРА
Здравствуй, Владимир, темный как Врубель.
В ранней истоме. Тронный - чуть тронь.
Необоримо тертые угли
в полосу света сеет ладонь.
Кольца, торгуясь, вертишь - елозят
буквы по пальцам. Чай заживем
от барышей-то. Рыбною костью
гвозди нарвали в нёбе твоем.
Спины епархий трутся хрящами.
Сплюнь на Крещатик. Смоет дождем.
Сколь ни просторны, рясы трещали
между мощами - над рукавом,
к руслу - до устья. За морем слышат
кущи Варвары шорох парчи.
Длань запропала. Киев ли Китеж,
Киевы ль чада - коли ничьи.
Челн без правила к Черному (хлебу...
дню...), точно Лыбидь в небо ползком.
Благовест горек. Вытравить чем бы
медную язву под языком.
Очи не зрячи, губки не алы.
Теплится? - свечи. Дышит? - то дым.
Если бы к Спасу нёбо прорвало,
ты бы, как дети, верил святым.
3
А что загар? когда он несмываем,
и неохота оголять плечо.
Или держась за поручень в трамвае,
cравнить свою ладонь с чужой. Еще
найти трамвай - хотя бы шпалы -
и вдоль по Хайфе (или поперек -
куда длинней? И всюду будет мало)
под самый что ни на есть пивной ларек.
Чтоб там, по счастью, пончики с горохом
(замечу, и с фасолью ничего,
я здесь привыкла - наплевать, что плохо
потом). Но пиво - ты, я - эскимо:
такая жалость, не велят сосуды.
А ты считала, мне семнадцать лет? -
увы! вся жизнь, что поцелуй Иуды:
на шею прыгнет, чмокнет и привет.
А что у нас... у нас... у нас все тает:
и снег, и сон, и - снип-снап-снурре! - тень
Кремля. Зато растет другая -
майн местный фюрер пальчик за ремень
заткнул и ставит медные фигуры
достойных предков. Я гляжу, молчу:
мы с нежных лет ценители скульптуры,
и в этом тоже слава Ильичу.
Представь, что смуглый отрок, только грузный,
сидит на лавке. Поза без затей:
как Пушкин ждал свою подругу музу,
так это ждет непрошеных гостей.
И рядом господа в сержантской форме
скучают: "Как Вам?" " Очень хорошо...
хотя не знаю - Черчилль или Кромвель."
"Та не... то наш... письменник был чи шо..."
Так мы и не решили - кто.
Конь без пальто
в узорчатой попоне,
вернее, пони обновляет путь
по кругу. От души надездемонясь
в пещере страха, хорошо стрельнуть
по ржавым совам в довоенном тире -
тир (хочешь мира - то-о-о-овсь!) по сути до-.
Отвоевав и в тире, и в трактире,
запеть в обнимку с тем, кто без пальто.
Пой, казачок - хоть засланный, но верный!
Махновский драйв, есенинский куплет.
"За что на старость лет такие нервы?" -
аперитив по-киевски. Котлет... котлет
не будет.
Будет тлеть убогий
фонарь в проезде на обратный путь.
В недужном сне на койках колченогих
не отдохнуть, так отлежаться чуть.
МЕСТЕЧКОВАЯ ГРУСТЬ...
Местечковая грусть темным ливневым утром
разливалась яичницей на сковородке,
проплывала колесным суденышком утлым
по булыжной окраине сонной слободки,
спотыкаясь на прочерках выбоин. Зная
наперед монотонные версты событий -
так, что бытность тянулась не столько земная,
сколь игольчато-шовная линия нити,
уходящая в медные чаши наперстков
под венцом колокольни.
Цепляя основы,
раздвигая уток. То по шерстке,
то против. То осиново, то непомерно-кленово:
под ногами, на ржавых продымленных крышах,
в паутине раскрытых почтовых жестянок
(что не пишут - так, может, давно и не дышат,
что не дышат - так воздух мучительно стянут
в твердый шарик у горла: сухими краями
губ, чернильницы, глиняной пыльной дощечки
лишь из воздуха впитывать сочные ямбы),
на заборах, где злая собака извечна -
беззаботно, багряно и чуть маскарадно
по сравнению с прочим.
С мальцами у лужи.
С лаконичным посылом на стенах парадной.
С парой глаз за оправой с оторванной дужкой,
семенящих навстречу незнамо откуда -
с фотографий на полке, из кадров Феллини,
из видений замедленной детской простуды
к Рождеству, в кабинетной глуши поликлиник.
"Не дыши!.. подыши!.." - по движению трубки
синеватые ребрышки полнятся вдохом.
Утомленные веки, храня неприступность,
чуть заметно кивают: "Сегодня неплохо."
Увеличенным выцветшим радужкам вторя,
проясняется небо, касаясь зрачками
лужи, ныне играющей партию моря.
И фуражки с взаправдашними якорьками.
ЛАМПУ КАЧНУВ НА СИРОТСКОЙ...
Лампу качнув на сиротской двужильной проводке,
врежет сквозняк по отвисшему небу фрамуг,
с бликом пожара. К Петрову приросшее Водкин
солнце в узде окунет в голубой полукруг
жизни...
(и смерти. Где жало твое запропало? -
в выжженном зеве, лениво кромсающем плоть
камня на камне - скрещенье бесполо, беспало -
где до поры некрещеным скитался Господь)
...жизни, копытами взбитой как сладкие сливки,
щедро отлитой из утренней крынки в стакан.
В чем-то случайной, как пере-живанье былинкой
мглы конармейской атаки. Дурной, как дурман
в чем-то любви,
но скорей нелюбви к отрешенным
прелестям полных, как груди Венеры, нирван.
С виду бездонной, а вот на поверку - бездомной:
"Строили-строили и наконец..." То ли пьян
был, как обычно, прораб.
То ли молод и весел
бог, подающий надежды, что хрен к холодцу:
для остроты соучастия общем процессе:
с места - в карьер. Только где бы осилить рысцу.
(Верно, Гермес: он и вор, и шутник)
И похоже,
вызволить снова пожар из разбитых фрамуг
глаз не умеет, и глотка тем паче не может.
За исключением, видимо, глотки белуг.
Взвоет и вынырнет в тучи. И время пропало.
Крошится пряник, исходит волокнами кнут.
Свежие капли стекают на фартук линялый.
Красные жабры по синему небу плывут.
По крутым, как бемоли, ступеням…
По крутым, как бемоли, ступеням унылого замка,
Пригибаясь под черными балками тесных проходов,
Я спешу к сероглазой хозяйке: Приветствую, Гальшка!
Нынче в мире такая весна и такая погода!
Хмурый муж твой оставил войну и предался охоте,
И свекровь просит новой куницы на старое платье
Погляди, расходился-то как твой округлый животик
Под дрожащим на юной груди бирюзовым распятьем.
Там, в гостиной, Мадонна в объятьях сжимает ребенка,
Онемев у подножия гроба распятого Бога.
Что паркеты тебе, что дорожная пыль и щебенка -
Ты на мраморный отсвет сквозь стены находишь дорогу.
В этом доме, где только что звуки клавира не призрак -
Как немецкий порядок отчетливы, въедливы, плоски -
Прячут нимбы святые под тусклые медные ризы,
И скрывают триоли под крышкой свои отголоски.
Здесь, где капли из ведер в колодец стекают не звонки,
Где остывшие раны не смеешь ладонью потрогать,
Для того ли Мадонна молчит, обнимая ребенка,
Чтобы первой услышать дыханье воскресшего Бога.
ЧТО ЖЕ, МОЙ ПОСТРЕЛ, В ОВРАГ С РАЗБЕГА...
Что же, мой пострел, в овраг с разбега...
Встань и кровь с ладони оближи.
Чуешь, до чего равны под небом,
тяготя его с единым g
твой журавленогий силуэтик
и грудастый айсберг от сумо.
Съешь котлету. Истина в котлете.
Остальное свяжется само,
не узлом так сетью. Под стопами,
вперившись в чумацкие зрачки,
замкнуты на раздорожный камень
соляные млечные шляхи
наглухо. Но глуше и пустынней
пятачок, где сотню лет назад
что горох выстреливало имя,
ударяясь в заспанный фасад.
На потеху галкам на заборе,
на зубок соседской стрекотне -
для Федоры горе жить без горя,
а ля гер бонжур как на войне.
Тяжелей, чем ма-ма мы-ла ра-му,
очевидней платья короля
прет к победе местное динамо
над сырым полотнищем белья.
К голенастой свалке с оголенным
проводком крапивы кляйн SS -
"SОS!!!" Бегу, костлявый жеребенок,
хуже Васьки: слышит да не ест.
До невест покуда не доросший
на каблук. Как Блюхер Перекоп
не отдал бы, сросшимися с кожей
бутсами форсирует порог
вымытого логова. С уклона
отправляю руку чуть вперед...
Гол, похоже. Притяженье лона
к чаду не зависит от широт.
ЖМУСЬ К УЮТНОМУ ТЕЛУ В ХОЛОДНОМ...
Жмусь к уютному телу в холодном кино,
принимая по кадрам из капельниц в жилы
судейство - на грани и Фола и мыла,
увлажнившего круп и костыль скобяной,
самоправ. Самодур. За ковер-самолет,
пограничные с жизнью посты урезонив
с пролетарским сознаньем, спадающим в зольник
биографии, если поленом припрет,
зацепиться. И воздух затягивать в грудь
ненасытно, как выехав за город летом:
напрямую от ветра, от ветхих - дуплетом -
без заветных в служении муз.
И заснуть.
Бдит туман как апостольник, не разглядеть
исхудалые плечи крестов на погосте.
Безымянное месиво памяти просит
пасхи и жмется губами к воде.
Кипяченой. Из ложки, пропахшей не то
хлороформом, не то нафталином от моли.
Это шкаф платяной. И не страшно. Не больно.
И до свадьбы невесте дожить без пальто,
как раз плюнуть и ворот колодца качнуть.
В звеньях цепи измерив глубокое эхо,
поперхнуться - от кашля, от вдоха, от смеха.
О себе не жалея. Ничуть.
Испытай меня на прочность…
Испытай меня на прочность: на изгиб, на расстоянье.
На крепленую закваску междустрочья. На излом.
Кто назначен будет первым - тот швырнет. Я стану камнем.
В стенку сердца лягу камнем. Нежным глиняным сырцом.
Напоследок.
Междуречье лижет облако сухое.
Ороси меня дыханьем. Теплой кровью увлажни.
Просочатся запятые в клинописном перегное.
В полумраке разделенном неделимы и одни-
одинешеньки,
что спины каторжан в просвет вагонов.
С сиротливою молчанкой за плечами, что конвой.
Не загадывай до срока (плачь, гармошка! пой, икона!),
размочалится ли небо в предпоследней душевой.
Удержать тебя - едва ли! - за поводья не причастных
суетливых оборотов - причащение само.
Искушение страницей безупречного кадастра
жильных русел и морщинок. Трубный голос. Хлеб земной,
не разломленный покуда. Пудом вылаканной соли
выпадающие зимы разъедают горизонт.
Закатать рукав по локоть - пусть бедовое наколют.
И поглаживая руку, отсидеться как в СИЗО.
Ждать, что сирый сигаретный в перемерзшие ладони
заструится дальний выдох. Дольний выход. Горний вдох.
Закачаешься, и глотку точно клетку приоткроет.
Здесь твой бог - вцепись зубами. Здесь твой молох, скоморох.
|
|