* * *
Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).
Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса –
колобок, медведица и лиса.
Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ - поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.
Застилает дерево небеса,
не листва – червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.
Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на бледный соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.
Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить – не калечь.
Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?
Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите – голоса?..
Мы не слышим более голоса.
* * *
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в легких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру все это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной.
Пустяк - исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет,
загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней -
булыжник в череде других камней.
* * *
Послушай голос заводной,
игрушка времени прощальная:
в зеленой книжке записной
ты будешь странница печальная.
Моим сверчкам и паукам
ключей не надо позолоченных.
Они не ходят по рукам,
живут в строеньях заколоченных,
где мой по праву каждый гвоздь,
где дремлет музыка сосновая,
где я их суеверный гость,
усатый нянь и смерть клоповая.
* * *
Пока в саду храпели человеки,
четыре марципановых клопа
седой кукушке подымали веки,
хотя она давно была слепа.
Из дерева и ткани разноцветной,
из нитей, узелков, сосудов, жил
ее по древней формуле запретной
китайский чернокнижник смастерил.
Другие времена пришли: в печали
уже не красят щеки, зеркала –
стекло, но говорят, что и в начале
кукушкина душа стара была.
Ей ведомы все тайны человека,
его судьба, его последний час
и час, когда сгорит библиотека,
последняя, что помнить будет нас.
Кукушка отсырела, истрепалась –
в часах настенных время тяжелей.
Она, бывало, ночью просыпалась,
пугая пауков и мотылей.
Но сладкие клопы из марципана,
фарфоровые лисы, журавли
и чучела медведя и фазана
о чем-нибудь ее спросить могли.
* * *
Я ставни захлопнул и запер дверь.
Не наступит Вчера, сестра.
Раньше море в траве шумело, теперь
ледяные поют ветра.
Нам в чертогах смертных кивал камыш
и лягух отверзал уста,
нам ладони крапивный прожег бердыш,
проросла во лбу береста.
А сейчас тетрадь, как зима, бела,
как снега, чиста и пуста.
Вечерами гудит земля – затекла,
а весна нейдет – заперта.
* * *
Мы громко жуем шаурму и кунжут,
вином запиваем котлетки.
Тем временем, рядом печально живут
волшебные тихие предки.
У них кукушата ночуют в зобу,
их лица – вареные раки,
проплешины – пятна лесные, на лбу
не складки морщин – буераки.
Такими они представляются нам –
навек молодым и зеленым,
птенцам желторотым, слепым пискунам
и лопотунам несмышленым.
И нам незаметно, как мир оскудел
без музыки, слова и красок,
без гуда, которым он раньше гудел,
без ярких костюмов и масок…
Мы это не видели. Нам не понять.
Покушали, смяли салфетки –
теперь подобает покойно поспать
в домах, что построили предки.
* * *
То ли мне табак – не табак,
то ли свет – не сед.
Окунают белых собак
в деревянный снег.
У моей собаки не шерсть – трава-мурава.
На свету смолкают ее следы и слова.
А в другое время – ледок, листок.
Расколол висок.
Я бы сделал один соленый глоток,
но вокруг песок.
Так живем – пустыня желта, пустыня бела,
а моя беда – пришла, пожила.
Пожила, ушла.
* * *
Щелкни по струне, как по реснице,
дунь в дуду, как будто в позвонок.
Журавлей затюкали синицы,
муравей стрекозам не помог.
Кто у Карла золотые гири,
гири ненаглядные унес
и живет в спокойствии и мире,
ест бананы и жует кокос?
Клара, Клара, тьфу ты, Клара, Клара.
Карл на Клару строчит фельетон.
Замолчала кларина кифара,
и не отвечает телефон.
Между тем, умнейший мистер Твистер
выступает с книжкою своей,
рассыпает по столице бисер
для свиней и маленьких детей.
Все при нем: со шпагою и тростью
(набалдашник – песья голова),
с мощной тазобедренною костью,
с сундучком, в котором сон-трава.
Я живу, дыша и дешевея,
запиваю хлоркой колбасу.
Ничего-то толком не умея,
только чушь прекрасную несу.
* * *
Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подернут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица -
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.
* * *
Было время, когда мы боялись людей
и селились, как черти, за печкой.
К нам зима приходила с пучком орхидей,
кружкой супа, домашней аптечкой.
Так и жили, о том толковали, о том
пели песни, о том тосковали,
о прекрасном, о теплом, о чем-то своем,
так мы прятались, так зимовали.
Но однажды очнулись и – черт побери! –
мир вокруг изменился до боли.
Хоть листай словари, хоть пускай пузыри
в орхидеи, да желтофиоли.
И теперь мы не точки в небесном шитье,
а скворцы из кирпичных скворешен –
кто распят на трухлявом рекламном щите,
кто к железной антенне подвешен.
Мы решили поверить во всё до конца
и во всем до конца сомневаться,
в монологе лжеца и сонете слепца.
Может быть, может быть, может статься!
Может быть, я не только пустой человек,
что застигнут внезапной листвою
и глядит, как уходит серебряный век,
может быть, я чего-нибудь стою.
Не по мертвому берегу тризну твори –
по живому, что свищет и тает;
посмотри, кто-то снежные губы твои
с замиранием сердца читает.
* * *
Я вернулся, но узнать не смог ни улиц,
ни домов, ни лиц прохожих. Все другое.
Там, где раньше было кладбище, сегодня
занесенный снегом парк и пруд стеклянный.
Город за ночь совершенно изменился,
как всегда – но я привыкнуть не способен.
Лишь маршруты электричек постоянны,
лишь подземки переполненные залы
не меняются, когда пробъет двенадцать.
А когда-то были дни неотличимы
друг от друга, словно новые перчатки.
Дождь за окнами и сонные соседи.
И багряная листва на темных ветках.
Я почти забыл об этом, а другие
если помнят, то скрывают друг от друга.
* * *
Выхватывает свет движенье запятых,
как будто мертвых птиц – зеленых, золотых,
подхваченных водой, отпущенных домой,
плывущих вслед за мной в последний путь ночной.
Друзья, мои слова сгорают на ветру,
как на войне жилье и горло на пиру.
Я глух и нем, как лист, оставленный волной,
поэтому, гроза, не говори со мной.
Ничьи ладонь и лоб я не умел обжечь,
от холода укрыть, от смерти уберечь.
Мой дом навеки скрыт за дождевой волной.
Благослови меня в последний путь ночной.
|
|