После года совместной жизни она плотно закрыла дверь своей комнаты.
Они не растаскивали имущества, не проводили по квартире разделительных черт. Просто она уволилась с работы, а он уже пять дней лежал в самом пыльном углу своего «кабинета» на новом чёрном костюме и смотрел в потолок. Она тоже посмотрела за несколько минут до нелепого разговора. Он с прикрытыми глазами провёл по душному воздуху своей белой рукой и прошептал: « Какие могут быть сомнения в том, что, обнявшись однажды с дикими кедрами, никогда не сможешь смотреть в глаза серой девятиэтажки»… Она не поняла. А он сообщил, что ровно через шестьдесят три часа и восемь минут поедет с Аркадием в Саяны… или ещё куда-нибудь….
- Артём, послушай, денег нет, я уволилась. Прости.
Артём вздрогнул, странно изогнулся, бессильно взмахнул рукой. Глаза не открыл. Хриплым вдруг, низким голосом выплюнул:
- Дэньги! – так и сказал «дэньги». – Господи, как прозаично и банально! Леночка, ты подумай, как прозаично!
Она молча вышла из комнаты и теперь, после года совместной жизни, плотно, на защёлку, закрыла дверь своей комнаты. Легла и полетела….
… Полюбив, он заметил, как далёки её глаза и непоколебим характер. За несколько дней до начала медового месяца она купила на совместные с родителями деньги квартиру.
Он не удивился, что она летает. А она – что он не помнит ничего из своей университетской жизни и стремится куда-нибудь исчезнуть.
«Артём – романтик. Таких людей на земле мало… слишком мало для жизни»….
Лена не могла сегодня сосредоточиться. Расслабилась – почти растаяла под тяжестью воздуха. Но не улетела. Какие-то глупые мысли текли по её длинным волосам и оплетали тело. За стеной говорил сам с собой Артём, перекладывая вещи на диване. Хотелось зареветь, но ей было противно. И эти последние усилия борьбы с действительностью утащили её туда, где она жила на самом деле….
… Я провела рукой по тёплой, бархатистой и нежной воде. И засмеялась. Мама, встряхнув смольными волосами, упала на спину, причмокнув ею и озером.
- Ленка, лови! – папка кинул с каменистого берега розовый круг, но я, резко поджав колени к плоской груди, ушла на дно. Оттолкнулась, взмахнула руками и вылетела на волю. Туда, где папа и мама тревожатся, ждут, когда же я, наконец, научусь плавать.
Папа уже заходит к нам. Он – стройный, загорелый, молодой. Трусы на нём новые, коричневые, как он сам. Мы с мамой выбирали их в местном магазине. Через день он их порвёт и будет купаться в своих домашних. Благо, мы встали там, где никто больше не войдёт – на крутом склоне, для меня почти скале. Я здесь скоро упаду и сильно расшибу руку. Но это только завтра, а сейчас я первый раз плыву. Рядом страхует мама. И я, часто опуская лицо со вздёрнутым носом в воду и осторожно пробуя её солоноватый привкус, изо всех сил стараюсь показать, что мне тяжело и неловко плыть. Хотя я могла бы их обогнать и, смеясь, переплыть это озеро туда – сюда несколько раз, погружаясь в податливые горы, зелень хвойного леса.
Они переглядываются чуть ли не каждую секунду. Папка иногда незаметно от меня целует маму в оголившееся над простором плечо, то в нос, от счастья даже не замечая отражения. Волшебного отражения и взрослого взгляда их чересчур ранней шестилетней дочки.
Мы счастливы этой секундой. Но я, в отличие от них, слишком поздно это поняла и теперь пытаюсь наверстать упущенное. Они ещё ничего не знают!
Как здорово – жить и ничего – ничего не знать о будущем.
Я быстро подплываю к ним, обхватываю тонкими ручками их головы. Они стучатся лбами и восторженно смотрят на меня.
- Родные мои! Господи, как я вас люблю!
Мне опять хочется зареветь. А мама с индийским криком исполняет танец на воде – снимает ладонью верхний слой озера, раскидывает его на все горы, на нас, на время, которое впереди, и кричит папке:
- Ты слышал? Слышал?! Она «р» выговорила!
Папка садит меня на плечи. Солёная вода подталкивает – я почти взлетаю на него и, вцепившись в его длинные волосы, шепчу на ухо, поняв ошибку:
- Па-а, я наочно так сказала – она объадывалась?
Папка хватает меня за одну ногу и вот так, вниз головой, выносит меня на берег. Я выгибаюсь, пытаюсь ухватиться за траву, камни, чтобы выпутаться. Он смеётся – улыбка, как у меня – широкая, нагловатая для чужих людей. Осторожно кидает меня на коврик. Я смотрю, как они с мамой целуются – робко, будто в первый раз, позабыв, что я всегда стеснительно отворачивалась….
… Было? Да. На руках, на лице – вода. Мокрый ветер из распахнутого окна.
Голова кружится – так всегда после полёта. Комната сужается, растекается красками по глазам. Отсвечивающее стекло режет взгляд. Сплетаются ногами письменный столик и шкаф.
Почти на ощупь Лена вышла на балкон.
За несколько секунд настала ночь. Невидимое небо упало на город и зачавкало твёрдыми почерневшими губами. Дворовой малолетний «идиот» на улице в одиночестве упал на асфальт и заорал, показывая содранной кожей на руке за горы: «Молния!» Молния разбилась только через мгновение.
Лена распахнула руки, пытаясь обнять бурю, но её сбило с ног. Старенький халатик разорвало порывом. Он захлопал на волнах ветра, зацепился за что-то. Лена согнулась, скинула его и, задрожав от какого-то сладостного ощущения, закрыла за собой дверцу балкона. В комнате шумело. Лена быстро прижалась ухом к стене, – муж молчал. Не делал никаких попыток что-то объяснить или, как обычно, постоять под её дверью и нудно спрашивать, что же случилось.
Она не могла позвать подругу. Не смела даже выйти в коридор, чтобы позвонить самой родной – маме. Лена долго думала, чья же это ошибка? Кто виноват в том, что Леночка так рано повзрослела и решила доказать свою независимость. Казалось – все, кто хоть раз не поверил в самостоятельность маленького человека.
Везде сама.
Все те, кто осуждают ранние браки и не верят в прочность первых в жизни отношений.
Надо доказать, оправдать перед всеми родителей.
А самой одиноко лежать на одеяле и улетать в прошедшие кадры.
Поначалу казалось – воспоминания. Затем проверила – мама рассказывает то, что случилось на этот раз, в «полёте». Лена забыла, что такое страх за дом, компьютер, работу. Главное – не изменить прошлое, свою и чужую жизнь. Но летать не перестала. Привыкла. Уходила в детство ото всех невзгод. Иногда « прокручивала» и «позоры», каждый раз с мутной слабостью. Бичевала до конца.
Лена укуталась в бабушкино стёганое одеяло и затаилась….
…У Веры коричневое тепло. Квартира дышит им. И моя одежда всегда успокаивается там. Обычно сжимает, чешется, а у Веры – обнимает. Три необыкновенные комнаты, полные взрослых и красивых вещей. В дальней, я знаю, в вечной темноте спальни, стоят на зеркальной тумбочке духи, мази, клипсы, цепочки из Индии, Китая, Франции. Этот дом – символ запретного счастья...
Мама с папой в гостиной.
Я знаю, где скрипит пол. Растягиваю ноги так, что плотные льняные колготки потихоньку потрескивают. Зато наступаю и бесшумно подтягиваю остальное тело.
Вера тоже в гостиной. Дяди Лёши не вижу. Но он – тихая и незаметная фигура этого дома. Я о нём забываю. Ступаю опять, и вдруг представляю, как ночью, в темноте Вера встаёт в туалет. И, чтобы не разбудить мужа, растягивается в этом коридоре, как я.
Я на месте. Оглядываюсь на взрыв смеха и, замерев, протягиваю руку к помаде.
Красный цвет. Красиво. Синяя тушь. Чёрт, даже слюной не смывается. Серёжки, серёжки… Голубенькие! Прямо под мои глаза! Под мои желтоватые глаза! Прелесть! Цепляю их за впадинки в ушах, чтобы продержались хотя бы минуту – прокалывать уши почему-то боюсь. Господи, какая цепочка! Я расстегиваю воротничок шерстяного платья, сильно дёргаю его вниз, чтобы получилось декольте, надеваю её. Подворачиваю длину юбку почти до бедер, приподнимаюсь в тапочках. Виляя бёдрами, как показывают везде, подхожу к огромному зеркалу, наклоняюсь к нему с прямой спиной. Провожу рукой по едва наметившейся талии, вытягиваю губы, целую зеркало и, пытаясь хрипеть, говорю: «Да-ра-гой, ч-чаго ты х-хочешь?» На стекле – следы губ. Мелкие и какие-то невзрачные. Я одёргиваю платье, снимаю цепочку. Понимаю вдруг, что навсегда останусь маленькой и несамостоятельной дурочкой. И я знаю, что сейчас произойдёт, но держу себя здесь, не кричу, не лезу на стены от ужаса.
Я спокойно начинаю стирать помаду со своего изображения. Бросаю взгляд в темноту комнаты и вижу раскрытые глаза. Белые, удивлённые глаза. Как у негра.
Я не кричу, не зарываюсь головой в ковёр, не падаю в столетний обморок, чего больше всего хочу. Стою долгую, как память, секунду. И короткую, как мой первый шаг. Я кладу серьги в азиатскую коробочку и исчезаю из комнаты. Чтобы вернуться сюда только через десять лет…
… Лена, как лежала, отодвинулась от себя. С пренебрежительной тоской осмотрела своё молодое, но уже в мелких морщинках лицо. Легко прошла сквозь незаметные щели и оказалась в комнате мужа. Артём был уже дома. Он топал, шаркал длинными ногами и, видимо, репетировал речь перед женой.
- Солнышко! Нет, блин, банально, - он два раза переложил пустой и пропахший потом рюкзак, - Дорогая! Я вернулся!
«Так быстро?» – Лена стояла около пятна оторванного куска обои.
- Я был там, где ели хватают тебя, с надрывом отталкивают от своего древнего и уже опустошённого чрева. Бедные! А ты пролежала здесь? В душной комнате? Или опять разорила её ветром? Тебе всё равно! Нет! – он стукнулся головой об шкаф. Деревянная дверца вякнула облегчённо и отвалилась.
Артём посмотрел прямо на Лену, растворившуюся в его глазах.
- Нет, я не могу этого сказать… Милая, нет же… Дорогая, столько всего произошло! Выйди на улицу и вспомни, какой была!.. Вот мы с собой взяли только спальники и полиэтелен вместо палаток. Да, мы были идиотами! Там выпал снег и мы все ночи отжимались у костра, а днём спали! Но мы рискнули! А ты, ты… - Артём судорожно провёл своими огрубевшими пальцами по мохнатой голове. – Ты… даже не знаешь, что твои родители развелись… Бросили тебя!
Артём сел на пол. Зажал голову между колен.
- Я так с тобой хочу поговорить, родная… А ты всё спишь и спишь… Ты давно перестала летать, ты просто спишь…
Лена приблизилась к зеркалу, попыталась представить свои большие глаза и не увидела их. Вошла в распахнутый проём балконной двери и улыбнулась приближающемуся небу…
…- Ленка, лови! – папка кинул с каменистого берега розовый круг, но я, резко поджав колени к плоской груди, ушла на дно. Оттолкнулась, взмахнула руками и взлетела на волю, туда, где папа и мама тревожатся, ждут, когда же я, наконец, научусь плавать…
|
|