Так повелось, что «привидениями» принято называть души умерших, которые якобы не упокоились на той стороне. Но когда я увидел тот странный механизм в комнате моего дядюшки, то сразу почему-то подумал об этом слове, этом названии. Привидение. Уж очень хорошо оно подходило для этой вещи. Будто изобретали эту штуковину специально под слово. Но, впрочем, хватит пытаться интриговать и пора объяснить в чем дело.
Собственно ничего особенного не произошло. Ну изобрел мой дядюшка квазимодулятор ноль-ноль-один-три, что такого-то? Вот сосед наш, Семен Карпович, он может глушить водку несколько недель к ряду и ничего! Хотя это точно же рекорд! Ему часто так и говорят: «Шел бы ты, Сеня… к Гиннесу!» Сказать по правде, он пару раз собирался пойти. Он вообще как начнет «глушить» так и собирается, но вот дважды серьезно вещи поковал. Чего не ушел, до сих пор не пойму!
Мудреное название то, ну то самое «квази-модулятор-ноль-ноль-один-три» его, конечно, дядюшка придумал. С фантазией у него не очень, то ли дело я сказанул – Привидение. Как в воду глядел! А это, фи! Ну квази, ну модулятор, и что? Суть-то штуковины не в том, что она делает тебе… А хотя чего это я? Все своим чередом. Пожалуй, можно начинать. Устраивайтесь поудобнее, маменька всегда говорила, что во мне великий гомунетарий умер, так что приступим.
Все случилось за день до моего дня рождения. А надо сказать, что родился я в один день с Альбертом Эйнштейном. И маменька всегда любила повторять, что это не случайное совпадение, что это перст судьбы. Она этот «перст» видела во всем, что касалось ее ненаглядного сыночка, то бишь меня, и в том, что учился я на тройки и что из школы меня выгнали. Но когда в новой школе вопреки «персту» я остался троечником, маменька потихоньку стихла и скоро перестала вспоминать о ставшем мне почти родным Альберте. Знаете, как младшие братья за старшими донашивают штанишки, курточки, валенки – вот у меня было ощущение, что я донашиваю за Эйнштейном его «перст судьбы». И очень обрадовался, когда в новой школе мне не подошли по размеру его штаны и маменьке пришлось покупать новые. Уже специально для меня.
Так вот, тринадцатого марта с утра я зашел к дяде Мулле за сеткой с мячами, которые оставил у него вчера. Ну, мне казалось, я надеялся, что мне вчера хватило ума оставить ему эту проклятую сетку. Иначе, где я возьму эти десять мячей, или девять? Оказалось, что я даже не помнил, сколько их было. Но переживания оказались напрасными, сетка лежала на веранде, я увидел ее еще через стекло. Значит, если тренер и должен убить меня, то случится это не сегодня. Но радоваться было рано – Мулла Иваныч не открывал. Сколько я ни тарабанил, никто не отзывался. Что было странно, так как он был, право, вредный еврей, из вредности просиживающий все субботы дома за какой-нибудь мелкой работкой.
Не смотря на субботу, дядя Мулла ушел из дома, а тренер ждал меня на тренировку уже с мячами. Нужно было срочно решать, что предпринять,. И как назло у моего дядюшки, в отличие от всех приличных людей, не было привычки оставлять ключи от квартиры под фикусом или под ковриком. К сожалению я не придумал ничего умнее, как залезть в дом через окно по дереву. Возможно, если бы я был мартышкой или хотя бы каким-нибудь вертким негром-рэппером, то все и получилось бы. Но про таких как я говорят, косая сажень в плечах. А сажень, между прочим, очень неудобная мера длины. Настолько неудобная, что даже не смогла спокойно пройти в оконный проем второго этажа. А падая, я умудрился сорвать не только одну из створок окна, но и перевернул водосток с бочкой. Выяснилось, что сажень не просто косая, а что и руки у нее растут… не откуда положено. Цеплялся я отчаянно, видимо во мне умер еще и альпинист.
Странно, но на шум не прибежал никто из соседей. Тогда я попробовал еще раз, но уже в другое окно, правда с тем же успехом. В общем, забрался внутрь я уже минут за пять до тренировки, успеть на которую и не чаял. Просто решил, что присказка «лучше поздно, чем никогда» очень мне подходит. Поэтому я уже не торопился, проделал все аккуратно, неспешно и наконец попал внутрь дома. На чердаке я набрел на эту махину – привидение – описать ее нет никакой возможности. Ну попробуйте представить себе холодильник скрещенный с телекамерой на треноге, но способный исполнять желания. Это, конечно, очень грубо говоря, особенно что касается последнего. Оно их не то, чтобы совсем исполняло… короче, слушайте дальше.
Вспоминая американские фильмы, заселившие все мое детство, я решил, что дядя изобрел пушку-уменьшалку, которая его и уменьшила к черту. Теперь, значит, он должен был бродить в джунглях паласа где-то у меня под ногами. Тут же почему-то вспомнились все дни рождения испорченные его нездоровым чувством юмора и я начал как сумасшедший скакать по комнате, дико топая и гогоча. Дядю Муллу я, естественно, не раздавил, скоро он вышел из боковой комнаты и сказал нечто неприятное. Но смешное. Что именно я не признаюсь, вы дразниться станете. Хотя дядюшка – он, вообще-то, хороший. И обзывается почти всегда один на один, чтоб никто не слышал. Почти, но не всегда, порой он все-таки не удерживается. Так он пришел на мой утренник в третьем классе, где я был зайчиком. И словечко, которое он брякнул, увидев мой костюм, не отлипало от меня класса до восьмого.
Чтобы понять мое удивление при виде дяди Муллы нужно знать дядю Муллу. Да, конечно, он сострил и смешно сострил, значит это был настоящий дядя Мулла. Но с другой стороны, мой настоящий дядюшка никогда не позволил бы себе ходить, пускай по собственному дому, во вчерашней рубашке. Скорее он действительно не открывал бы дверь, чем запросто вырулил перед племянником в таком виде. А кроме того он был бос. Все же, кто знают дядю Муллу, знают, что он не то что сам не ходит, но и не терпит, когда видит кого-то босиком. Говорит, что от этого образуется грибок. Не знаю какой там грибок, но я тогда, увидев дядю в таком состоянии, решил, что он сошел с ума. Уж очень часто я слышал, как мама повторяла «Ты когда-нибудь сойдешь с ума, Мулька!» Вот он, наверное, и сошел. И все из того же детства, травмированного американским кино, я знал, как обращаться с сумасшедшими. Равно, как с пьяными и с голубыми. Всех их лучше взять за руку, отвести в сторонку и усадить на диван. Принести воды, попутно позвонив в амбулаторию. Однако, моя практика завершилась еще на стадии, когда я попытался схватить дядю за руку. Наверное, даже вы, не зная лично дядю Муллу, поняли, что он мне сказал.
Спустя некоторое время меня посвящали в произошедшее. И делали это отнюдь не по доброте душевной, а оттого, что им нужен был испытатель и никого лучше сына Фриды они не нашли. Извините за торопливость, сейчас все объясню: тетя Фрида – это моя мама, а «они» - это дядя Мулла и аппарат похожий на телекамеру, который оказался вполне разумным и говорящим созданием. Даже «говорящий» это не совсем то, оно буквально не давало никому и слова сказать, узурпировало весь воздух в комнате и жужжало-жужжало. Даже дядя Мулла редко пробивался сквозь этот шум, а я вообще еле успевал следить за нитью «разговора».
Какое-то время спустя я в общих чертах уже знал свою миссию, правда то, как эта «штука» вообще попала в дом к дяде я прослушал. Каюсь, однако в этом нет ничего страшного, как мне кажется. Ну если очень нужно, я спрошу у них еще раз и расскажу – договорились? Так вот: мне следовало засунуть голову в дверцу, что в заду камеры и расслабиться. Ничего не скажешь, отличная перспектива. Но меня никто и не спрашивал, а просто поставили в известность, и на том спасибо. Под дядины непечатные комментарии я вставил свою бошку в отверстие и как мне и сказали расслабился.
Не прошло и минуты, как меня выдернули оттуда и стали хлестать по мордасам. Дядя Мулла бил и кричал что-то о «никчемном уродце, который, как и его мамочка, встает раком по первому требованию»! Было не шибко больно, но зато очень противно и стыдно. Дядя скоро устал, дал мне напоследок по уху и вышел в соседнюю комнату. Я вспомнил о прочитанной недавно книге, где папа подшутил над сыночком, отправив того в школу переодев в какого-то мертвого президента Америки. Сыночек заработал себе обидное прозвище. Меня же унизили вдали от посторонних глаз, но легче от этих мыслей не стало. А даже наоборот, еще почему-то подумалось, что, наверное, Эйнштейн бы не потерпел такого отношения.
Я решительным шагом направился к дяде в комнату. Он стоял у окна. Подойдя, я развернул его и от всей души припечатал под скулу. Как показывал Колька из соседнего двора. Дядя опрокинул голову и пошел от меня, широко махая руками. Раньше я не заметил, но за дядей было открытое окно. И надо же так, он со всего маху ухнул в него. Крик у меня вышел какой-то грудной, больше подошедший бы синодальному певчему, чем гандболисту. Это я о себе, гандболист-то. Но я отвлекся, мой дядя воткнулся головой в клумбу.
Ведь второй этаж это не так уж и много, бывают случаи, когда, падая и с восьмого этажа, люди не сильно ушибаются. Вот и дядя мой не разбился. А умер он, видать, задохнувшись. Когда мы его выкорчевали, у него был полный рот земли. Может мне и померещилось, но, кажется, и под веками у него была чернота. Не знаю. Я снова орал благим матом, но почему-то побежал не домой, а опять в ту комнату. Сел в углу и плакал, как девчонка. Решил, что тут все бы заплакали. Да-да, рыдали бы как миленькие. Нечего так на меня смотреть, я б на вас поглядел.
Тихо постучали в дверь. Это пришла дядина телекамера, прикрыла за собой дверь и осторожно встала на прежнее место. Когда лицо опухло от соли, а глаза начали болеть от того, что я их не переставая тер, тогда, наконец, телекамера на ножках спросила: «Ну что, хватит с тебя?» Я ответил, что не понял. Чего она от меня хочет? Она же издала странное жужжание похожее на смешок и из соседней комнаты вышел дядя Мулла. Не скажу, чтобы в этот раз я сильно орал, однако мама потом призналась, что около полудня вроде как слышала мой голос. Живем мы через три улицы от дядюшки.
А дядя Мулла опять издевался, говорил, что будь он на моем месте, то непременно выкрутил бы ножки этой «хреновине», а с ним, с дядей, проделал тоже, что минуту назад еще раз. Кричал, кричал, кричал. А я как всегда молчал. А ведь если бы, когда я сидел и ныл, мне дали подумать еще немного времени, то я бы догадался, что это был не я. Ну, то есть понял бы, что я не мог это совершить. Ну это, «это». Ударить. Сколько меня не учил Колька, а бить людей я так и не научился. Сколько он не хойдокал меня за это. Точно так же как дядя, он дразнил меня, издевался, чтобы я дал сдачи. Итог же всегда был один: у Кольки опускались руки в прямом смысле этих слов и он, плюнув на меня, уходил на фиг. Я же растирал по щекам кровь и сопли и уходил туда же. То есть к себе домой. Снова слышал от матери причитания, о том, «что же это за мужчина, который не в состоянии за себя постоять?»
Беда же была в том, что ладно я еще б был умный, с хорошей памятью и цепким интеллектом, как говорил Борис Игнатич, учитель химии. Ненавижу этот предмет, но человек сам был замечательный. Так вот, был бы я умный, то мог бы и не быть мужественным. А так получается ни рыба, ни мясо. И кому такой нужен?
Дядя Мулла закончил вопить о том, что бы он сделал. И я негромко сказал: «не сделали бы». Зря я, наверное, это брякнул, он стал ругаться с новой силой. Но я же имел ввиду совсем не то. Я подумал, что увидев то лицо с землей во рту и в глазах, уже не сможешь никого ударить. Никогда в жизни. И если эти двое, дядя и камера, хотели заставить меня драться, то они ошиблись. Когда «штуковина» привидела для меня эту сцену, я стал законченным пацифистом. Осознав это, радости моей не было предела. Как долго я мечтал о том, что применю это слово к себе. Но постоянно чувствовал, что еще нет. Еще не готов.
Но вот наконец-то, теперь и в казармах мне не светиться, буду утки выносить за инвалидами, как в «новостях» показывают. Альтернативка, так альтернативка, подумаешь. У бабы Раи я и не такого нагляделся. Ведь не факт же, что в больнице у больных будет каждую минуту выскакивать геморрой и они не будут показывать, что обижаются на тебя путем несвоевременного и не-свое-местного испражнения. Как говорится – такие дела.
Тут только до меня вдруг дошло, что говорит дядя. Все это время он распространялся о бурной юности. К чему-то приплел «мечту человеческую». И я не выдержал, я не смолчал. Снова я не успел вдуматься в происходящее, снова не заметил, что веду себя странно.
А я кричал на дядю. Говорил что-то вроде «знаю я ваши похождения! Все мама про вас рассказывала! Все вы врете, дядя! Ничего-то вы не умеете и не умели никогда!» Не закончил, не докончил и смолк – на горле у меня лежали ледяные ладони. Они то сдавливали его, то отпускали, а я почему-то даже не пытался вырваться. «Молчи! Молчи! Молчи. Сукин ты сын! Отродье! А все туда же!» И тут он сжал мне горло так, что в глазах потемнело. Слышал я только жесткий бой крови в висках и тихий хрип собственного дыхания. Я забрыкался и попробовал закричать, но ничего не вышло.
Когда я затих, дядя отпустил меня, но, свалившись на пол, я стал крутиться и сипеть. Тогда дядя Мулла схватил подушку, придавил ею мою голову к полу и сам сел сверху. Для весу, наверное.
Этот звук я услышал как будто издалека. Похож он был на гудение бурильной установки, что я видел и слышал у этих непутевых мелиораторов, что рыли новый колодец во дворе у бабы. Звук будто распихивал груды тяжелого мусора, карабкался через него и карабкался именно ко мне. Когда я понял это, то тоже начал разгребать сор вокруг, стараясь понять, с какой стороны он идет. А пришел он как-то разом и отовсюду. И был это смех. Несерьезный, молодой, живой смех. Заслышав такой, всегда веселеешь и душу обволакивает сырое прохладное тесто. Пирожное это обычно зовут человеком.
Вывалившись назад в комнату, я задышал громко и часто, у открытого окна стоял дядюшка Мулла. «Дядя!» позвал я, он полу-оглянулся и махнул, мол, сиди. Чуть оправившись, я попробовал встать. Все это время за мной внимательно наблюдала телекамера, когда я все-таки твердо встал на ноги, она что-то вопросительно прожужжала. Я поглядел на окно позади камеры. А там на фоне не к месту красивого зеленого неба стоял силуэт дяди с тумбой над головой. Тумбу эту, вопреки моим ожиданиям, он опустил не мне на голову, а на макушку телекамеры. От удара, она прогнулась до самого пола и жалобно заныла. Дядя опускал тумбу пока камера не замолчала.
«Дядя!» опять позвал я. А он махнул, мол уходи. И я ушел. За вечер я ни разу не вспомнил о тренере и о мячах. Думал же я только о том, что завтра по утру я буду думать уже только о них. Что ничего больше не сможет поместиться в моей голове. Что жизнь и смерть отчего-то опять превратятся в далекую и абстрактную тень. Гуманитарий снова станет гомунетарием. И не выйдет из меня ни его, этого самого гуманитария, ни альпиниста, ни хорошего человека, прячущего ключи под половиком. Молчаливая в этот вечер мать опять завтра сможет звать меня заморышем и «мужчинкой». Поэтому я не лег спать. Просидел всю ночь на родном крыльце.
Рано же утром, чувствуя, что вчерашний день безвозвратно теряется в моей голове, я пошел к дяде. В дом я залез уже проверенным способом. Свое Привидение, то есть дядино Привидение я нашел там же, где видел последний раз. Холодильник скрещенный с телекамерой, псевдо-модулятор ноль-ноль, он лежал в углу, печально скрестив лапки и запрокинув то, что должно было быть головой. Я тихонько, чтоб не скрипнула ни одна половица, подполз к этой «штуковине» и в район, где, по-видимому, должно было находиться ухо, стал нашептывать свое последнее желание. Шептал, шептал, шептал. И не заметил, как заговорил в полный голос.
В соседней комнате скрипнул диван. Я замолк и съежился от страха. В комнате дяди одновременно заскрипели кресло и кровать. Послышалось множество шагов. Я сидел и недоумевал, когда к дяде успели понаехать все эти люди. Двери открылись почти одновременно и не знаю, почему я не закричал. Передо мною стояло несколько дядюшек, несколько Мулл Иванычей. И у каждого из них был какой-то физический порок: у кого горб, у кого перекошенное инсультом лицо, у кого вздутый череп с глазами на темени. Приглядываться подробнее я не хотел, но оторваться не мог. А тут еще все дяди Муллы разом заговорили. Я зажмурился и закрыл уши руками.
Слегка отдышавшись, я открыл глаза и уши, но ничего не изменилось по мановению камеры. Дяди по-прежнему голосили, только теперь еще и пытались жестикулировать. Не зная, что предпринять, я поглядел на телекамеру, ища у нее помощи. Не уверен, но в тусклой линзе разбитого окуляра мне привиделась насмешливая улыбка. А впрочем, что еще могла сделать разбитая машина желаний?
Как бы скоро я не сбежал оттуда, но вы не думайте! Все я помню! Помню, что обещал вам узнать, как Привидение попало к дяде на чердак. Дайте оклематься только и наберусь как-нибудь храбрости и зайду к нему. Помогу по дому, а уходя, и спрошу об этом. И еще кое об чем… честно.
Владивосток
Январь 2007
|
|