Фаршированная рыба
День рождения…. Точка отсчета. Рубеж. Пересадка, что бы ехать дальше или короткая остановка, на которой совсем не надо стоять у кассы и компостировать свой билет потому, что остановка почти и не остановка, а так, момент, короче которого и не бывает, просто вздох, чуть заметный толчок, взгляд в окошко, за которым ещё день, и можно успеть разве что только подумать…. И снова в путь до следующей остановки, которая окажется совсем близко, а за ней и следующая. А ещё – это удар по затылку, когда не видишь и не чувствуешь подобравшегося сзади и ударившего таки так, что есть у тебя силы или совсем их не осталось, но оглядываешься назад, что бы понять, что ещё один год пролетел, пролетел безрезультатно, бездарно, бесследно, безвозмездно и исчез, как утренний туман, почти ничего не оставив, кроме воспоминаний, которые скоро смешаются с другими воспоминаниями следующих лет. И нельзя будет потом точно понять, где он этот год и какой он был…
Но есть ежегодное мероприятие, происходящее именно в день рождения, изнуряющее и выматывающее, высасывающее почти все соки и отбирающее почти все силы. И, как знать, быть может, благодаря именно ему, этому мероприятию, и забываешь, хотя бы на короткое время, о стремительно и бесследно пролетевшем годе, о том, что стал на год старше и подошёл ближе к развязке.
Это мероприятие - подготовка празднования дня рождения и ожидание гостей. Именно подготовка празднования, напоминающая волнение и трепет на сцене перед закрытым занавесом, за которым шум и вздохи переполненного зала, а не само мероприятие, когда занавес открыт, и ты находишься уже во власти сценария, и уже ничего не сделать, и не повлиять на ход события, и ничего не изменить потому, что идёт представление. И тогда, во время самого мероприятия, почти полностью лишённый своих последних сил, с трудом сохраняешь на бледном, как полотно, лице натянутую толи улыбку толи гримасу несчастного человека, словно подавившегося рыбной косточкой и желающего её, во что бы то ни стало, выхаркнуть, и продолжаешь играть, играть и играть роль радушного, переполняемого силами и энергией хозяина…
Дни рождения в моём доме проходят многолюдно и шумно. Инициатором и вдохновителем их всегда выступает моя жена Евдокия потому, что видит во всём этом творимом ею безобразии свой глубокий смысл. Во-первых, поддерживается имидж хлебосольной семьи. Во-вторых, приглашаются нужные и не самые последние люди, от которых кое-что зависит в этой жизни. И, в-третьих, впрочем, сам не знаю, что в-третьих, но явно что-то есть и в-третьих и в-четвёртых и даже в-пятых тоже, ибо не стала бы моя жена только из-за двух ничтожных причин устраивать пиршества с размахом английской королевы.
И так мне предстояло праздновать очередной мой день рождения. Почему-то именно на этот мой день рождения Евдокия пригласила своего нового начальника, и других гостей, конечно, тоже пригласила, но эти другие гости на фоне фигуры нового и очень важного начальника жены должны были быть просто цветным фоном и антуражем.
Начальник этот стал начальником Евдокии совсем недавно. На своём старом рабочем месте он где-то, как-то проштрафился, о чем никому ничего доподлинно не было известно, но за эти самые свои грехи был он переведён в новые начальники Евдокии с записанной в личное дело формулировкой, как и обычно пишут в этих случаях: «в связи с переходом на другую работу». Отдел где, начиная с 8-30 часов утра и вплоть до 17-30 вечера убивает свою жизнь Евдокия, носит название технического или техотдела, хотя почему он так называется, не может объяснить ни моя жена, ни тем более я потому, что никакой техники и ничего мало-мальски близко к ней относящегося отродясь в этом техотделе никогда не бывало, по крайней мере, на протяжении всего того времени, сколько я знаю свою Евдокию.
Я хорошо запомнил тот день, когда пришла домой моя Евдокия и сообщила мне, что опять к ним в отдел прислали нового начальника и опять этот начальник почему-то «заморский». Так и сказала: «заморский» потому, что имя, фамилия и отчество этого нового начальника были трудно запоминающимися и наши с Евдокией уши они совсем не ласкали. А писалось это так: Лапидус Годель Янкелевич. Я не оговорился, так действительно только писалось потому, что произносилось это совершенно по-другому, и только первые буквы озвучиваемых инициалов соответствовали паспортным, настоящим. А звучало это так: Геннадий Яковлевич. На левой руке Геннадия Яковлевича в самом начале его большого пальца была выколота старая, потускневшая татуировка из четырёх крупных неровных букв: «ГОДЯ», за что Геннадия Яковлевича тут же, за глаза, так и стали все называть - Годей. До Годи, по мнению моей жены, были начальники тоже «заморские» потому, что носили они фамилии не объяснимые и непереводимые на русский язык: Жопман и Мандельблат. Имена и отчества у этих бывших начальников тоже были не лучше их «заморских» фамилий.
Но вернёмся к моему дню рождения, на празднование которого был приглашён ещё ни разу не виденный мной Годя. Возражать против Годи мне было бесполезно и уже поздно, ибо Евдокия приглашала гостей всегда сама и никогда со мной не советовалась, как и случилось в этом последнем случае, связанном с празднованием моего очередного дня рождения. Со слов Евдокии, приглашение Годя воспринял, ничуть не смутившись своим незнанием личности виновника торжества, и теперь нужно было готовиться к его приходу со всей тщательностью, ответственностью и силой, на которую мы с Евдокией только были способны. Евдокия почему-то решила, что Годя непременно должен любить фаршированную рыбу, блюдо, по её мнению тоже «заморское», которое и следовало в качестве главного сюрприза подать к нашему столу. Евдокия, для получения консультаций по поводу секретов приготовления этой самой фаршированной рыбы, нисколько того не смущаясь, направилась прямиком в еврейский культурный центр, в котором её приняли весьма вежливо и дружелюбно, и даже где-то с распростёртыми объятиями. Руководитель еврейского центра, крупная женщина с такими же крупными чертами лица, в очках, с увеличивающими линзами, отчего черты её лица становились ещё крупнее, первым делом вручила Евдокии свою визитную карточку, исполненную на белой блестящей бумаге с голубыми каёмочками, на которой была изображена синяя шестиконечная звезда, и из которой следовало, что руководителя еврейского культурного центра зовут Новиковой Аллой Алексеевной. Евдокия была немало удивлена и озадачена наличием понятных и привычных фамилии имени и отчества, написанных на визитке самого руководителя еврейского культурного центра, потому, что ждала увидеть нечто тоже «заморское» трудно читаемое и трудно произносимое, но, вспомнив своего Годю, решила, что и руководительница центра тоже, как и он, с целью стирания граней и различий между народами и для большей понятности, несколько видоизменила свои инициалы…. Алла Алексеевна сама говорила с Евдокией в своём кабинете. В разговоре этом выяснилось, что рыба, предназначенная для фарширования, должна быть обязательно крупной и обязательно с чешуей, и уж совсем будет хорошо и правильно, если эту рыбу Евдокия приобретёт здесь же в этом самом культурном центре. Евдокия согласно закивала головой, чем открыто показала своё удовлетворение и благодарность Алле Алексеевне. Откуда-то сотрудником центра, похожим на вечно выпившего мясника из мясной лавки на новом рынке, была принесена свежая рыба, аккуратно упакованная в запаянный полупрозрачный пакет, и передана Евдокии. Рыба смотрелась привлекательно, совсем, как живая из аквариума, что плавают в новом торговом центре, но её стоимость мало чем привлекла бы покупателя, лежи эта самая рыба и красуйся себе на прилавке рыбной лавки того же самого нового рынка, откуда был выпивший мясник. Но Евдокия не остановилась перед шокирующей цифрой и расплатилась сполна. Алла Алексеевна, не без удовольствия получив деньги, сделала реверанс и сказала, что в означенный час к нам домой придет специальная женщина из этого самого культурного центра, чтобы помочь приготовить эту самую рыбу потому, что процесс приготовления фаршированной рыбы достаточно сложен и трудоёмок, а поскольку вкушать рыбу будет настоящий ценитель и знаток этого блюда, то и её приготовлением должен заняться настоящий специалист, который должен быть непременно ко всему прочему ещё и евреем, а по-иному, то есть если готовить рыбу станет не еврей, то рыба эта совсем не получится. А ещё попросила Алла Алексеевна, чтобы специальной женщине-рыбнице много не платили, поскольку в стоимость этой рыбы уже включена оплата её сложного приготовления и потому цена рыбы могла шокировать доверчивую Евдокию. Просьба не платить «много» была уже намёком на то, что платить, хоть и немного, но придется.
Вернувшись домой с диковинной рыбиной, Евдокия сказала мне, что готовить рыбу придут в день моего рождения, что этот процесс будет длительным, а чтобы успеть с приготовлением фаршированной рыбы к приходу гостей, начнут приготовление с самого утра. А мне Евдокия поручила подготовить это бесценное речное чудо - очистить рыбу от чешуи, но не ни в коем случае не резать и не потрошить, поскольку дальше уже начинаются эти самые сложности и секреты её приготовления, с которыми может справиться только лицо еврейской национальности.
А ещё Евдокия потребовала от меня, чтобы я на своей работе попросил отгул и находился дома в день своего рождения, что я и сделал, правда, без особого на то желания, поскольку лишил себя приятных минут поздравления со стороны сослуживцев и не менее приятной возможности поцеловаться в алые и горячие губы с представительницами женской части своего коллектива, которые на моей службе были уж очень хороши и привлекательны, но ко мне не питали никакого интереса….
Очистка рыбы от чешуи, скажу я вам, друзья мои, дело отнюдь не из лёгких. Оно требует определённого опыта, сноровки, аккуратности, знаний и подготовки, которые приобрёл я благодаря своему опыту. А чищу рыбу я часто потому, что её любит кушать Евдокия и считает она рыбное блюдо уж очень полезным. Вспоминаю мой первый опыт. Я так в первый свой раз увлекся процессом отделения чешуи от рыбы, что этой самой чешуёй были густо залеплены все предметы, находящееся в окружающем меня пространстве на расстоянии достаточно отдалённом от самой рыбы: мои одежда, обувь, волосы, стёкла очков и глаза тоже, открытые участки тела, стены, мебель, полы, потолки, окона, цветы в горшках и сами горшки, из которых произрастают эти цветы, куча не глаженого белья, находящаяся в тот день на кухне и подготовленное к глажению, и даже утюг, стоящий на полу, а короче говоря – всё, всё, всё, находившееся и пребывающее на кухне, где впервые я лишал чешуи несчастную рыбу. Чешуя эта, маленьким прозрачным бисером, настолько плотно и крепко приклеилась, что оторвать её после её попадания на предметы и высыхания было делом весьма сложным, а иногда и невозможным. Чешую, из-за её прозрачности, никогда не видно сразу, но, попав на кожу и высохнув, она стягивает кожу и отрывается не сразу и с болью. Я слыхал, что в стародавние времена из рыбьей чешуи варили клей, на котором замешивались краски и потом писались фрески по штукатурке стен храмов. Фрески те, просуществовавшие уже несколько столетий, сохраняются и поныне. А тот первый мой опыт очистки завершился ссорой с Евдокией и спровоцировал неплановый ремонт нашей кухни.
Как-то раз я попробовал вынести рыбину во двор и чистить её там, прямо на зелёной траве, где рисковал только лишь одним: залепить чешуёй свою одежду. Но как только я разместил предмет очищения на траве и приступил к процедуре очистки, то был тот час же атакован изголодавшимися бродячими собаками, которых аромат рыбы привёл в неуправляемый экстаз. Я бежал от них в страхе быть укушенным бешеной псиной, позабыв и о рыбе и о приказавшем долго жить рыбном супе, позабыв и о жене, хотя помнил, что от неё достанется мне сполна. А брошенная мной рыба была в короткой драке-разборке братьев меньших тут же отправлена неочищенная со всеми своими потрохами, в бездонные желудки бездомных собак. Потом методом проб и ошибок, а ещё погоняемый укорами и наказаниями жены моей Евдокии, я нашёл самое подходящее место для чистки чешуи.
Делюсь своим ещё не запатентованным открытием: это - ванна.
Рыбу я располагаю на дне ванны, и чищу её там, шкрябая обычной вилкой по чешуе, начиная от хвоста. Но, надо не забыть подложить под рыбу дощечку и пошире и подлиннее и попрочнее потому, что вместе с чешуёй можно незаметно соскрести эмаль ванны и тогда стоимость рыбного супа будет равняться стоимости очищаемой рыбы, сложенной со стоимостью замены исцарапанной ванны на новую, желательно импортную, а ещё и её доставки на этаж, и установки ванны, и спуска вниз к мусорным ящикам не совсем ещё старой, но уже дырявой вашей ванны. Но, если ванна всё-таки осталась не повреждённой, то ни коим разом нельзя смывать очищенную чешую в канализацию прямо из ванны потому, что в этом случае будет напрочь засорена канализация под ванной и тогда стоимость рыбного супа будет равняться стоимости рыбы, сложенной со стоимостью прочистки канализации, а ещё и стоимости обеда и выпивки слесаря, вызванного из жэка. Рыбу можно чистить, не вынимая её из просторного пакета, но только пакет должен быть прозрачным, ибо под непрозрачным можно быстро повредить свою переднюю конечность и тогда стоимость любимого рыбного супа…. Впрочем, вы и так уже не хуже меня всё поняли, сосчитали и освоили.
Наступил день моего рождения. Я проснулся одновременно с Евдокией, которая по своему жизненному ритму, в отличие от меня, относится к жаворонкам и по утрам встаёт рано. Я выслушал её поздравление, напоил Евдокию утренним кофе и, не мешкая долго, приступил к делу. На сей раз, я пошёл тем путём, который проторил себе сам своим умом и опытом, чем немало, как вы это чувствуете, горжусь, а именно: понёс рыбу, купленную в еврейском культурном центре, в ванную. Евдокия, видя моё усердие и не скрывая по этому поводу своей радости, заглянула в ванну, сказала: «Ни пуха, ни пера, птенчик, приду с обеда и помогу» и, хлопнув дверью, умчалась в свой техотдел, оставив меня наедине с очищаемой рыбой. Чистка прошла на редкость чётко, быстро и почти без выстреливания в пространство клейких липких частиц, именуемых чешуёй. Теперь мне предстояло смыть чешую, что обычно я делаю в соседнем с ванной помещении – туалете, а конкретнее – унитазе. Наш семейный унитаз – это гордость Евдокии. Не менее двух раз в день Евдокия чистит это чудо цивилизации, от чего оно, это самое чудо блестит и сияет, как новенькое, подобно тому, что красуется на витрине нового гипермаркета, где в огромном аквариуме плавают живые рыбы. Евдокия, всякий раз показывая гостям квартиру, непременно открывает дверь туалета, заставив гостей зажмурить глаза от слепящего их фаянсового блеска, и при этом всегда говорит ослеплённым гостям, что из нашего унитаза даже пить можно. Но вот пить из него, почему-то никто не решается, не подаёт примера и моя Евдокия, не пью и я. Зато я, в тайне от неё, укладываю только что очищенную рыбину в сияющий унитаз, и, придерживая рыбу за хвост, спускаю воду, уносящую в сети водоканала многочисленные рыбьи чешуйки.
Точно так я всё сделал и на этот раз. Только этому разу судьба уготовила трагическое завершение. Рыба, почему-то, оказалось очень скользкой, её хвост короток, а поток воды очень сильным, а я никак не был готов к сложению этих двух сочетаний, не рассчитал силу своих рук, не удержал рыбу и она, как живая, выскользнула и, повинуясь турбулентному потоку жидкости, вырвавшемуся из хорошо отрегулированного и тоже блестящего смывного бачка, уплыла…
Я почувствовал холодок в своей груди и, ещё не осознавая всей глубины и трагизма случившегося, просунул, на сколько это было возможно, свою руку в тайные, холодные лабиринты унитаза, но нащупал только один предмет, которой после извлечения его на свет оказался ржавым гвоздём, неизвестно откуда и как оказавшимся в чистом фаянсовом лабиринте. В эту минуту я готов был припасть к фаянсовому чуду цивилизации и испить эту воду, лишь бы показалась заветная рыбья башка с выпученными рыбьими покрасневшими и не шевелящимися глазами. Но чудо не наступало, а многократные повторные просовывания и заталкивания рук в жидкое холодное унитазное чрево не давали никаких результатов кроме ощущения скользких холодных стенок унитазного фаянса. И тут я совершенно реально почувствовал накатившуюся на меня беду - усиливающимся холодком в груди, подступающим комом к горлу и выступившими на поверхности всего моего тела капельками пота. Я с ужасом стал осознавать, что беда, обманув меня, подкралась с совершенно неожиданной стороны, её поступью было журчание воды, и хорошо отрегулированное смывное оборудование, и теперь она дышала в моё лицо своим ледяным дыханием из вычищенного моей женой унитазного отверстия.
Я ощутил исчезновение вожделенной рыбы, как уход в небытие родного близкого человека. Померкло утреннее поздравление с наступившим днём рождения, и уже не хотелось смотреть на только что радовавший мной глаз, подарок моей жены, бледно-розовые кальсоны на серой пуговке, с начесом. Звуки жизни, только что наполнявшие надеждой и радостью мой дом, теперь же сделались отвратительными и непереносимыми. Я плотно закрыл свои уши ладонями, но звуки проникали сквозь толщу моих ладоней утренним телевизионным ток-шоу, аплодисментами статистов, приглашённых в телевизионную студию, надрывным голосом заевшегося ведущего, минуты работы которого, должно быть, как счетчик в такси отсчитывались и измерялись, не звонкой монетой, а зелёными бумажками с изображением президента Америки. Сквозь ладони я слышал звуки движущегося лифта, скрежет выдвигаемого ящика мусоропровода на лестничной площадке, скрип открывающейся подъездной двери, потом эти звуки стали вытесняться звоном, заглушающим всё остальное и заползающим в мои уши через неплотности между пальцами рук, через незаметные щели между кожей лица и кожей ладоней. Мне казалось, что я схожу с ума, и безумие поселяется в моей голове в виде этого невыносимого звона. В голове стали возникать кошмарные картины, я увидел сидящего за нашим накрытым столом Годю, которого я до этого ни разу не встречал и нигде не видел. Годя оказался человеком полным и важным, в смокинге и малиновой бабочке с лицом писателя Аркадия Вайнера. Я услышал сквозь звон, как Евдокия с гордостью объявила коронный номер дня: «Фаршированная рыба» и в комнату с гостями, медленно и важно, как летающая тарелка, влетел большой поднос, покружился над головами гостей и опустился на стол перед Годей, раздвигая тарелки и салатницы и тем самым, расчищая себе место на праздничном столе. Я увидел, что на подносе лежит уплывшая только что от меня рыба, но совсем не фаршированная, а очень даже живая. Рыба глотает воздух своим беззубым ртом, двигает выпученными глазами, находит своим взглядом Годю, пристально смотрит на него своим немигающим взглядом, а потом говорит голосом пьяного мясника, что из мясной лавки на новом рынке: «Вода в унитазе чистая, я сама её пила, вот попробуйте» и выпускает из своей рыбьей пасти прямо Годе в лицо упругую водяную струю, от чего Годя падает со стула на пол, а его малиновая бабочка вдруг начинает быстро-быстро махать своими бархатными мягкими крыльями, отрывается от шеи Годи и летит, порхая, на огонёк, закрыв собой свет люстры и погружая всех во тьму. Наступила темнота и начался общий переполох… Звон в моих ушах стал совсем нестерпимым. Я ослабил свои ладони, зажимающие уши, отвёл их от зажатых ушей и понял, что звоном безумия был долгий настойчивый звонок во входную дверь моей квартиры. Совсем позабыв, что нахожусь только в одних моих самых любимых клетчатых семейных трусах по колено, я открыл замок входной двери в квартиру и толкнул наружу дверь, обитую черным дерматином.
За дверью стояла женщина, лет тридцати, высокая и стройная, со светлыми волосами под серым шарфом и небесно-голубыми глазами, лёгким загаром на лице, и это в январе-то месяце! Еле уловимое мгновение, ничтожная пауза - уже дали мне понять, что передо мной была красавица, ещё одно мгновение, и я понял, что передо мной - мой идеал, а следующее мгновение вселило сомнения: не сон ли это и не продолжение ли это моих недавних галлюцинаций? Я незаметно ущипнул себя, благо сделать это было легко и просто потому, что стоял я в одних семейных трусах. Нет, я не спал, я бодрствовал. Я стоял и молчал, а ещё я пил глазами её и не мог напиться досыта.
- Я из еврейского культурного центра, вы ждёте специалиста? – её голос был
мягче и нежнее бархата, с одинаковым блаженством этим голосом можно наслаждаться в точности так же, как и пить её красоту. Я слышал похожий тембр голоса у актрисы Брынзовой из нашего городского театра, когда последний раз был на премьере с Евдокией, и влюбился тогда в тот голос.
- Что вы сказали? – ничего не поняв из сути сказанного, переспросил я.
- Вы плохо слышите? – громко спросила она.
- Да… То есть…. Нет. Просто я…
- Это у вас рыба?
- Да, да, - вскричал я, испугавшись, что пауза затягивается, и прекрасная
незнакомка может исчезнуть, как мираж и оставить меня, потому я заговорил скороговоркой, - Проходите, я рад, я ждал вас, очень ждал, вы даже представить себе не можете, как я вас ждал, и как я вам рад.
Тут я заметил, что прекрасная незнакомка с интересом разглядывает меня, сообразил, что нахожусь в одних трусах, и почувствовал, как жгучая, предательская краска заливает моё лицо. Наверное, я сделался очень красным потому, что кожа моего лица пылала совершенно нестерпимо, и я увидел краешком глаза малиновый кончик своего носа, который и правда имел цвет свежей, созревшей малины. Она заулыбалась, заметив моё смущение. Но убегать и одеваться было уже поздно: слишком долго я красовался в неглиже перед прекрасной незнакомкой и, кажется, нравился ей и своим смущением и своим видом. По крайней мере, я чувствовал это. У меня действительно было на что посмотреть: я неплохо сложен, чему способствовали мои ежедневные занятия в собственный обеденный перерыв на тренажере, который приобрели специально для сотрудников моего офиса. И случилось так, что только я один пристрастился к этому инструменту и мог наслаждаться и чувствовать напряжение и рост своих мышц. В этом занятии был, пожалуй, единственный недостаток – на работе негде было помыться. А может быть, в этом недостатке было и своё преимущество потому, что после этих ежеобеденных занятий на тренажере, ко мне никто не подходил близко, не нервировал своими вопросами и не отвлекал меня от работы, не приглашало меня даже моё руководство, что тоже немаловажно для собственного душевного спокойствия и равновесия. А ещё у меня имелась привлекательная для женских глаз растительность на теле, покрывающая мои соски, разросшаяся мелкими кудряшками на моей груди, бегущая вниз дорожкой волос на животе, и устилающая тонкими, с золотым отблеском, волосами мои ноги и руки. Я чувствовал, что голубоглазая незнакомка тоже любуется мной, как и я ею.
- Простите меня за мой непристойный вид….
- Не стоит волноваться, я уже адаптировалась к вашей наготе. Поверьте мне, в этом что-то есть. А где собственно предмет моего визита?
- Рыба?
- Да.
- Она в унитазе.
- Как в унитазе?
- Её унесла струя.
- Чья струя?
- Моя… То есть не моя, а унитазная, - спохватился я и вовремя поправился.
- Ничего не понимаю, это вы так шутите?
Я вспомнил уплывшую рыбу и снова, с ещё большей силой, ощутил своё несчастье. Почему-то я чувствовал, что блондинка может помочь мне в моей беде. Я предложил ей раздеться, помог снять её роскошную норковую шубу, мягкую и лёгкую, с влажными меховыми иголочками от растаявших снежинок. Я ощутил тонкий, манящий запах неведомых мне духов, исходящий от серого шарфа, покрывавшего её голову и так хорошо сочетающегося с цветом её небесных глаз.
Я рассказал ей о своём несчастье, и для большей убедительности показал сияющий унитаз, разделочную доску и нож, сохранившие на себе редкие чешуйки уплывшей рыбы.
- Ну и дела, - сказала она.
- Помогите, - взмолился я, - гости специально придут на фаршированную рыбу. А
выйдет, что их надули. Моя жена… Ей не пережить такую беду, - я почувствовал, что на моих глазах выступили слёзы и мне нисколько не было стыдно ни этих слёз ни своих трусов, а прекрасная незнакомка представлялась мне уже вовсе не незнакомкой, а давней и старой знакомой, которая всегда выручала меня, - Придумайте что-нибудь, вы же умные люди…
- Это точно, дурак среди нас – редкое явление.
- Как вас зовут?
- Варварой, можно просто – Варя.
- А по-настоящему?
- Так и зовут.
Тут только я рассмотрел, что у Варвары чисто-русские черты лица, совершенные и идеальные, я представил её в русском народном костюме, в кокошнике, с подносом в руках, на котором румяный хлеб с блестящей сладкой корочкой и маленькая солонка, наполненная кристалликами соли и это было вполне правдоподобно.
- Простите за бестактный вопрос, не удобно спрашивать…
- Что такое? Говорите.
- Вы кто будете по национальности?
- Еврейка, - уверенно сказала Варвара, потом, помолчав немного, добавила, - по мужу.
- Бывает, - сказал я, так и не уяснив себе до конца непонятные национальные
тонкости…
- Не знаю, как помочь вам, - она посмотрела на свои часики, ладно сидящее
на её изящном запястье вместе с тонким золотым браслетом, тряхнула головкой, расправляя свои золотые кудри, и сказала:
- Совсем не остаётся времени на приготовление фаршированной рыбы, даже
если сейчас купить её на базаре, всё равно не успеть сделать по полному рецепту…
- Сделайте, что ни будь, Варенька, - я опустился перед ней на колени и эти мои
действия были совершенно искренними, без тени позёрства и малейшей игры.
- Что вы, что вы, сейчас же встаньте, - она протянула ко мне свои руки,
непроизвольно коснувшись ими моей груди, от чего меня словно током ударило. Я поймал её руку и прижал к своему сердцу. Она не сопротивлялась. Я держал её ладонь на своём сердце и мы оба слышали его частые удары, ускоренные смешавшимися воедино моими переживаниями, к которым прибавилось совершенно новое, давно уже не испытываемое мной чувство: трепет перед ней. Я снял её руку со своего сердца, поднёс её ладонь к своим губам и стал целовать. Я не смотрел ей в глаза, но чувствовал по её покорности и мягкости её суставов, что ей это нравилось.
- Вы обрезаны? – услышал я её голос.
- Нет, я аккуратно чистил рыбу, у меня нет на руках и царапины.
- Я не о руках, я о другом, - она оттянула резинку моих трусов и, держа её
оттянутой, посмотрела в образовавшееся пространство между моим накачанным животом, c уходящей вниз дорожкой волос, и клетчатой тканью трусов.
- Классный, - сказала она, - у меня ещё ни разу не было такого.
От этого взгляда я, как будто от нежного прикосновения к моей чувствительной плоти, почувствовал своё возбуждение, быстрое, полное и устойчивое. По телу пробежала дрожь, томная и предвкушающая. Она это видела. И я, уже не осознавая и не отдавая отчёта своим действиям, повинуясь только одним своим чувствам, крепко обнял и привлёк её к себе. Своими губами я ощутил тепло её щёк, прохладу её ресниц, нежность её губ и шаловливость её языка. Весь мир, существовавший и мучащий меня ещё несколько минут назад исчез, растворился, пропал вместе с его прошлым, остались только два его высших создания, два тела, два сознания, сливающихся в одно целое, я и она, кому уготовано было встретиться именно в день моего появления в этом мире и подарить друг другу несколько минут счастья. И оно случилось, это счастье, короткое по времени, но бесконечное по своим ощущениям. Мы познали тела друг друга. Я её нежное, стройное, упругое, жаркое, загорелое, а она моё мохнатое, мускулистое и я понял, что судьба готовила эту встречу долгими моими тренировками в обеденные перерывы, ибо моё тело, с его возможностями, силой и совершенством было и для неё тоже подарком судьбы.
……………………………………………………………………………………………………...
Собираясь уходить, она сказала:
- Кажется, я знаю, как помочь тебе. Скажи, что в доме на полдня отключали
электроэнергию, не работала плита, и мне пришлось унести с собой рыбу и готовить её в другом месте. Скажи, что рыбу принесут к столу. И отключи свет на самом деле, чтобы оттаял и потёк холодильник, тогда уж точно никто не усомниться в твоём рассказе. С днём рождения, милый, - и вновь её губы на мгновение коснулись моих, пылающих и ещё продолжающих сохранять на себе вкус её поцелуев.
- Так и будет, да?
- Да, - сказала она и ушла так же неожиданно, как и появилась, оставив со мной на какое-
то время запах своих чудных духов и примятость подушек дивана, а я стоял перед закрывшейся дверью и слушал звуки её шагов, звуки лифта, спускающего её вниз, хлопок входной двери моего подъезда, закрывшейся за ней. Я поверил ей потому, что уже любил её.
____
Прибежала Евдокия и я, не дав ей отдышаться и отводя глаза в сторону, сходу выпалил ей версию об аварии электричества в доме, а она стыд моей измены приняла, как мои глубочайшие переживания из-за того, что рыбу готовят где-то, не знамо где, и что отключена электроэнергия, и теперь разморожен холодильник и я, вынужден промокать половой тряпкой лужу талой воды, истекающей из холодильника, собирая талую воду в ведро. Выслушав меня, она сказала:
- Вечно у тебя что-то случается. А губы-то свои, зачем накусал?
- От волнения…
- От волнения, от волнения, - ворча, передразнила меня Евдокия, - Давай, быстро
за дело, надо до прихода гостей всё успеть: унитаз вычистить, закуски нарезать, расставить, одеться и причесаться!
И я, повинуясь указаниям Евдокии, а ещё подгоняемый чувством раскаяния в недавно содеянном, включился в процесс нечеловеческих, почти космических скоростей открывания железных и стеклянных консервных банок, резания овощей и фруктов, колбас и сыра, крабовых палочек и варёного картофеля, чистки орехов и селёдки, натирания на тёрке моркови и свеклы, жаренья и варенья, кипячения и подогревания, откупоривания пробок и крышек винных и водочных бутылок разной формы, цвета и содержимого. По причине дикой спешки, была разбита бутылка подсолнечного масла, и вязкое масло предательски затекло в щель между кухонными тумбочками, просачиваясь медленной желтоватой лужицей на полки тумбочек, растекаясь по полу, и вытекая под ноги из совсем неожиданных мест, рассыпана соль прямо в свежеприготовленный салат из ананаса, чеснока и сыра, расколота одна из любимых тарелок Евдокии, входившая в число предметов старинного дореволюционного бабушкиного сервиза. Евдокия кричала, ругала меня непечатными словами, жалела свою растраченную на меня жизнь и поломанную судьбу, называла меня тютей-матютей, а подготовка стола, несмотря на нехватку времени и все эти неприятности, шла своим ходом, хоть и казавшимся не очень быстрым. На столе, покрытом белой рельефной скатертью, ниспадающей вниз ажурными кружевами, добавлялось и добавлялось количество тарелок и салатниц, блюд и блюдец, заполненных пьянящими и благоухающими деликатесами.
Как только на столе не без труда было найдено место последней тарелке с салатом, поставленной почти на бок, так зазвенел звонок входной двери. Евдокия, крикнув мне: «Встречай», сама бросилась в ванную обливать свои пазухи дезодорантами, снимать бигуди, делать начёс, красить ногти лаком и алой помадой свои потускневшие губы, надевать бархатное черное вечернее платье с белым кружевным воротником и красные туфли-лодочки под цвет помады и лака ногтей. Я же, не сбавляя своего напряжения, двигался по направлению к входной двери на звон звонка, на ходу одевал и застёгивал черные брюки, которые не успел погладить, благо на черном фоне не так заметно, заправлял и застёгивал белую рубашку, затягивал узел галстука, и что есть мочи орал: «Лечу, лечу», дабы слышно было стоящим за входной дверью, обитой дерматином, исцарапанным покойным котом, фотография которого висела в нашей спальне рядом с фотографией ещё живой Евдокии.
Гости пришли все разом, заполнили прихожую, а часть гостей, не поместившись в квартире, стояла на нашей обшарпанной площадке, ожидая своей очереди, чтобы войти и тоже раздеться. Долговязый худой незнакомый мужчина в черном цигейковом пирожке, и узким лицом, вытянутым по вертикали вдоль своего высокого роста, успевший последним поместиться в прихожей, громко кричал:
- Евдокия, выводи сюда своего суженого, ряженого, щя мы ему уши надерём!
Некоторые гости были мне знакомы: это были сослуживцы жены, фотографии которых приносила показывать Евдокия домой, врач-проктолог, подружившаяся недавно с Евдокией, со своими мужем и детьми, молодая парикмахерша, стригущая на дому Евдокию, а иногда заодно и меня, годившаяся мне по возрасту в дочери, массажистка Елена Васильевна, громко и заразительно смеющаяся во время массажирования 45-летного тела Евдокии. Евдокия быстро справилась со своим туалетом и успела выйти к гостям, которые медленно раздевались, толкаясь в тесноте прихожей, обрывая и роняя на пол висящие на стенах прихожей календарь, кашпо с искусственными цветами и несколько репродукций. Я, еле успевая, уносил раздеваемые гостями пальто, шапки, шарфы, шали и сапоги в нашу спальню, где раскладывал этот гардероб на кровати и полу, а на лице, как мог, пытался сохранить подобие улыбки и своей радости. Гостям, как в музее, выдали тапочки, которые купила Евдокия специально для приёмов в нашем доме. Им показали квартиру, конечно же, сияющий унитаз, сопровождая этот показ рассказом о том, что из нашего унитаза пить можно. Потом гостей пригласили в зал, где стоял сервированный стол, и где мне, как имениннику, были вручены подарки. Долговязым мужчиной оказался сам Годя, и в его облике, на первый взгляд не похожем на тот, что я себе представлял ещё утром, всё-таки, было что-то знакомое. Он был в коричневом костюме в блестящую широкую полосочку, и галстуке с огромным узлом. Годя первым поздравил меня, произнеся трогательную речь о семейном благополучии, о Евдокии, которая хорошо работает на своём рабочем месте, чему, по предположениям Годи, должен был непременно способствовать только я, будучи верным и любящим её мужем. Свою речь Годя завершил стихами Степана Щипачёва «Любовь не вздохи на скамейке», а мне почему-то подумалось, что весь мир уже знает о моей встрече с Варварой, и я покраснел. Все остальные гости загалдели и закричали: «Поздравляем», стали дарить мне коробочки, упакованные в цветную блестящую бумагу и перевязанные цветными бумажными ленточками с завитушками. А Годя под многозначительный взгляд Евдокии подарил мне заклеенный конверт, после чего все зааплодировали, а затем расселись. Годя сел во главе стола, как именинник, а мы с Евдокией оба на одной табуретке, на углу стола. Так мне проще было выходить и подносить гостям, и так мне было легче сохранять улыбку на своём лице потому, что об улыбке уже не думалось, она стала непроизвольной, и теперь я старался изо всех своих сил, теснимый Евдокией, не свалиться с краешка табуретки. Выпили, застучали вилками, зазвенели хрусталём, стали хвалить салаты, болгарское вино, старинную посуду и погоду. Кто-то рассказал о похоронах известного артиста, которые им же были увидены в Москве, восторгался полированным гробом, в который посчастливилось лечь этому артисту, кто-то рассказал о квартирных кражах, кто-то о краже денег со счетов владельцев мобильных телефонов, кто-то, узнав, что за столом врач, стал расспрашивать об особенностях её проктологической практики. Годя рассказал анекдот про одного несчастного мужичка, заболевшего аденомой предстательной железы. Мужичок этот обратился к глазному врачу, оттого, что у него выступали слёзы, когда он силился отправить малую нужду. Медицинская тематика развеселила гостей, но больше смялись, глядя и заражаясь смехом Годи, который хохотал мелкими раскатами, высоким, почти женским голосом, показывая свои длинные желтые зубы, подходившие к его высокому росту и его удлинённым чертам лица. Потом Годя, превозмогая смех, простонал:
- Мы сегодня будем пить или нет?
С Годей согласились все. Налили кому вино, а кому водку, затем выпили, чокаясь, желая мне много известных и избитых пожеланий, закусили, а сослуживцы Евдокии раздали сидящим за столом бумажки и по ним, немного фальшивя, запели песню «Вот кто-то с горочки спустился». Только песня была не про милого, в песне пелось про меня, и гимнастёрка защитная была не на милом, а на мне, и яркий орден был тоже на моей груди. Мне сделалось приятно, и у меня от избытка чувств выступили слёзы на глазах. Годя увидел мои слёзы и снова вспомнил свой анекдот про аденому, и все снова засмеялись потому, что выходило, что и у меня тоже была аденома и, стало быть, половая слабость. В этот самый момент я упал таки со своего стула, на краешке которого сидел краешком своей ягодицы, а точнее меня столкнула Евдокия, когда тоже стала смеяться и от этого своего смеха трястись всем своим телом. Моё падение развеселило гостей ещё больше потому, что я упал на спину, а ноги мои задрались наверх и какой-то момент сидящие за столом могли видеть Евдокию, а рядом с ней торчащие, как из-под земли, ноги в серых штопаных носках. Снова выпили, на этот раз за здоровье хозяйки, а Годя закричал, обращаясь к Евдокии:
- Матушка, а где же обещанная рыба? Дай нам её отведать, не прячь её!
И все по команде Годи стали скандировать дружно: «Рыбу, рыбу, рыбу…». Эти выкрики почему-то мне напомнили свадебное «Горько». Я не знал, что нам дальше делать и что можно придумывать в оправдание отсутствия фаршированной рыбы потому, что рыбу не несли, а в душе закрались сомнения, принесут ли её вообще…. Нашлась сообразительная Евдокия. Под крики гостей, напоминающих свадебное «Горько», она ухватила меня за бока и стала целовать меня взасос, как это принято делать молодожёнам на их свадьбе, чем повергла в полный шок наших гостей и меня тоже. Гости захлопали в ладоши, а Годя стал считать продолжительность нашего поцелуя, а все опять хором подхватили его нескорый счёт: «Один, два, три, четыре, пять… семнадцать, восемнадцать…». Крики и аплодисменты заглушили звонок в нашу входную дверь, настойчивый сигнал которого стал слышен, когда снова предложили выпить, на этот раз за молодых.
- А вот и рыба, - крикнул я, отстранил Евдокию, продолжающую льнуть ко мне, и
выбежал из-за стола открывать двери.
А Годя сказал:
- Встретим её достойно!
И все повставали со своих мест и тоже пошли вслед за мной к входной двери на звук несмолкающего звонка, одёргивая свои платья и брюки, прилипшие и предательски вонзившиеся во все складки засидевшихся и вспотевших тел.
За дверью стоял тот самый сотрудник еврейского культурного центра, похожий на вечно выпившего мясника из мясной лавки на новом рынке. В руках этот сотрудник держал свёрток, упакованный в блестящую серебряную бумагу, и перевязанный голубой бумажной лентой с большим бантом, похожим на цветок.
- Это вам от нашего центра в знак благодарности и признательности, - сказал
сотрудник культурного центра и предложил мне расписаться в квитанции. Я, ничего не понимая и ничего не подозревая, расписался, поблагодарил сотрудника, взял у него свёрток и оказался с блестящим свёртком у нашего праздничного стола в окружении гостей.
Дрожащими от волнения руками, я развязал бумажную ленту, развернул блестящую и хрустящую бумагу, и все увидели содержимое пакета.
Это был багет из полированного дерева тёмного цвета, с золотой инкрустацией. Под стеклом, заправленным в багетный профиль, была подложена тисненая бумага цвета пятисотрублёвой купюры с крупным текстом на русском языке с буквами, исполненными под еврейское квадратное письмо.
- Кажется, вас наградили. Позвольте зачесть, - услышал я над собой Годин голос
и передал ему роскошный багет. Годя вытащил из внутреннего кармана своего пиджака большие очки со слегка затемнёнными желтоватыми стёклами, встряхнул их, открывая очки, надел на свой вытянутый нос и стал неторопливо читать текст:
- Многоуважаемая Евдокия, фаршированная рыба, приготовленная в честь дня
рождения вашего мужа, признана победителем престижного конкурса «ФИШ» по качеству приготовления и уровню художественного оформления. Ваше блюдо отправлено в Иерусалим, где будет представлено, как эталон национального кулинарного искусства. Поздравляем вас с заслуженной победой в конкурсе.
Годя замолчал, молчали и все остальные. Первым опомнилась врач-проктолог. Она бросилась, поздравлять, обнимать и целовать Евдокию, а за врачом стали поздравлять Евдокию все остальные. Я стоял в стороне и мысленно благодарил красивую Варвару, так неожиданно появившуюся в моей жизни, за её находчивость и думал, что не дурно было бы встретиться с ней ещё раз.
Евдокия, пребывая в приподнятом настроении, почему-то подарила чудесную грамоту Годе, он же не отказался от подарка и принял его, будто именно его рыба, а не моя стала победительницей престижного конкурса. Все сфотографировались на общий фотоснимок, на котором в самом центре сидел Годя с чудесной грамотой в руках. На снимке не оказалось только одного человека – меня потому, что я стоял с фотоаппаратом и фотографировал гостей. Гости разошлись довольные, унося в своих желудках результаты наших с Евдокией кулинарных усилий и материальных затрат. Годя прощался со мной, как старый родственник, долго целовался и обнимался. Мне было неприятно потому, что от него сильно пахло чесноком, хотя чеснока к сегодняшнему столу мы с больших порциях не подавали. А целовался я только в знак признательности за подаренный мне конверт, который лежал в заднем кармане моих брюк и согревал приятным теплом мою правую ягодицу. После ухода гостей Евдокия, державшаяся бодро при них, повалилась на диван и сказала:
- Начальство, кажется, осталось довольным. Я выложилась до конца. С меня на сегодня хватит. Всё.
Я же стал распаковывать подаренные мне коробочки, и в них, как это ни странно, оказалась в каждой туалетная вода. Глядя на эти подарки, подумалось, что туалетная тема преследует меня весь сегодняшний день и даже вечер.
Я вытащил, подаренный мне Годей конверт и, предвкушая приятный хруст нескольких зелёных купюр, вскрыл его. В конверте оказалась всего лишь одна открытка с напечатанным в ней типографским поздравлением с днём рождения. Так теперь принято, думать не надо, поздравление продаётся вместе с открыткой. Прочитав короткое поздравление, уместившееся в две строчки, я посмотрел на Евдокию, и она, защищая своего Годю, сказала мне слабым голосом:
- Разве конверт с открыткой не стоит денег?
Мне почему-то стало жалко Евдокию, которая по большому счёту старалась ради меня, совершенно никчемного человека, по вине которого так никто и не отведал «заморское» блюдо - фаршированную рыбу.
|
|