Аверьянов неохотно оторвался от рукописи статьи, услышав голос ученого секретаря института Нины Александровны:
- Сергей, извините, я вас отвлеку. Это ненадолго.
- Да, я слушаю, - сказал Сергей, пытаясь сообразить, действительно ли это будет ненадолго. Какие-нибудь формальности? Рецензирование? Студенты? Его всегда немного сердила та бесцеремонная непосредственность, с которой Нина Александровна обращалась к сотрудникам. Сейчас он должен закончить свою статью. Это очень важно.
Нина Александровна быстро заглянула в его чуть недовольные глаза и сказала спокойно и требовательно:
- У меня сидит человек. Как он прошел без пропуска, не знаю. Рабочий, пять классов. Излагает какую-то странную теорию. Там у него все вместе: образование солнечной системы, вулканы, землетрясения, происхождение человека… Может быть, это бред или изобретение велосипеда, а может, есть в этом какие-то ценные крупицы. Я бы сама прослушала до конца, но нужно к десяти в типографию. Вы с ним, пожалуйста, побеседуйте, потом скажете мне результат, хорошо?
Аверьянов был несколько растерян. Ученый-самоучка с пятью классами образования… Он бросил взгляд в тот особенный уголок шкафа, где у него лежала стопка трактатов, в каждом из которых строилась единая неклассическая теория мироздания. Это были солидные папки, сшитые вместе общие тетради, амбарные книги. Авторами трактатов были, в общем-то, солидные, высокообразованные увлеченные люди. Их объединяло одно: каждый из них где-то в чем-то отступал от классики, в основе которой лежал Монблан экспериментальных фактов. И все проваливалось: были отосланы авторам обширные рецензии, где обосновывалась их неправота.
Нина Александровна уловила огонек интереса в глазах Аверьянова и сказала:
- Пойдемте, я вас представлю.
Посетитель сидел, неловко опираясь локтем о полированный коричневый стол. Сергея поразила необычность его фигуры для этого строгого служебного кабинета. Он был уже немолод. Бурое, обожженное солнцем морщинистое лицо, живые серо-голубые глаза. Со старанием приглаженный жесткий чуб тронут сединой. Из-под поношенного ярко-зеленого пальто видна помятая синяя рубашка. В одной руке он сжимал старую кепку с кожаным верхом.
Увидев Сергея, посетитель резко поднялся навстречу и повернулся к Нине Александровне. Она чуть тронула Сергея за локоть и сказала:
- Познакомьтесь! Это один из наших ученых, физик, кандидат наук.
Посетитель протянул Сергею сильную грубую ладонь:
- Еноха. А вас как? Аверьянов? Признаюсь, не слышал, но очень рад познакомиться.
Аверьянову стало приятно и немного забавно от почтительного полупоклона этого неведомого доселе, мужественного по виду человека.
Они вышли в коридор и направились в кабинет Сергея. Он осторожно спросил:
- Скажите сразу, к какой науке вы относите ваши… исследования?
Тот ответил решительно, повернувшись к Сергею всем корпусом:
- А ко всем наукам. Как вы их там разделяете: физика, астрономия, биология? Так - ко всем!
Сергей почувствовал некоторую растерянность, хотел ответить резко, но сдержался и сказал вежливо:
- Я мог бы помочь вам разобраться в том, что относится к физике, астрономии, математике, но если взять биологию… тут извините, во всех науках я не могу быть компетентен. Жизни не хватит! Сам я сейчас занимаюсь узкой проблемой, хотя …
- Да, да, - прервал его Еноха, - везде сейчас эти узкие специалисты. Это наша общая проблема. А ведь мир-то един! Только что был в институте геологии…
-Подождите, прервал его Сергей, пытаясь направить разговор в нужное русло и не теряя надежду на то, что Еноха изложит ему сейчас что-то необыкновенно интересное, хотя и непонятное пока с позиций науки. Такое в его практике бывало.
Они вошли в комнату. Еноха быстро снял пальто и сел на стул, предложенный Сергеем.
Аверьянов несколько раз прошелся по комнате, стараясь сосредоточиться. - Сидите, сидите! - воскликнул он, увидев, что Еноха беспокойно встал - Кто вы по профессии? – спросил, наконец, Сергей.
- На буровых работаю. Знаете, как нефть ищут?
- Да, пожалуй…
В воображении Сергея возникла заболоченная равнина, одинокая буровая вышка, неприятный запах разлитой нефти. Далекое детство, Тюменская область. Чумазые буровики в мокрых от пота рубашках. Их напряженные, мокрые лица. Он живо представил себе в этой обстановке Еноху, как краснеет и морщится от напряжения его лицо и как он весело гогочет, когда приходит удача. Вечером на равнину ровно ложится сумрак. Загораются звезды, приходят мечты…
Еноха продолжал:
- Нефть – это мать всех явлений. Земля – она нефтью живет, понимаете? Никакая там не мантия в глубине, а она, родная, – нефть! Всякие там вулканы, землетрясения – это возгорание нефти. Вы видали когда-нибудь, как нефтяные пары под давлением возгораются? О-о, батенька! Железные балки сминаются, такая вот энергия. Солнце светит, – откуда энергия? Да от нефти же!
- О какой нефти на Солнце вы говорите? – почти вскрикнул Аверьянов, почувствовав досаду. «Бог ты мой, он хоть бы о нефти на Марсе завел разговор, может быть, хорошо поговорили бы на гипотетическом уровне. А его куда занесло?» Он взглянул мимо Енохи на освещенный солнцем подоконник и сказал резко:
- Что вы знаете о Солнце? Там ионизованный раскаленный газ, плазма. На поверхности – шесть тысяч градусов, в глубине – миллионы градусов. Какое возгорание, какой нефти?
Еноха сразу нашелся:
- Да нет, это оно сейчас такое горячее. Раньше оно было твердое, как Земля, а Земля от него откололась. Вообще всего было три солнца. Сначала одно вспыхнуло, обогрело другое, на том возникла жизнь, потом там возгорелась нефть.… И они летят в космосе друг за другом, а мы видим только то солнце, которое светит. Вот, скажем, почему на всей Земле происходит смена времен года, – не может же наука толком объяснить!
- Астрономия объясняет смену времен года. И эта смена не происходит «на всей земле сразу», - жестко возразил Сергей и стал объяснять. Еноха слушал его с почтительным вниманием, но затем прервал и изложил все в своем понимании. Да, наклон земной оси – это, конечно, так, но если взять траекторию Земли в неподвижной системе координат, то получается такая вот спираль, а если здесь вот поставить второе невидимое Солнце, то чередование зимы и лета можно объяснить очень просто.
Аверьянов внимательно заглянул в его возбужденные глаза и почувствовал, что не встречает даже намека на понимание того, что он, Сергей, только что объяснил. Аверьянов вспомнил, как он читал когда-то популярную лекцию о космических исследованиях, и один слушатель, чем-то похожий на Еноху, упрямо добивался прямого понятного ответа на вопрос: «Ну а что это дает в практическом смысле?» Сергей говорил тогда о познавательном значении науки, о том, что нельзя заранее предугадать, какую пользу принесет то или иное открытие, но все разбивалось о проклятый тезис: «Ну а практически-то нуль!» Глубокая пропасть непонимания. И сейчас, слушая Еноху, он явственно ощутил, что пропасть отделяет его сознание от сознания этого странного человека.
Еноха разгорячился, жесты его стали свободнее и емче, серо-голубые глаза молодо сверкали. Простая речь лилась энергично и выразительно:
- Я не могу все это на бумаге описать, но я понимаю, всю природу чувствую и понимаю. Ночью выйдешь, – космос черный как нефть, и звезды душу так и пронзают. И чувствуешь, как оно давит, пространство, а снизу нефть к нему стремится, тоже давит. А где давление – там и жизнь. И живет Земля наша сжатая, и кузнечики трещат, и гуран, слышь, кричит в тайге, ребятишки бегают, и трава у них под ногами стелется – хорошо!
«Хорошо», – усмехнулся Аверьянов, - Кузнечики трещат, пространство давит, все хорошо, все понятно
Еноха излагал невежественные, нелепые вещи, которые разум Аверьянова отвергал со всей страстью убежденного в своей правоте ученого.
«Давление рождает жизнь… Пространство давит на Землю, как вода на погруженный в нее мяч. Мяч крутится и всплывает, двигаясь по спирали».
Как может пространство «давить»? Концентрация частиц в космосе ничтожна, гравитационное поле… проблема, но все же не то.… Понимает ли Еноха, что тяготение проявляется как притяжение масс, и орбиты небесных тел прекрасно описываются небесной механикой? Это ненаучно, наивно – применять к космосу представления, заимствованные из обыденной жизни! В то же время слова Енохи очаровывали, дышали какой-то удивительной притягательной силой, и Аверьянов был скорее ошеломлен, чем раздражен. Он говорил уже почти машинально:
- Ваши понятия, которыми вы оперируете, и идеи, которые высказываете, совершенно не соответствуют современным научным представлениям. Вы не знаете математики, а это – язык современной науки. Любая идея должна быть подтверждена численным расчетом.
- Но ведь сначала появляется сама идея, а потом уж она одевается в разные формулы, - возразил Еноха и продолжал: - Природа – это непросто, это ощущать надо, как все в ней происходит. Вот давно уж замечено, например, что многие животные предчувствуют землетрясения, ведут себя беспокойно. Так я приборчик специальный придумал, с кроликом. Надо вот еще раз в тот институт сходить, к этому… как его.…Это, конечно, правильно, что я не могу выразить… да, выразить, написать, как следует. А книжки я читал всякие, в газетах статьи о науке, это всегда. Вы не думайте, что я от нечего делать сочинил муру, чтобы вам тут надоедать. Вот уже одиннадцать лет всем этим занимаюсь.
И тут Аверьянов как-то сразу забыл о сути этого разговора и осознал вдруг смысл происходящего остро и ясно, особо просветленно. Сергей поверил, что человек перед ним действительно связан с природой тысячью нитей, что он наблюдал множество разнообразных явлений и пытался найти им свое объяснение, пусть наивное, но свое. От слов Енохи веяло свежестью непосредственного, чувственного, богатого образами восприятия природы, которого иногда так не хватает современному человеку. Этот чудак видел черные фонтаны нефти, бьющие из-под земли, как кровь из земной вены, видел ослепительные взрывы нефтяных паров, видел бесчисленную армию машин, которые движет энергия нефти. И он уверовал в исключительную роль петролеума, превратил его в первооснову, первовещество и движущуюся силу мира, как древние греки из Милета принимали за первооснову воду, воздух, огонь. Ему по-своему стал понятен космос, зарождение жизни… Он отстаивает идеи, в которых видит основной результат своей жизни. При всей наивности и безграмотности своего учения это, пожалуй, настоящий поэт, с богатой душой и несгибаемой волей. «Какое у него лицо… глаза, как аквамарины на фоне бурой земли!» – подумал Аверьянов и удивился своему сравнению. Он почувствовал себя совсем бледным, бесцветным, малокровным в сравнении с этим человеком. Худое нервное лицо, очки, облысевший лоб, слабые руки.… И такой же бледной, болезненной показалась ему вдруг его сухая научная правда. Правда Енохи была детски простодушной, но она казалась здоровой, сильной, она улыбалась солнечными бликами и красками жизни.
"Что же это такое? – тревожно подумал Аверьянов. Неужели этот человек лучше меня знает, как движется мир? То, что он говорит, – чистейшей воды беллетристика. Та самая презренная беллетристика, которой иногда в научных спорах прикрывают туманность мышления. Но почему, почему он так уверен в своей теории? Ах да, он вынашивал ее целых одиннадцать лет! Удивительно: он, Сергей, тоже одиннадцать лет занимается наукой. Диплом, аспирантура, диссертация, своя группа. Одиннадцать лет упорной работы, самоограничения, настоящей борьбы за истину. Он чувствовал себя в передовом отряде огромной научной армии. Его работы по физике солнечной короны удались, получили признание. Он интересуется достижениями других наук. Разве он, как ученый, не стремился понять, как движется мир? Значит, и Еноха, и Сергей все эти годы стремились к одной цели. Но… зачем этот человек, и зачем все его озарения, труды, обивание порогов? Пять классов образования... Он, Сергей, прорвался к знаниям, а Еноха не смог прорваться сквозь нужду, невежество.… И стал подобием наивного материалиста двадцатого века».
Аверьянов вспомнил одного человека, судьбой схожего с Енохой. Во время учебы в университете Сергей встречал толстого лысого старичка, майора в отставке, который часто заходил в университет переговорить с физиками. Его интересовала опытная проверка специальной теории относительности. Его проекты установок для обнаружения мирового эфира никаким успехом у физиков не пользовались, но разными окольными путями этот энтузиаст добился, чтобы ему выделили подвал одного старого здания и выполнили некоторые технические заказы. Проректор по общим вопросам оказался его старым приятелем. У него нашлись даже помощники, энтузиасты из числа студентов. Эксперименты отставного майора, повторявшие уже известные эксперименты, ни к какому открытию не привели и породили лишь несколько забавных историй.…Сколько их было, разных чудаков, фантазеров, изобретателей вечных двигателей!..
И в то же время, в какие трудности попадали иногда подлинные ученые, сколько сил, средств, человеческого внимания не хватало настоящей науке! Об этом думал Аверьянов, но высказать суровую мораль этому седеющему чудаку, отнимающему у него драгоценное время, не мог.
Еноха воспринимал резкие уверенные слова Сергея с выражением досады и почтительности. Он был чуть-чуть похож на ребенка, у которого чужой солидный дядя хочет отнять любимую игрушку. Он не хотел признавать за официальной наукой права владения истиной.
- Вот, прочел недавно в газете: один академик пишет, что узнать строение других планет вроде бы легче, чем нашей Земли. Как это понимать? Значит, я могу сказать, что у вас в кармане лежит, а у себя - не могу? Так, что ли?
Еноха запустил руку в карман пиджака, вынул скомканную десятку и сунул обратно.
Сергей начал было отвечать на вопрос:
- Если речь идет о радиоастрономических методах… - и тут же замолчал, подумав: «Да зачем я это говорю»?
Его собеседник встал.
- Да, жаль, и здесь меня не поддержали. Ну, что же.… Схожу еще в одно место. Надо было сразу туда и пойти. Там обязательно поддержат. И вот еще что вам скажу: то, что вы говорили вначале про разные науки, – ведь мир-то един и не знает о том, что существует математика там, биология... Великий ученый - он понимает все в совокупности – как Вернадский, например. Вот такого бы мне встретить – тот бы понял. А узкие специалисты не могут.
Еноха встал, оглядел критическим взглядом комнату, надел пальто и, подав а Сергею бугристую жесткую руку, сказал «Прощайте!» - и вышел.
Аверьянов сидел несколько минут неподвижно.
«Как же так?»- думал он: «Неужели я ни в чем не смог убедить этого человека? Моя речь для него – сухие палки, которыми пытаются подпереть небосвод мироздания. Неужели я духовно беднее Енохи, и мое представление о мире так же беднее, хоть и ближе к истине? Что же я потерял, чего я не сумел охватить в жизни?»
И еще он подумал о том, что жизнь последние годы все больше превращается в гонку за субсидиями, за место в сборниках трудов конференций, за базы данных… Не успел, отвлекся – и вышел из полосы везения! Где уж тут философствовать, общаться с искусством, природой…
Аверьянов почувствовал такую горечь, горечь поражения или чего-то другого, какую он не испытывал, пожалуй, ни в одном научном споре.
«Ушел. Разочаровался во мне. Я - не Вернадский…» Аверьянову захотелось еще раз взглянуть на Еноху. Он вышел в коридор и подошел к окну.
Еноха уходил по тротуару, широко и энергично шагая, и его плечи были привычно свободно расправлены. На него оглядывались: наверное, человек с такой походкой казался здесь редкостью. Он бодро спешил навстречу холодному порывистому ветру, не ежась и не застегивая верхнюю пуговицу плаща. Временами он, видимо, жестом сопровождал свою мысленную речь, рубя правой рукой перед собой. Аверьянов попытался представить себе, как Еноха придет домой, как его дородная супруга нальет ему миску супа, тяжело вздохнет и спросит: «Ну что, изобретатель, горе мое луковое, выгнали тебя в шею с твоими идеями?» А изобретатель неукротимо вспетушится, и будет проклинать «этих узких ученых специалистов». Наверное, Енохе надоест безуспешное обивание порогов, и он опять уедет в поле, к своим машинам и скважинам. Там, куда он поедет, будет опушка леса, луг с пожелтелой травой, блестящие замерзшие осенние лужи. Холодно, тоскливо. Но рабочие у костра, отважные, сильные, дружные, будут назло непогоде «травить» свои веселые байки. И Еноха может обратить сегодняшнюю встречу в байку, может сказать там, что он, Аверьянов, «ничего не может». Сергей поежился, и ему вдруг отчаянно захотелось быть там, рядом с Енохой, яростно работать среди пронзительно холодной степи, крепить тросы, навинчивать гайки, наваливаться на рычаги, ощущать рядом замасленное плечо товарища, отдыхать, уставив свой взор туда, где сияет холодное вечернее небо, и размышлять о том, как движется мир…
|
|