Зимняя Кришня
Давай, Заратустра, зараза, колись:
куда мне пойти, чтоб хоть где-то остаться?
Христа, твоего по профессии братца,
я слушала долго, но вот разобраться
в его письменах не смогла. Будто слизь,
сосульки болтаются на бельевых
веревках: зима подползла незаметно.
И так симметричны, как смыслы в приметах
народных, тела круглобоких, монетно-
холодных, вонзающих угли под дых
чудных идолиц, не готовых прожить
и дня, но силком отправляющих память
в ту степь, где не знало послушников пламя
твое, Заратустра. Безвременный камень
его заменял. Высекали ножи
сведенные длани, безрадужный зрак.
И холод монетный не плавили знои,
рожденные долгою сушью степною,
которая может быть помнящей Ноя
в своей долготе… Заратустра, ты прав:
огонь – веселей и теплей, и еще
дешевле, душевней, душистей, душнее.
Я здесь остаюсь. За стеклом – стекленеет.
И скользкие когти слюды, цепенея,
скребутся туда, где уже горячо.
***
Вначале было Слово.
Потом люди поняли,
что оно означает.
Без привычного запаха никотина
невозможно заснуть. Чистота пуста.
Воздух – сам кислород, и его невинной
неподвижностью комната налита.
Эта комната новая мне. Я гостья.
И, как гостье, мне лучшее все: и то,
что здесь тихо, как полночью на погосте,
и хрустально, как в вазе, да без цветов.
Накурить и повесить топор над койкой!
Может быть, упадет на меня во сне…
Воздух – сам кислород, и его так горько
пить: его послевкусие свежим «нет»
отдает… Пусть хозяева – просто люди
завтра ох, пожалеют о том, что я
пребывала в их доме!
…Когда Иуде
были зеркалом воды того ручья,
где Учителю все омывали ноги,
а потом исцелялись, испив от вод, –
он смотрел на себя и делил на слоги
слово «нет», созн/давая его исход.
Слово «нет» пребывало тогда здорово
и не знало, что станет через века
прокажённым. …Родимой, кроваво-кровной
мерой счастия, взятого напрокат…
Слово «нет» пребывало тогда невинно.
…И сейчас в этой комнате – свежесть вод,
отразивших неровные половины
смысла, коим Иуда делил его,
отрезая не слоги, а полисемы,
распуская значений чумную сеть…
…А у Слова толпился народ и немо
верил, и исцелялся, чтоб заболеть…
***
Ушла в себя луна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Зачем тебе страна
с гражданскою войною?
Зачем тебе любовь
ее – да не к тебе?
Для будущих могил
уже готовы ямы.
Чуть досок дострогать,
чуть недоплетен кант…
Зачем тебе? Беги!
Я – Родина? Я – Мама?
Мне нужен – ренегат!
Мне нужен – эмигрант!
Стоишь. В руках – стихи.
Протягиваешь руки…
О, крылья журавлей,
презревших южный путь
за широту стихий
расейских… на поруки.
Вот верности твоей
предательская суть.
«Я за тебя умру!»
А я тебя просила?
«Я за тебя…» А я,
уставшая вдоветь,
из ослабевших рук
столь многих отпустила,
на стольких подняла
изгнанницкую плеть…
И вот, стою одна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Аз есмь еще – страна!
С гражданскою… виною.
Еще храню любовь
мою – да не к тебе.
Против порчи
Есть да-нность. Но еще пытаюсь в нет-ность
себя вгонять. Постыла мне секретность,
где каждый вздох – в усах и в париках,
а на душе, забвением укрыта,
вздыхает у разбитого корыта
старуха, у которой старика –
– да что пиры, дворцы, меха собольи! –
последнего отняли!… В раме боли
любой портрет бессилием силен,
как «Софья в Новодевичьем» …В раздирах
зрачков блестят стрелецкие секиры…
Да этим ли перстам беленый лен
для плащаницы покрывать крестами
из канители? …Волчьими хвостами
мне разорили в горнице очаг
завистники. И намели метаний,
бессильных в исполнении желаний
и помыслов – что злато и парча! –
все о глазах, которые живые…
Со мной такого не было. Впервые.
Чтоб звезды резались из десен дня,
а вечер был бессонницей беременн,
чтоб стыл в груди незваный Анн Каренин,
а поезд вел охоту на меня –
тяжелый, безнадежный, непоказный,
как вдовий вой на дню стрелецкой казни,
как звон над Новодевичьей тюрьмой,
где из келейки еле видно солнце…
Царевна! Помни! Мы еще прорвемся!
К бессилию завистников – вернемся
в глубинной чаше памяти потомства –
уже за то, что принимали бой!
Русская боль
Во что бы ворваться? Во что бы всмотреться?
Во что бы во…
Господи, останови!
Печоринство – камень нелетного сердца,
Когда ничего не рождает любви.
Все то, что когда-то любила, что било
Когтями по совести злобным котом,
Все это (о, русский язык!) – «опостыло».
Посты и апостолы… После… Потом…
Все то, что в глазах грешным блеском алело,
Все то, что хлестало, как Божия плеть,
Все это (о, русская боль!) отболело,
И только безболию – не отболеть.
В кого бы вцепиться, чтоб было мне мало
Очей и ночей – никому не отдать!
…Все это (о, русская страсть!) отстрадало,
И только бесстрастию – не отстрадать.
Я жизненный смысл никогда не искала:
Он был! – хоть и горек, и солон, и кисл…
Но что-то (о, русская истина!) стало
Шептать, что в бессмыслии – истинный смысл.
Куда бы укрыться? Во что бы вместиться?
К тебе под крыло – успокой!.. упокой… -
О, Сирин! – печальная черная птица,
Рожденная древнею русской тоской.
***
Беспомощная пустота холста –
Без первых бликов, без «Христа народу» –
Похожа на отсутствие Христа
В Евангелии с сурдопереводом.
Каким движеньем рук сказать Его?
Скрещеньем пальцев или кругом нимба?
Попробуй выразить на пальцах свод
небесный или солнечного лимба
багровый отсвет, радугу, закат...
Да, жесты есть, но краски и оттенки
Невыносимы. Даже звукоряд
безмолвен, как поставленный у стенки
к расстрелу, будто видящий холста
бессилье до движенья кистепальцев.
Одним сияньем глаз скажи Христа…
Да так, чтоб Он в зрачках моих остался.
***
Падали капли на грудь сталагмита,
малые капли, немалые души.
Глухо рыдала пещера. Размытых
помнила тысячи дней, утонувших
в тихой подземной реке, миллионы
слабых минут, что сдавались так быстро.
Тикали капли, неслышные звоны,
выше и тише земного регистра.
Много ли, мало ли здесь побывало
тех, кто искал в ней пестрей и красивей …
А находили – плечистые скалы,
полные древней размеренной силы.
Словно храмовники в белом и красном –
нет, и древнее их и потаенней –
высятся рыцари камня, бессчастны
в вечных турнирах со временем, пленных
не убивающим, но и на волю
не отдающим – в пространство иное
дева в афинской белеющей столе
только протрет слюдяное окно им…
Много ли, мало… Собачий оглодок,
выеден, выгры… не помнящий мяса,
крови и нервов окосток природы,
как ты до неба без крыльев поднялся?
Как?.. Поцелуями спящей царевны
не разбудить. Пусть останется спящей,
но чтоб дыхание было напевным,
а трепетанье ресниц – говорящим…
***
Яблоки, я, Блок и пара словариков –
нам в гамаке так уютно. И палево
пеплежевики незрелое зарево
оной же напоминает. Мечтал его
Видеть, быть может, и Блок. Но видал, увы,
да и не зарево – варево алое…
…Нас бы туда – да на бал сразу с палубы! –
Блока бы яблоком не зажевала я.
И в гамаке не тик-так, полусонная,
тихо вдыхая духи и туманы, а
во поле, травы чьи выдраны с корнием
мимо прогикавшими атаманами,
остановилась бы тишью… Надолго ли?
Полю запомнилось: «На город, конница!»
…В городе, Блоком невольно оболганном:
мол, четверть века живи – и не стронется, –
тихо. Как в зимнем котле, снегом полном, что
даже не тает еще. Чтой-то сварится?...
…Это – доедено, это – испорчено
ныне, и вряд ли десятком словариков
вытянешь правду из Блока. Не слышится.
Сам от себя он тогда заблокировал
чуткость свою.
…На странице колышется
блик, будто пулею или рапирою…
***
Лопе-де-вежская пуща плаща и
Шпаги (не путать со штангой – тяжеле
Та). Лучше всякой бумаги прощает
Ныне всемирка нам все. Неужели
Жизнь отличается столько от писем,
Как трудодни от работ Гесиода
С той же проблемой? Ужели на жизни,
Плащ расстелив, отдохнула природа?
Сверхблагородство в вопросах морали,
Сверхосторожность в словах. И на деле
Проще всего побывать гениальным,
Если пойти умереть на дуэли
В чате от типа под ником Дантес и
Тут же отправиться в рай к Беатриче.
Той, что при жизни посредством процесса,
Производящегося без различий
Лиц, золотит себе нимб. Обещай мне
Тоже не путать мой рай и спасенье
Мною. И прячься за краем плаща, не
Веря признаньям Собаки-на-сене.
Знает коварная, как все запуще…
Но запускает опять, и, включая
Милую лопе-де-вежскую пущу,
Помнит, сколь многое та ей прощает.
Баллада о мертвой воде
Лабиринтами боли проходит свинцовый комочек…
Млечный Путь нависает над крашенной в серое тьмой.
Безобразие скал – словно Бога подпившего почерк,
Дописавшего эту часть мира уже в выходной.
Хрипы птиц соскребают с небес полусгнившие звезды…
Воздух – будто стекло, а они – словно гвозди в руках
Абсолютно глухого, решившего выместить злость на
Невиновных, но слышащих… дышащих… знающих страх…
Здесь убийцам вершить свои тихие тайные страсти,
Здесь, под скалами, прятать чудовищных маний следы…
…Как ты здесь оказалось, случайное детское счастье,
Испятнавшее крылья в чернильнице мертвой воды?
…Лабиринтами вен проползает свинцовый комочек…
Млечный Путь нависает над смазанной в липкое тьмой.
Безобразие счастья – то хитрого дьявола почерк,
«Передравшего» мир, пока Бог почивал выходной.
***
Маме, врачу, посвящается
Аксиомно. Аксиокна. Аксидвери.
Дом. Вне дома – теоремное безверье.
Бездоказанность – как данность. Как Везувий.
Я иду и снова город доказую.
Во главе угла поставлю ту старушку,
что, смиренно приклоняясь на колотушку,
черно-серою висит гипотенузой,
ни стыда уже не помня, ни конфуза.
Угол прям. Его обходят, не сгибаясь,
чуть косинясь, интегрально улыбаясь.
Иксы, игреки, машины, деньги, лямбды –
на других углах. И было проще там б, да
в серых катетах домов и улиц что-то
чуть надломлено – неверного расчета
будто просит все. Троллейбус – диаграмма:
точка, точка, два менточка… Здравствуй, мама!
Что за взгляд ты принесла опять с работы?
Снова корень извлекала из кого-то?
Из начальника? Да будь он параллелен!
Мама, главное, чтоб люди не болели.
Мама, главное, что каждый острый угол –
это сектор недочерченного круга
жизни... Снова зябко поднимаешь ворот.
Двери настежь в теорему – пиль! фас! – город.
***
Черная, тонкая, нежная лошадь…
Грива – что небо под грозным крестом,
взор – многозначно-расплывчатый роршах,
тело – бывало, видать, под кнутом…
Ну-те дрожать!.. Коль тебе непривычны
ласки – ударю! – видать, знакомей…
Я, бишь, не князь – не боюсь волховичьих
чар: из глазниц выползающих змей.
Реминисценция… Времени стремя…
Выйдем же, милая, в поле вдвоем!
…медленномедленномедленно сщемит
небо меж тучами бледный проем,
и – по тебе: по глазам непроглядным,
по волосам дожделивей дождя, –
покатом, рокотом, роскатом жадным
лето пропляшет!.. а чуть погодя,
выложившись, как цыганка для графа,
бубен отбросит и сядет к ногам…
Милая! Затхлых сартреющих кафок,
видишь ли, пыль разгребать – тоже нам,
но не сейчас: перебить черных кошек
всех подчистую – не хватит колов.
…рыжая женщина – черная лошадь…
Милая, где загулял наш Брюллов?
***
Не все ль равно, куда сходить с ума?
Александр Кабанов
Болезни – это, право, не беда.
Они – лекарство. Помнишь ту ангину,
с чьей помощью протухшая вода
любви с тебя сошла наполовину?
А то – не видишь и в глазу бельма,
когда саднят сердечные мозоли.
Не все ль равно, куда сходить с ума,
когда уже сошел в чужую волю.
В смертельный насморк? В легкий онкоСПИД?
В кретинеобьяснизм и пара-ночь-ю?
В ипо-хандрилью? В депресньюнктивит?
Или в бутылку водки на бессочье?
Когда шизолюбвия обнесла
своим налетом действия и строфы,
не все ль равно, куда сходить с осла:
на вайи или сразу на Голгофу.
Да лучше бы проехать дальше. Кон
еще не сыгран, и король твой матом
не послан… И не так ты высоко,
чтобы сходить с чего-то и куда-то.
Попробуй лучше НА… На гору влезь,
Ну, пусть хотя бы на вершину славы.
Она летальна – звездная болезнь,
зато хоть полетаешь на халяву.
***
Пусть так, пусть будет: я не сплю
и перечитываю собственный loveroman,
и каждый лист его тетради так изломан,
и смертно каждое «люблю»,
как будто взято на прицел.
…А где-то мама, что едва ли бы хотела,
чтобы ее глаза я разглядела,
впервые на чужом лице.
Пусть так, пусть будет: аз не есмь.
не нужно азу ничего, за исключеньем
пустынной трижды пытки корнеизвлеченья
обрывков белого из бездн
и бревен из-под конъюнктив.
…А где-то мама, что едва ли бы простила
за то, что я ее ладонь схватила,
другие руки отпустив…
Пусть так, пусть будет: от него
я отмираю и решительно умнею:
мои фуршетные бокалы вновь темнеют
в изысканность, но отчего-
то стенами стискивает зал…
…А где-то мама, что едва ли догадалась,
что внучке не от бабушки достались
ее библейские глаза…
***
Поезд – что большая коммуналка:
спать пора, а не угомонится.
…чертов снайпер… ды… во… ды… сестриц-ца!…
«Чаю-кофе-пива?» – проводница –
бюстовой атакой – в сон… А жалко.
Поезд – как огромная больница:
где-то – храп, а где-то начитаться
всё не могут. И не жалко, братцы,
глаз? – они вот-вот начнут срастаться
с книгой: как в Хефреновой гробнице
свет. А поезд – я в железной коже.
Столики – мои эритроциты.
Килька и сырок у плебисцита –
вирусы мои. Хай будут сыты
те, кто мне познание умножит
на десяток килобайт из мира
сумок, тряпок, выгодной продажи…
А потом жуя и грустно скажут:
«Больше-то нам не о чем-то даже
Вам и рассказать… Хотите сыра?
Нет? Тогда чуток…?» А поезд - нары.
Нары-норы. Тары-бары-сборы.
…А еще, конечно, это город –
тот, откуда… И – опять надпорот –
крепкорельсый шов – его подарок.
…чертов сна…
Вещь в себе
Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.
Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли – ее обузданье.
…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…
Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье!
Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…
Доброволки
– Откуда, шахидки?
– Из сердца, вестимо…
Каждый
умирает
в одиночку.
Тоже три и тоже суть слова.
Ты купила у любви в рассрочку
на него поддельные права.
Любишь с ними скромно, аккуратно,
погашаешь вовремя кредит
осознаньем, что концу расплаты
некому любимой будет быть.
…Хорошо бы –
головой о стену
и –
лицо размазать не спеша…
Каждый
умирает
постепенно.
Сразу – разве что из калаша…
Вот вы где, кудряшки и метелки
юных неслучившихся мамаш…
Кто не в ЗАГС –
в хот-пойнты! –
в доброволки! –
стройными рядами –
шагом марш!
Как собака, битое
либидко
отточить
в мортидо,
как в стилет…
Будет жаль вернуться – инвалидкой,
посему –
долой бронежилет!..
…раз-мечта-лась!
Случай – не опасный.
Твой –
на сверхкоротком поводке.
…а права – фальшивые, как паспорт
в снайперском наемном
вещмешке…
А
права –
порвать! –
избить
в
осколки! -
веру с надей –
меж собой стравить!..
…бабы-звери,
волки-доброволки,
выжившие
выблядки
любви…
|
|