***
Комедиант, артист провинциального театра,
Пузат, и стар, и лыс –
Он заслужил признанье и... подагру,
И бенефис.
Но много лет кого же он играет?
Всё Санчей Панс
Да Колобков – ему не светит Гамлет:
Не тот типаж-с!
Он не герой-любовник, он к тому же
Не дуэлянт,
В интригах слаб, он слишком добродушен –
Комедиант.
Но, приходя к себе и на защёлку крепко
Закрывши двери,
Толстяк-старик поёт любови к юной
Своей Офелии.
И та, прекрасная – его уродств и седины
Не замечая,
Прильнуть готова к старику в любви –
Он представляет...
Он – стал похож на тень отца, и будто вместе
Сидят вдвоём
Два старика... Вдруг шасть невеста
Под водоём,
А у того – ушла жена к убийце-братцу –
Без женщин оба.
Совсем одним пришлось остаться –
За шаг до гроба
он, а тень – от гроба.
Что ж... Стал некрасив и правый глаз заплыл, и хуже –
Расплылось брюшко,
И нет Офелии шепнуть: «Ты очень нужен»,
Тихонько в ушко.
И размышляешь: «Быть – не быть», - ты перед сном,
Но ждёшь аванса,
А там – вот-вот и бенефис, и снова –
Ты – Санчо Панса.
21-24 дек. 02 г.
* * *
Платье белое милой я вышью,
Рукодельник, волшебник, поэт,
И отправлюсь серебряной мышью
В первый раз открывать белый свет...
Где живёт моя милая донна?
Может быть в тридевятых дворцах,
И бездонная чаша – корона
Утопает в её волосах.
Не для нас те дворцы возводили,
Зря на зуб я пытал их замок.
В сельской школе, слыхал, возродили
Злые дети живой уголок.
Вот туда мне прямая дорога,
В клеть войду стар и седоволос,
Там меня мальчуган худоногий
Приподнимет за розовый хвост.
Весь от страха сожмусь как зародыш,
Часто лапками я засучу,
И воскликнет пацан: «Ого-го, мышь!»
И отправят меня к ветврачу.
Что-то белое вколют под сердце,
И когда наконец-то усну,
То увидеть смогу как невеста
По дорожке взойдёт на луну.
Я за ней никогда не поеду,
Тонко плакают капельки с крыш,
Просыпаюсь в квартире соседа –
Я – поэт, я – волшебник, я мышь!
24-26 декабря 2005 г.
* * *
Заболеваю вдрызг от перебранок,
Что ль бросить всё? Опять найти кровать?
Нет, лучше я куплю себе рубанок
И буду доскам кудри завивать.
Я буду плотник, это лучше, выше,
Чем нервно жить в предчувствии войны,
К тому ж у них, у плотников, я слышал,
Рождаются достойные сыны.
Я за работой – и силён, и статен,
Я так красив за плотницким столом.
Нам Богом был рубанок в руки даден,
Чтоб всяк сумел себе построить дом.
Всё решено, надену старый фартук
(Его в наследство мне оставил дед),
Схвачу... Схвачусь! Руками за рубанок! –
Мой Буратино явится на свет!
4 апреля; 8 апреля 2004
АННЕ
Было это немного странно мне,
Но теперь уж сомнений нет,
Ты и впрямь оказалась Анною,
Да к тому же ещё – поэт.
Нас с тобой не катали пони ли
В зоопарке сто лет назад?
Мы друг друга случайно поняли,
Как сестру понимает брат.
Не стоять нам на крыше голыми.
То ли мало свободных крыш?
Мы с тобою недовлюблённые,
Мы придумаем свой Париж!
Притворись на минуту спящею,
Назови меня – «Елисей»!
Я отправлюсь искать красавицу
Средь бескрайних моих полей.
Буду спрашивать солнце с месяцем
Не встречали ль ее в пути,
И в какой-нибудь дикой местности
Вдруг сумею тебя найти.
Вот ты лежишь под хрустальной крышкою
Вся нагая и видишь сон.
Охраняет твой гроб мальчишечка,
Тот – что, вправду, в тебя влюблён.
Целовать твои губы, плечи я –
Не решусь, уступлю ему,
Мне судьба – утонуть в наречиях –
Рифмах к имени твоему.
27-29 января 2002 г.
* * *
Святое детство въёжилось в букварь
И там заснуло на пяти страницах.
Чудак-поэт ушёл грустить в январь,
Ему ночами одному не спится.
Он бродит среди вьюг и фонарей,
Как допотопный сторож с колотушкой
У детских снов и детских букварей,
Подставленных под крохотные ушки.
О, не вспугните хрупкость детских снов,
И тишины святой не потревожьте!
Поэт найдёт себе и дом и кров,
А нынче – спит в нетопленой сторожке.
Весной и утром встанет рано-рано,
Когда в лесу не занялась заря...
О, как прекрасно – ма-ма мы-ла ра-му –
На солнечной странице букваря!
9-16, ноября 2004 г.
***
Вокруг меня всё небо голосило,
Но здесь на суше всем не до него,
Со всеми что-нибудь происходило,
И, наконец, совсем… ПРОИЗОШЛО!
А небо… небо, плакальщицо небо
(не скажешь ведь на «-о» – плакальщиц?),
Пусть больше не играет мне на нервах,
И вытрет слёзы с красного лица.
Мне не дослушать небьих слёзных арий,
Я так устал от этого всего,
Моя мечта – уехать в дельфинарий,
Дельфинов же – уехать из него.
Я тушью напишу на манифесте:
«О, люди, вы рабы своих сует».
И лягу ночевать в пустом подъезде.
Мне разрешат, мне можно, я поэт.
И вот – лежу, мои глаза закрыты,
Щека прижалась к рёбрам батарей.
Я снова слышу небо… плачет тихо…
Шепчу ему: «Ну, что ты? Не робей!»
А по подъезду шлёпали дельфины,
И ввысь плескали розовую пыль.
Я целовал их голубые спины
И по ступенькам вниз куда-то плыл.
25-27(8) сентября 2000 г.
ВОЛОС НА ГРУДИ ПОЭТА
Вчера мне приснилось,
Вчера я был
Волосом на его груди.
Поэт дышал нервно,
Я
Чувствовал
все его приливы и отливы.
Я капли пота
жадно ловил,
и плыл, и тонул, и пил.
А он – руками впивался в грудь,
Ногтями меня давил.
Шёл третию ночь у поэта шторм.
Мне страшно.
Некуда деться.
А он всё стучал и стучал в меня
Из самого сердца.
И я по приказу вставал на дыбы,
От каждой новой строчки,
А он - лишь тихо шептал: «Терпи,
Недалеко до точки!»
И я, усталый, прилёг на грудь.
А он всё тряс головой.
Под самое утро – затих и смолк,
Но я уже был седой.
Апрель. 25-28 июля 2000 г.
***
В парке старинном
С бутылками пластиковыми в руках,
Сидели мы с Вовой и рассуждали о пустяках…
Ему было пятнадцать… Нет! Даже четырнадцать,
Он был русоволос и тонок…
И я глядел украдкой, как пузырясь и фырча
Из бутылки в рот его переливается тоник.
И мы говорили…
Я – умным голосом:
«Вот – мол – наша культура! Христа не ней нет!»
А он – в ответ мне:
«Да!.. Все девушки – полные дуры
В четырнадцать лет!»
Он говорил: «Вот когда я стану взрослым –
Я точно крепкую создам семью»…
А я – руками опершись о скамью,
Думал совсем о другом…
А иногда о другой.
Той, что уже так далеко осталась,
Той, которую не понимаю, но люблю,
Но всё же не понимаю… Ай, какая жалость!
Но всё же люблю!
Мне двадцать лет – сам ещё совершенно русоволосо молод.
Вова мне: «Да ты же…», и вдруг замолк.
«Не люблю, - говорит, - обсуждать людей…»
Вот, так всегда!
А кого же тогда…
обсуждать?
В парке старинном сидели мы, как давнишние друзья,
Хотя знали-то друг друга всего ничего –
Я и Вова…
Говорили о пустяках,
Иногда спорили, но чаще – соглашались…
А солнце купалось в листьях,
Да трясогузочки
По дорожкам парка тёнк-тёнк…
А потом – даже как-то неожиданно,
В его бутылке закончился тоник.
27-31 авг. 2000 г.
* * *
Я видел их, когда устав от слов,
Упал в траву, закрыл глаза и плакал –
Безусых наших будущих отцов,
Юнцов голубоглазых, конопатых...
Сквозь тихотреск стрекоз и пелену
Глядел на их слепые силуэты,
В святую...
и всего одну весну,
Когда все люди хоть чуть-чуть поэты.
В те дни они любили без прикрас,
Почти что дети составляли пары,
И в свой черед... война не началась,
Для них ещё –
война была не завтра...
А я лежал в ложбине вниз лицом,
Среди травы, намеренно высокой,
И вдруг услышал жалобное «цо»,
Застрекотал кузнечик одинокий.
... И уходили юные отцы,
Ещё не зная о своём отцовстве,
Смешные, конопатые юнцы,
В колонну перестроившись по росту...
Краснело небо, нервно, полосами.
Притихший, я ловил губами свет...
И девушки, беременные нами,
Ходили по не скошенной траве...
Длинное стихотворение
1.
* * *
Москва. Октябрь. Хмурый город.
Иду под дождь в одно из утр,
Рукой поддерживая ворот,
В парк-сад заброшенных скульптур.
Здесь кто-то – с самого начала,
А кто-то – содран с площадей.
Ах, где их только не стояло,
Стоящих ныне вдоль алей.
Вхожу! Мне нечего боятся!
Навстречу мне у входа в сад:
Пустой киоск с табличкой «касса»,
Пожалуй, первый экспонат!
Вот Лениных немая стая
Глядится в марево небес,
А здесь стоит товарищ Сталин,
И репрессированных лес...
Железный Феликс смотрит востро.
Толпой низложен, падал ниц,
А утром – капельками слёзы
Текли из бронзовых глазниц.
Теперь стоит он здесь, болезный,
И я подумал ни с того:
«И даже Феликс – не железный!»,
И даже жаль чуть-чуть его.
А за забором – город целый,
Машин московских нервный рой,
Там Пётр, работы Церетелли,
Как за кладбищенской стеной,
Глядит дородным истуканом
Он, видно, сильно виноват,
Раз водружён на эстакаду,
И не допущен к прочим в сад,
Где маршал Жуков при параде,
Эйнштейн с Нильс Бором на паях,
Махатма Ганди в листопаде
Красив, как ласковый монах...
Молчат застывшие фигуры
Печальный садик – вот ты весь:
Такие разные скульптуры
Зачем-то собранные здесь.
Я у одной – стою задумчив,
И отвести не смею взгляд:
На бронзовом кресте могучем
Солдатик голенький распят...
18-27. окт. 2005.
2.
Надувной Олень
Его на день рожденья мне
Преподнесли друзья …
Наивный надувной олень,
Похожий на меня.
Большие чёрные глаза
Врисованы в кружки,
И ярко жёлтые рога,
Совсем как гребешки,
Да ноги-жерди, и ещё
Комочки у колен.
Он был нелепый и смешной
Мой надувной олень.
Его большая голова
Дарила мне поклон
И улыбалась в пол-лица,
Как старый добрый клоун.
Но этот радостный смешок
В губах своих храня,
Он всё же грустный, мой зверёк,
Похожий на меня
О, вы, дарители мои!
Подарок ваш хорош!
Увы, но даже чересчур
Он на меня похож.
Он в надувном своём миру
Совсем один, как я…
И вот – я под руку беру
Его, а он меня.
Так вместе подойдём к окну
И стоя при луне –
Вдруг улыбнёмся –
Я – ему, а он, конечно, мне…
И станет нам теплей вдвоём
Уже не в первый раз…
Ах, мой товарищ дорогой,
Меня ты снова спас.
Но вот – в один из ясных дней…
Давящая жара
Стояла…и… О, нет! Олень,
В рогах твоих – дыра!
Олений трупик надувной
В моей руке дрожал,
И с тихим присвистом из пор
Лилась его душа…
Мой бедный зверь совсем обмяк,
А мне хотелось выть.
Мой друг, я так любил тебя,
Но не сберёг, увы…
Я опустил его, и он
Уснул на простыне,
Но даже сдутый, мой олень
Всё улыбался мне…
А ночью мне приснился сон,
И там среди всего,
Был тихий надувной олень
Похожий на него…
15 июл. 2001 г.
28 августа, 15 сентября 2004
|
|