СамоУшедшим
Что думать, не знаю, и ветром по полю
несусь черной вьюгой, ночною волчицей:
за красной луной, напитавшейся кровью
собратьев далеких своих бледнолицых;
чтоб там, на причале надежд потерпевших,
на этом разметанном бурями буе,
мне дали молиться за конных и пеших,
что по небу к Богу ушли напрямую;
и песня сквозь лунные, синие горы,
коснувшись крылом окровавленных впадин,
ушла б от меня к пилигриму другому
и раны лечила бы струнною гладью;
и горы как крылья, а крылья как небо,
а небо до самого звездного пика
мне дали дыханье и силы для бега,
и воздух для вздоха, для стона, для крика…
Сувенир
Кипарис на оранжевом диске
на пластмассовой хрупкой подставке;
за стеной из кустов барбариса –
ледяного арЫка канавка.
Дед мне строил весной халабуду,
и урюковых косточек племя
превращалось в чудную посуду,
расколов скорлупиное темя.
Расцветали акаций шербеты,
шелковичные млели аллеи,
и в долинах Тянь-Шаньского лета
босоногие маки горели.
Но арбузное счастье – непрочно,
раскатилось по детскому миру…
Дед от водки сгорел как-то ночью,
будто сам в жизни был сувениром…
«В парке Чаир…»
А ничего нельзя остановить:
ни этот поезд, мчащийся, как осень,
ни эту осень, кинувшую нить
в косую сажень грозового кросса;
ни этот шлейф на голоса зеркал,
ни музыкантов, накативших дрынчик,
жующих огурец… «Так … заказал,
как говорится, маршик на поминчик…»
Ах, знать бы, сирым, как его душа
уже поет о ялтинских цикадах,
где полночью, раздетым, без гроша
гуляет месяц по дорожкам сада…
Когда…
Представляешь, какая вокруг пустота, --
будто небо упало со снегом на землю,
и берлогой уснули под ним города
в белой-белой хрустящей, холодной постели;
будто весом икон придавило дома,
солнце вмиг притушило уныло лампаду,
и столбы как кресты навсегда-навсегда
словно изгородь стали над стражею града
мертвых лиц… Провода, провода… и вода --
снег, конечно, растает, но ночь – бесконечна,
потому что вверху – пустота, пустота:
мое небо спустилось на землю навечно…
Мазня
Вырезаю закат – безжалостно,
как подъемные вырезают
краны из простыней, где малости
завершенности не хватает;
где мазки – как отрикошетило,
и горохами краски смешаны,
как продажные тридцать шекелей
у подножий немых повешенных.
Изничтожена, изувечена,
топорами в каноны вплавлена
омертвленная человечина,
что (зато!) в дорогое вправлена;
отчеканена и изысканна
и богемною знатью поднята…
Только вот беда – что не искренна,
а вторая – не будет понята…
На «черный день»
Давай оставим малость напоследок,
на черный день, украденный вороной,
и раскрошИм… чтобы потом по следу
пройти еще раз вслед за похоронной
процессией. Как странно, что сороки
не подымают блестки чувств опавших,
и поп-зануда проворонил сроки,
чтоб отходную… а, завязши в каше
такого неуместного возврата –
нелепого, измазанного пледа, --
не тает кроха… и лежит каратом,
и ждет, когда же мы пройдем… по следу…
Ищу углы
Мне там не будет одиноко,
не будет пусто и темно:
в моей каморке вместо окон
давно чернеет полотно;
Малевич отдыхает, видно:
здесь, в квадратуре круга – спрут,
и черный ящик… так обидно…
а кошки все скребут, скребут…
Другу
Мы живы сегодня… А завтра подскажет,
какому кораблику плыть недалече,
какой самолетик на крыльях бумажных
домчится до порта с названием «Вечер»;
какие ромашки завянут под утро,
какие бессмертники выпустят всходы…
Мы живы сегодня, и плечи под брутто
подставим, коль живы, с тобой благородно.
Ведь кто-то же должен быть первым в шеренге,
где смерть произвольно патруль выбирает,
но хочется верить… до дрожи в коленках,
что только не друг замыкающим станет…
Дом продан
Деньги -- слепые и алчные совы,
запах и вкус поминальной кутьи,
мертвые бухты причалов соленых
рисом цифири не спят в забытьи;
скользкие, грязные, рваные… долу –
не утопить и не выжечь огнем
страсть к ним… а в трубке недавно знакомый
голос сказал мне: «Мы дом продаем…»
Что-то не спится, и память ехидно
дождь из карманов своих достает...
Как же там было уютно! И видно
пляж, колесо обозрения, порт…
Серый мышонок потертого плата,
с вишней и яблоками пироги…
«Не продавайте! Я стану богатой,
я оплачу все долги… все… долги!»
|
|