Кровь
нежней чем арабская вязь
роса на камнях тротуара...
бреду сквозь арбатскую грязь,
к витрине дешевого бара...
и память в глазах - не обман,
как шрам кочевого гнедого...
там кони летят сквозь туман,
сквозь рукописи из былого...
и я, кочевая душа,
танцую под музыку даба.
и бьется уже не спеша
под ребрами сердце араба...
нежней чем арабская вязь,
степная тоска суховея...
бреду сквозь арбатскую грязь,
в евангелие от Матфея...
Белое
Кибитками под снегом гаражи...
Вот-вот сорвутся - вольная порода -
Туда, где не мешают этажи
Плясать кострам бродячего народа...
И плачет вьюга пьяная навзрыд, -
Распущенная девка: "Все пропало!"
Но тела снег так просит, так кричит,
И тянет, и влечет кого попало!
И вот уж снег, как белый кокаин,
И вот уже метель цыганской скрипкой,
И чернокожие деревья чертят ринг,
Для двух ветров...
И кажется ошибкой,
Что все еще на месте гаражи,
И ни одна кибитка не сбежала...
А вьюга бьется грудью в витражи
И шепчет по-цыгански: "Я пропала!"
Ее любовник - резчик по стеклу, -
Еловым шрифтом раструбил по свету,
Как тело вьюги впитывало тьму,
И как ревнивый Март хватал "беретту"...
.......................................
.......................................
Все глупость. Суета и миражи...
Вон дворник полусонный...
Вон прохожий...
И никуда не едут гаражи,
И на кибитки - вовсе не похожи.
Евгении
Мы встречались…
Я помню ее силуэт,
Ее грудь на холсте первозданных закатов,
Зелень глаз в беспросветии сумрачных лет,
Этот голос любимый в глумленье набатов.
Да, любимая, время не знает границ,
Ты и рядом со мной, и в разрушенном Риме,
Ты в людском равнодушье, и в нежности птиц,
И… в словах, недосказанных нами – другими.
На гранитных перилах Веронских мостов,
На тропинках весталок сквозь жертвенник маю,
И в охотничьих снах камышовых котов,
Я ласкал твою кожу, как ныне ласкаю…
Я любил твои руки, как ныне люблю,
Твои бедра, твои обнаженные плечи.
Я прошу об одном... Нет, не так! Я… молю…
Сквозь течения рек, сквозь могилы и сечи,
Дай мне миг! Только миг… В темноте, по утру,
Под романсы цыган или хохот койота.
Дай увидеть еще, как бежит по бедру
Наша тысяча лет…
Твоя капелька пота…
Сентябрь, вечер.
Ложка кофе, три кубика вечера,
Нитка сна на знакомой груди,
В зазеркалье осеннего эркера
Кто-то мертвый читал рубаи...
Харон
Харон-такси...
Не "limited", но все же...
Печальные у кормчего глаза,
Бегут мурашки по холодной коже,
На встречных джонках - свечи, образа...
Мы курим злую шмаль и пьем из банки
Прогорклое церковное вино,
За женщин, за мажор, за регги-фанки,
За цепи синтеза, за каждое звено...
А ближе к хамоватости рассвета,
Прощаемся, и я иду домой,
В обычное царицынское гетто,
Чуть более приятное зимой...
Тоска
Сюрреализм...
Окно...
Волошин...
Пиво...
(Почти по Блоку, но опять - почти...)
И многолапо бра,
И так паршиво,
Что снова только ветру по пути...
Он лупит по стеклу озябшей лапой
И жалобно скулит дворовым псом...
Да не пущу я, хватит, не царапай,
Я больше не пускаю в этот дом.
Я тут курю.
Я пью спокойно пиво.
Я от добра не требую добра.
Я ВРИО самого себя...
И так тоскливо!
Сюрреализм...
Окно...
Волошин...
Бра...
Осечка
И пешим умирать опять, вцепившись...
И конным бить по скрюченным рукам...
И мертвый юнкер в первый раз напившись
Хандрит по кокаиновым губам...
И мертво бьются гаубицы Гая...
И мертвый день восходит на нуар...
И мертвая графиня Трубецкая
Метет подолом мертвый тратуар...
И мертвые дворян уводят в поле,
И крестят пулями и плачущей луной...
И кровью на снегу - "не будет боле..."
"Осечка!"
... я один...
"Патрон!"
... живой...
Фудзи
Под изголовье Фудзиямы
Несу я боль свою, как дань.
И алым кончиком катаны
Рисую трепетную лань.
И принимая боль, смеется
Вулкана красный полусвет.
Лишь кровь стихами отзовется:
"Я не убийца, я поэт..."
Когда взорвется сталь Окама,
И боль сойдет из сети ран,
Мне скажет тихо Фудзияма:
"Я не убийца... Я вулкан..."
На тропах заоконья
На тропах заоконья, там где ветер
Гонят по асфальту цветотень,
Где от июля к августу лишь метр,
Где тополя зовут к себе под сень...
Где ждут прилива старые фрегаты,
Из детства заскочившие за мной,
Чтоб повести под флагами регаты,
Где мир еще совсем-совсем иной:
Сидит мой Бог в заштопанном мундире,
Горит маяк, дорогу мне торя,
И в этом странном, но прекрасном мире,
Ждут недостойного меня...
И я приду, открою бочку пива,
Я сяду рядом с богом и реку:
"Прости, что шел к тебе неторопливо", -
И поцелую руку старику.
Лето
Припадки надежды.
Огонь беспорядочен.
Время листать, оставляя автографы.
Я еще жив, но не взлетно-посадочен.
В городе N. хоронили фотографа
Запечатлевшего в кадрах июля
(выдержка, цветность, горячее пиво),
Как совместили свинцовую пулю
С точкой прицела его объектива.
Я бы и сам помянул самозванца,
Только зашит, занемог, закодирован.
Люди идут на поминки и танцы.
Я еще жив, только невылавирован.
Имам
По отворотам сюртуков - почти сукровица -
Закат шершавым языком, бездомный пес...
И вот имам молчит, имам не молится,
Закат сукровицей в его шевроны врос.
Прошел от гор, от Терека, ладонями
По лицам горцев, по руну отар...
Прокрался городскими подоконьями,
И прошептал в окно - Алла Акбар.
И я проснулся, сунул ноги в прошлое,
Ушел качевьем в каганат луны,
Росой и костровищем вышел в горечь я,
В последние записанные сны.
И в трех шагах от лунного затмения
Играя гривой, обернулась мгла...
И в степь, в мое монгольское имение
Умчалась кабылицей...
И дотла
Истлела на шевронах тень закатная...
И над остовами дымящихся машин,
Ступая в морось, в травы перекатные,
Крестом и полумесяцем - один
Приду к имаму, и прочту незримое,
Закрою онемевшие глаза...
И отнесу, похороню в озимые,
За тенью гор, за Тереками, за...
Присяду на могиле, не умывшийся,
Укрывшись от религий и от свар,
И прошепчу - хвала тебе, родившийся,
пусть легким будет путь,
Алла Акбар...
О вечном
У Беларусского,
На крышах,
Между антенн,
Греет на солнце рыжую спину,
Мой одноклассник -
Кот
Верлен.
Здоровая такая детина.
Тем временем мир
Ближе к асфальту
Практически еле дышит.
В мире крутятся бабки.
Даже там,
Где кружат карусели.
А Верлену глубоко наплевать,
Ему нравятся крыши,
А все что ниже - не важно,
Сараи или отели,
Какая разница?
Это он мне говорит иногда,
Еще со школьной скамьи
В школе Всяческого Спиногрения,
Какая разница, как живут города,
И какова скорость чего-то там горения.
А как же,
Отвечаю я ему,
С присущим всем гениям апломбом.
А как же эпидемия,
Войны,
Все остальное?
А если накроет ядерным бомбом,
А если...
Тихо, не шуми,
Говорит Верлен,
Тем более,
что и это -
Пустое.
Да как же!
А вот так,
Успокойся,
Тише.
Не надо нервничать
И перекручивать пружины.
Я вот как считаю,
Если есть тот свет,
То на том свете
Тоже есть крыши,
И если есть, пусть и тот, но свет,
Значит есть где поваляться,
Погреть спину.
В общем, так и живем,
Я внизу, он где-то там, между антенн.
Мир умирает,
Но как-то не особенно скоротечно.
Иногда я набираю телефон кота,
Говорю,
Что делаешь,
Верлен?
А он отвечает -
Грею спину.
И спорю с толстым мужиком с моторчиком.
О чем спорите?
Как всегда, приятель
- О вечном.
Женщина расчесывает волосы...
Женщина расчесывает волосы...
Мир, петляя, катится в Тартар,
Океаны превратились в пар,
По небу пугающие полосы,
Вся земля пожарами увенчана,
Пыль и тлен в покинутых домах...
Но играет солнце в волосах -
Волосы расчесывает женщина...
Имя
Пропитавшись твоим Петербургом, бегу
По двускатной тоске кареглазой столицы,
И шаги красной птицы на белом снегу,
И трамвайные шрамы, и якобы лица -
Так некстати в тиши пастернаковских слез, -
Только шелк суховея,
И шорох мгновения...
Сквозь гранит,
Сквозь стихов моих туберкулез,
Проступает сукровицей бледной...
И укус на губе цареславной реки,
И холодная стать приарбатских борделей,
Чайнатаунским бомжем вросло в чердаки,
В тайниках проросло ароматом сунелей.
Только мне, дураку, все не в масть и не в кость,
Ни прощания мне, как всегда,
Ни прощения.
Я, конечно же, снова незванный твой гость,
Просто где-то украл домофон твой...
Мне ладонь твоя снилась в волчливой пурге,
И сангиной по ней - автобанов просвисты...
Я не просто устал - я изныл по тебе,
Я промерз твоей мраморной тенью конкисты.
Вот и выпал страницей из дела - сбежал.
Снегирем обратился,
луной до затмения -
Я кричал твое имя,
Я имя молчал,
Потому что не мог по другому...
|
|