Их семья жила в городе, где полгода длится зима. Да что говорить, мы тоже живем в этом городе, и знаем, что уже в середине октября ветер раздевает сырые деревья и начинает зло швыряться по голым веткам колючей крупой. Следующим идет череда бесконечного мокрого снега, который тотчас тает, превращая тротуары в сточные канавы для бурой талой воды. Потом ненадолго ударяют морозы, преобразуя грязь в каток, а после наступает череда оттепелей, промозглой сырости и однообразной неопрятно-бледной облачности. И кажется, что это не закончится никогда…
Может быть, где-нибудь в районе Патриарших прудов все происходит иначе, а если жить с видом на кремлевские звездочки, то и вовсе на душе царит предпраздник, а вместо вечных хлябей перед глазами сияет новогодняя открытка. Возможно. Но они жили в унылой пятиэтажке, в беспросветном районе, где от метро еще надо добираться в преющей давке автобуса.
В их семье болела девочка, болела с рождения и не собиралась выздоравливать. С годами ей становилось только хуже, а докторам было, в сущности, все равно, ведь очень опасно болеть, если семья не врачебная, и нет связей и денег даже на консультации…
Мать по началу билась, ломилась в какие-то двери, возбужденно доказывала, что именно ее ребенка необходимо лечить в первую очередь, но скоро и она сломалась. Сломалась от чужого равнодушия, преждевременно и некрасиво состарилась и решила: "Будь что будет". А отец был человек слабый. Он не умел и не знал, как нужно бороться и стал потихоньку попивать. Так ему легче было существовать рядом с измученной женой, дочкой, что почти уже не вставала, и унылыми панельными пейзажами, что шли бесконечной чередой и на север, и на юг, и до метро, и после.
Он работал в какой-то очень скучной конторе, занимался никчемным делом, как и все его пыльные и заторможенные коллеги. Если бы можно было дать этой организации имя, то наиболее подходящим было бы артель "Неудачник".
Пару раз в год его командировали в какой-нибудь маленький город, не на долго, дня на три, и отец очень радовался возможности увидеть другую, пусть не менее скучную, но чужую местность, а вечерами не вдыхать извечный запах лекарств, а бродить до темноты, или просто валяться в дешевом гостиничном номере, глядеть в потолок и фантазировать о той жизни, которая могла бы сложиться, будь все по-другому с самого начала…
На этот раз его отправили в маленький южный город, где в отличие от мартовской Москвы, вовсю зеленела трава и красиво цвели деревья, названия которых он не знал. Городишко был маленький, с узенькими улочками и одинаково выбеленными домами, теряющимися по самые крыши в цветении. Отец шел от вокзала и никак не мог сообразить, где в этом огромном саду Центральная площадь, здание с флагом и остальная занудень. Наверное, потерялась среди цветущих террас.
Ему в голову пришла даже такая дикая мысль, что сошел он не на той станции, раньше или позже, а возможно вообще сел по недосмотру проводницы не в тот поезд. Надо было бы спросить у прохожих, но город еще спал, и улицы были пусты.
Отец бродил и бродил со своим чемоданом, а пряный вязкий запах акаций уже кружил ему голову. Он был почти уверен, что заблудился и ходит по кругу, но город был удивительно пуст. Взмокнув окончательно, он присел на скамейку в тени каких-то кустов и удивился сам себе, когда увидел там же сидящую старушку. Вроде бы только что скамейка была абсолютно пуста.
Старушка была, прямо скажем, странная. И одета не то, что бы не по правилам здешних мест, а не по правилам вообще. Казалось, будто она на минутку вынырнула с жесткой дореволюционной фотографии, и даже, чуть деланная ее улыбка была характерна скорей не для жизни, а для фотоателье.
- А вам, дорогой мой, - непринужденно склонилась она поближе к отцу, - непременно нужно к кукольнику. Это близко, через пару домов. Вы не спутаете, у него весь двор засажен алыми маками. Не забудьте, алыми… А мне пора к модистке, - и скрылась за калиткой.
Нельзя сказать, что отец был человеком слишком впечатлительным, мнительным или суеверным. Он, как уже говорилось, был человеком слабым и, возможно у него не было внутренних сил возражать, а не исключено, что он и впрямь поверил, что нужно искать не главную площадь, а двор с алыми маками. А если у человека есть дочь, то заглянуть к кукольнику прямой резон.
Дом он нашел легко, калитка была не заперта и, пересекая двор, отец все думал, что же лучше сказать и на чью рекомендацию сослаться, но кукольник сам вышел навстречу и был рад, словно встретил старого друга.
- Ну вот, наконец, и ты пришел, а я боялся, что так и умру не дождавшись, - и все повторял эту фразу будто заклинание. В дом он отца не пригласил, а усадил дожидаться чего-то в деревянной беседке, сплошь увитой виноградом.
Отец очень устал от беспросветной своей жизни, устал думать, как жить завтра, через месяц, год. И на сей раз, он просто сидел и разглядывал резные тени от виноградных листьев, не думая о том, зачем он здесь, что за странный случай, и чего он вообще ждет.
Кукольник появился нескоро. В руках он бережно нес девочку в белом газовом платье. Когда он поднялся по ступенькам беседки и посадил девочку рядом с отцом, тот, пожалуй, впервые действительно удивился. Девочка была куклой, как две капли воды похожей на его больную дочь.
- Ступайте, вам нужно поторопиться…Денег я не беру, только прошу об одном, пусть в конце все будет по-человечески, - и очень заспешил куда-то, подчеркивая, что разговор окончен…
А в Москве шлепал с неба мокрый снег, и в их доме еще сильнее пахло лекарствами. Мать сидела на кухне и сухими воспаленными глазами смотрела на груду немытой посуды, липкую, с круглыми следами клеенку и мутное оконное стекло. Муж открыл дверь своим ключом и, не заходя на кухню, как был в пальто, отправился с каким-то немыслимым свертком в их единственную комнату. Мать знала, что девочка в полудреме, и уже с трудом садится, чтобы с отвращением съесть несколько ложек чего-то протертого. Она ничего не хочет, ни игрушек, ни конфет и не понятно, зачем отец пошел ее тормошить, ведь и ему все прекрасно известно.
Кукла в белом газовом платье умела закрывать глаза, монотонно напевать какую-то песенку, немножечко говорить и ходить в сопровождении человека. Кукольник был очень искусным мастером.
Отец освободил это чудо от многих слоев шуршащей бумаги, положил рядом со спящей дочерью и вышел прочь, а к вечеру девочка самостоятельно села и стала подпевать той песенке, что пискляво выводил кукольный голосок ее фарфорового двойника…
Через пару недель девочка уже водила куклу по комнате, только чем резвей становился ребенок, тем реже кукла хотела открывать глаза, петь и лопотать.
Врачи разводили руками. Никто не мог ничего объяснить ошалевшим от счастья родителям.
- Наверно произошло чудо. Такие случаи в литературе не описаны… - говорили озадаченные доктора.
Родители решили отвезти девочку к морю, где она научилась плавать, окрепла и стала даже готова пойти в школу, а кукла осталась дома, ведь не тащить же такую громоздкую вещь с собою. И потом, она почти совсем сломалась.
Во второй половине августа семья вернулась в Москву, загорелая девочка бросилась к кукле, но она больше не открывала своих чудесных глаз, не могла ни петь, ни говорить, ни ходить. Кукла умерла, и тогда отец понял, что имел в виду кукольник. Он похоронил куклу по-человечески. А девочка скоро позабыла свою фарфоровую подругу, ведь она пошла в школу, где было полно настоящих детей, и ей с ними было куда интереснее.
|
|