***
Что-то внутри так хрустнуло
Невыносимо жалостно.
Стало внезапно грустно мне.
Мысли, уйдите, пожалуйста!
В сердце сумбура гадости…
Взял из газет объявление:
«Эй, а вы чините радости?»-
«Профиль не наш, к сожалению.»
Эх, мастера-кудесники,
Как же с бедой этой справиться?
Птицы весенней песенки
Мне на погосте заздравицей.
… Мысли играют в классики,
Душу за завтраком съевшие.
Больше не ходят часики,
Счастьем обычно звеневшие.
Когда мой друг впервые побывал в Испании и показал фотографии, сделанные простой «мыльницей», я еще не думал, что эти цветные, яркие пятна, возникшие в моем воображении, сольются в непростое безумие. Мы сидели на веранде крохотного домика посреди пыльных и давно некошеных среднерусских лугов, пили испанское вино из большого картонного пакета и говорили о теплом море. Несмотря на то, что родились мы в неуютной снежной стране, у каждого из нас были темные волосы, темные глаза и необъяснимая птичья тяга на юг. Едва касаясь подробностей, Саша рассказывал мне о маленьком отеле, где он остановился, о приветливых и веселых людях, о купании на пустынном пляже и о той дали, что была видна с балкончика его номера.
Рассказ закончился замечанием о том, что на обратном пути, только сев в самолет, советские граждане из тургруппы как-то быстро напились и превратились в свиней. Поговорив еще немного о разном, мы перешли к портвейну, а затем к обычной русской забаве – катанию в нетрезвом виде на автомобиле по бездорожью.
Прохладный воздух пронзал машину через открытые окна. Несколько покосившихся скирд чернело на выгоревшей пустоши. Унылый горизонт с придавленными к земле, одинокими деревьями начинался почти сразу за противоположным берегом неширокой, грязной реки. Мы вышли к воде, на затоптанный и загаженный коровами глинозем. Поеживаясь от зябкого ветра, выкурили по сигарете. Ничто не обещало нам счастья.
***
А правда, что русские могут выпить литр водки?– спросила меня Изабель, сидя за столиком кафе.
Мы встретились утром в книжном магазине, где я искал самоучитель испанского. Самое полезное, что удалось извлечь из бескрайних стеллажей, был англо-испанский разговорник. Видя мою растерянность, симпатичная черноволосая девушка подошла ко мне и спросила:
- ¡Hola! ¿Puedo ayudarlos?*
Интуитивно коснувшись смысла вопроса, я ответил на уже порядком подзабытом английском. Удивительно, но молодая испанка уловила на лету славянский акцент и, широко улыбнувшись, высказала предположение о моем русском происхождении. Я не стал маскироваться и подтвердил ее догадку. Честно говоря, когда-то приходилось читать о крайне настороженном отношении испанцев к жителям моей бывшей родины. Обилие криминальных олигархов и шелупони помельче, закупавших оптом коттеджи и участки земли на побережьи, наложило недобрый отпечаток на представления местных о России. Наверное, это было правильно, ведь и на самом деле нельзя назвать русский народ ни «отличником», ни даже «хорошистом». Люди, считающие ложь и алкоголь непременным условием благополучной жизни, а насилие – ключом ко всем дверям, люди, в большинстве не испытывающие ни капли сострадания к своим согражданам, «зачищаемым» доблестным государством, не заслуживают большего, чем скудная пайка и всемирное презрение.
Но на этот раз в глазах собеседницы я видел искреннюю симпатию. Последующие ее слова ввели меня в транс.
- Давайте встретимся вечером где-нибудь в центре, я постараюсь Вам помочь, - сказала она на немного более взрывном, чем следовало бы, но все же очень понятном русском языке.
Видя мое замешательство, девушка продолжила:
- Я изучаю русскую литературу в университете Барселоны, постараюсь найти что-нибудь подходящее дома.
***
Что это было? Сочувствие к моему весьма нездоровому похмельному виду или же …? Так или иначе, но растерянность не проходила до вечера, поэтому я замешкался с ответом на вопрос о водке. Это было с восторгом расценено как чистосердечное признание. Изабель захлопала в ладоши и позвала официанта. Мое робкое сопротивление осталось без внимания и через три минуты над тарелкой с паэльей возвышалась взмокшая матовая «Stolichnaya».
… Я опрокинул в рот третью рюмку и не вдыхая, слизнул сладкие капельки с янтарного ломтика апельсина. Изабель, не отрываясь, смотрела на меня. Её густые, вороненые локоны почти целиком скрывали смуглую шею, оставляя на обозрение только точеную ложбинку спереди, чуть влажную и блестящую в лучах заходящего солнца, которое проникало внутрь через абсолютно чистые окна кафе. В огромных черных глазах тоже играли маленькие частички заката. Руки, совершенно необычные, непохожие на припухлые, вяловатые конечности северных женщин моего прошлого, казались очень сильными и в то же время очень хрупкими, от тугих плеч до длинных, ухоженных ногтей, покрытых ярко-алым лаком. Мне вдруг захотелось почитать стихи:
Поцелуй упал на плечи
И луна пронзает вечер.
Легкий пар над кожей гладкой…
Что-то было не в порядке.
Были битые тарелки,
На часах ломались стрелки,
Дети ёжились от страха,
Стограммовый узник плакал.
Бытность стоила немало,
Время все дрова сломало,
Но сердца спешат на встречу,
Поцелуй упал на плечи…
Еще вчера эти два человека были незнакомы, и вот сейчас северянин читал южанке строки на таком далеком певучем языке, и южанка сжимала от волнения накрахмаленную салфетку в теряющих бронзовость пальцах.
После стихов и половины бутылки я потерял всякую ответственность за происходящее.
- Цирк продолжится, если только Вы выпьете со мною на брудершафт.
Мне показалось, что Изабель не поняла смысла этих слов, поэтому я попытался объяснить свое предложение по-английски. И тут же возникло ощущение, что сейчас девушка встанет и уйдет прочь, в наливающийся сумрак густой каталонской ночи, не в силах помирить любопытство и исконную католическую целомудренность. Уголки её рта чуть заметно дрогнули, пальцы выпустили салфетку и, через минутную заминку, двинулись по направлению к изящной хрустальной рюмке, еще час назад наполненной искусным официантом.
***
Жирная черная муха ползала прямо по тарелке с бутербродами. Но сил оторвать руки от стола уже не было, да и какой смысл в том, чтобы прогонять её, когда еще десяток таких же омерзительных существ с жужжанием носились под потолком. Подняв глаза, я увидел смутные
очертания барменши за стойкой, но тут же вновь перевел взгляд на муху. Мой случайный собеседник продолжал вещать:
- Я тебе точно говорю, пока хоть один еврей будет сидеть там, - он, выпучив покрасневшие белки, направил грязный палец вверх, показывая на перегоревшую лампу без плафона, - русскому человеку хорошей жизни не видать. У них здесь задание такое – превращать нас, б...., в рабов. Ты посмотри – от всяких там наркомов до нынешних депутатов – большинство жиды. Давай еще по сто, а?
Мне уже было все равно, поэтому, после недолгих поисков, очередной полтинник лег на стол.
- Иди, сам возьми…
Водка была местного разлива, к тому же теплая и в граненом стакане. Я ненавижу такие стаканы: если пить залпом – тошнит от вкуса содержимого, а если делить на части – от запаха при каждом глотке. Но поскольку это была уже не первая сотка, ее удалось проглотить без особого труда. Есть мухино дерьмо не хотелось, поэтому я только понюхал бутерброд с селедкой и потянулся к пепельнице за оставленной сигаретой…
«Все, хватит, пора домой» – решил я про себя, а вслух сказал:
- Ну, на посошок…
Пожилой мужик в заношенном пальто, не любящий евреев и служивший в недалеком прошлом в вохре, а сейчас брошенный женой и работающий грузчиком на рынке, безразлично проводил меня взглядом до двери. Февральский мороз слезоточивым газом ударил по моему затасканному в бессмысленном времяпровождении сознанию. Я качнулся и опрокинулся на железные перила, впечатав в них коробку с тортом, купленную на радость домашним в самом начале вечера. Безликие и бесформенные люди двигались по бугристому ледяному тротуару с яркими пластмассовыми пакетами в руках. Громогласные девицы проскрипели новенькими китайскими сапожками, обдав меня лавиной презрения из разукрашенных плексигласовых глазниц. Я, как мог, расправил коробку с тем, что недавно было воплощением кондитерской красоты. Последний работающий фонарь еще сильнее раскачивал мою тень, скользящую по унылой, обшарпаной улице в сторону неуютного дома.
***
Закругленные донельзя, показавшиеся чем-то похожим на старорусские теремки или собор Василия Блаженного домики Антонио Гауди взорвали меня громким пьяным смехом. Изабель тоже рассмеялась - русский спиртной дух быстро овладел ею. Уже перешедшие «на ты» (такое немного странное «ты» в ее устах), мы гуляли в разноцветных всплесках многочисленных вывесок и витрин. Причудливые деревья пронзали пространство тягучим ароматом с небольшим привкусом миндаля. Из маленького подвальчика доносились ребристые, твердые звуки гитары, подобные ударам спелых градин о черепицу. Каблуки отозвались стуком по мостовому камню, Изабель закружилась в чем-то пылающем, нестерпимом, архетипическом. Замелькали упругие, крепкие ноги, взлетела осенним листопадом юбка, волосы прилипли к увлажнившемуся лбу. Все быстрее, быстрее и яростнее. Не на жизнь, а на смерть. Перед глазами, как в картонном калейдоскопе из потерянного детства, возникали и распадались яркие фантасмагоричные узоры из карминного шелка, угольных локонов, изумрудной листвы и охристой кожи.
Я сильно затянулся сигаретой и присел на теплый бордюр. Изабель, синкоппно дыша, примостилась рядом. Ее волосы упали мне на плечо.
***
В воскресенье Изабель не работала, и , хотя ей надо было готовиться к докладу по творчеству Достоевского, согласилась на прогулку по окрестностям Барселоны. Мы взяли в прокате маленький японский автомобильчик и вырвались из уже порядком разогретой жаровни города. Машина была совершенно послушна и стрелка спидометра упруго гнулась по направлению к последней цифре.
«Какой русский не любит быстрой езды!» Какой русский не любит… Глядя на красивое лицо спутницы, я начинал замечать в себе странные, казалось бы, давно уже запертые в тесные склепы обыденности, мысли. Нет, это не было простым желанием, это было чувством притяжения холодной и твердой планеты к огненной, кипящей звезде.
Через час наш автомобиль остановился у густой апельсиновой рощи, бархатными складками взбиравшейся на покатый склон холма. Под ногами попадались мелкие камешки, но мы все же сняли обувь и босиком вошли в ароматную дымку .На небольшой полянке из пакетов были извлечены тапасы и бутылка сангрии.
- Я горжусь тобой и собой тоже, - лукаво улыбнувшись, сказала мне Изабель в маленьком магазинчике, куда мы заехали по дороге, - но давай больше не будем пить водку.
***
Я сидел, сжав до побеления кулаки. Очередное законодательное новшество властей практически полностью лишало меня средств к существованию. Заздравные рассуждения о снижении налогов на деле обернулись новыми поборами. Бухгалтер Галя исписывала десятую ручку, заполняя бесконечные простыни деклараций и отчетов.
Когда-то, начиная свое дело, я, глупый мечтатель, верил, что изможденная страна навсегда стала свободной, и поверженная гидра номенклатуры больше не поднимет свои поганые головы.
Внешне многое оставалось прежним: и мозаичность магазинных прилавков, и скромные доходы граждан… Но уже исчезли с экранов телевизоров честные и добрые лица, растворились в коктейле приевшихся, благонадежных рыл, в холодном свете суровых чекистских глаз. Впервые дома всю зиму было холодно, а платить за квартиру приходилось в два раза больше. Уже таскали по судам журналистов независимых газет, ставших в одночасье малочисленными и малотиражными.
За окном, в кромешности февральской пурги чудищем из напрасно забытых видений вставали плотные ряды в военной форме и в одинаковых серых костюмах, ряды бюрократов-мздоимцев и озверевших армейских командиров. Горели книги, нежные души и самостоятельные мысли…
***
Солнце играло сквозь листву, пуская своих зайчат на наши головы и лица. Вчера мне показалось, что мой испанский друг, как путник, после долгого пути по выжженной пустыне вышедший к роднику, никак не может напиться рассказами о далекой северной стране. В какой-то момент я даже подумал, что скоро, когда вопросы о России иссякнут, кончится и интерес ко мне, а отчуждение и никчемность вновь возведут стены ледяной тюрьмы одиночества. Но Изабель, выслушав очередные печальные повествования, вдруг попросила почитать ей стихи.
Оступился и упал,
Наповал.
Не заметили меня –
Толкотня.
Вытекает пустота
Изо рта.
Помогите, кто-нибудь!
Не вздохнуть...
Да вот только я не тот –
Идиот!
Всем всегда был поперек
Мой упрек.
Поиграйте, как мячом –
Не прощен.
Нарисует мой предел
Белый мел...
Изабель вторила мне:
Cuando yo me muera,
enterradme con mi guitarra
bajo la arena.
Cuando yo me muera,
entre los naranjos
y la hierbabuena.
Cuando yo me muera,
enterradme si quereis
en una veleta.
Cuando yo me muera!
- Это тоже о смерти и одиночестве, - пояснила Изабель…
Мы еще долго вели диковинную перекличку душ, говорящих, на самом деле, на одном и том же языке. Потом Изабель внезапно остановилась и спросила:
- Как ты думаешь, что должны делать люди, чтобы жить вместе долго-долго и не мучить друг друга?
- Наверное, каждому надо нащупать свой путь и не сходить с него. Делать то, что ты должен делать в этой жизни – ведь человек всегда чувствует себя неуютно, когда попадает в чужую колею. И при этом обязательно радоваться верному пути любимых, согревать их души своим теплом, дарить добро и нежность. Если людям по дороге – все это будет легко. Они приедут в апельсиновую рощу, будут читать друг другу стихи – не важно, свои или чужие – и могучее море заступится за их союз перед Богом, там, на небесах…
Можно было не продолжать. Изабель смотрела, улыбаясь как-то по-особому, и по ее глазам я прочитал, что она поняла меня.
***
Сырой и промозглой мартовской ночью я ехал в такси на вокзал. Мерцающие полусгоревшим неоном вывески на бесцельно дорогих магазинах казались такими неуместными и даже эпатажными посреди убогости пейзажа, вобравшего в себя извечную тягу дураков к прямым линиям и матершинное, неопрятное естество раскулаченной босяцкой деревни. Последней тысячи рублей хватило, чтобы купить билет. Грязный поезд, с выбитыми стеклами и обледеневшим, прокуренным тамбуром, пахнущим мочой и перегаром, скрипя и причитая принял меня в свое чрево. Студнеобразная проводница, дохнув чесноком, забрала билет и сунула мне в руки серую кучку постельного белья. Впереди были еще целые сутки дороги и я сразу же лег на верхнюю полку. Соседи вовсю храпели, на столе пустая бутылка позвякивала вместе с облокотившимся на нее стаканом.
Весь следующий день я не мог найти место своим глазам, искавшим вокруг хоть малейший намек на веру, надежду, любовь. Внизу булькала размеренная ритмичная беседа, вместе со стуком вагонных колес создававшая впечатление сюрреалистического среднерусского рэпа.
- В советское время я работал технологом… Так Вы знаете, на все хватало, мы с семьей на юг каждый год по путевке, зимой опять же в профилакторий , на лыжах там, водочки… Заботились о людях, да…
- А я в те времена экономистом был на заводе. Порядку намного больше было, нам план спускали – мы его в разбивочку, по цехам – и ведь великой страной были, людьми себя культурными чувствовали, еб……
«Да уж, план в разбивочку – вот и все экономика. Сапожник без сапог….» – хотел я съязвить, но мысли упорно оттаскивали меня от реальности…
***
Изабель жила в аккуратном двухэтажном домике. Мы поднялись по лестнице наверх и, миновав высокую крашеную дверь, оказались в чистой, небольшой комнате, отделенной от кухни занавеской с забавным рисунком: маленький пушистый котенок, неуклюже подпрыгнув, пытался поймать огромную бабочку. Вдоль стены тянулись стеллажи, пестрящие корешками книг, среди которых попадались русские имена и заглавия. Пушкин, Бунин, Булгаков, Гумилев, Пастернак, Бродский, Высоцкий, Толстая, Достоевский, Есенин – вся моя Россия умещалась здесь, в в этой уютной обители молодой барселонской студентки.
- Папа очень хотел, чтобы я стала образованным человеком и с трех лет покупал мне серьезную литературу. Он утонул семь лет назад, когда рыбачил со своей артелью, - сказала Изабель и опустила глаза.
У меня тоскливо, как бездомный щенок, задрожало сердце. Я вспомнил своего отца, всегда желавшего мне стать оптимистом и относиться ко всему с большей долей юмора. Ему это не помогло – неблагодарная русская жизнь наступила на горло железной гусеницей, гусеницей трактора, собранного и теми, кто думал, что любит моего папу, и теми (а их было гораздо больше), кому в их злой и завистливой к чужим искрам таланта жизни он был помехой. Отец хотел вырастить свое дерево на окаменевшей от векового горя земле, но путь оказался слишком труден.
***
На столе лежал шероховатый серый лист и несколько пастельных мелков. Как сквозь туман, через бумагу проглядывали очертания тяжелых еловых ветвей и бревенчатой избы.
- Я читаю и рисую, для себя, - наконец-то улыбнувшись, сказала Изабель.
- Я читаю и рисую, - повторил я.
Вновь рисую пастелью –
Бледный след на листке.
С непонятною целью
Мел сжимаю в руке.
Где любовь и надежда?
Жизнь экспрессом прошла…
Прорастает подснежник,
Не предчувствуя зла,
На листе грязно-сером,
Словно легкий сарказм,
И взрывается сердце
Под напором цветка.
***
В квартире был балкончик, выходивший на узкую улочку, изгибающуюся во все стороны и спускающуюся к морю. Внизу, выставив из своих дверей высокие плетеные стулья, сидели пожилые испанцы, неподвижно глядя вдаль или читая газеты на пока еще диковинном для меня языке. В воздухе пахло свежей рыбой и чем-то слегка горьковатым. Изабель подошла ко мне, дотронулась до плеча. Я посмотрел в ее глаза и утонул в них…
***
В то утро впервые за две недели на небе показалось солнце и сразу же засверкало яркими переливами на бескрайней водной поверхности. Железнодорожное полотно проходило вдоль побережья, и я с неонатальным восторгом целовался взглядом с морем. Небольшие, стройные ряды волн продолжали внеисторическую вахту, настойчиво лаская краешек земли. Вспомнился рисунок из детской книжки: тигренок сидит на пирсе и смешно рассуждает о воде и суше. Серое небо, словно железный занавес, где-то вдалеке обозначало границу.
Постепенно море скрылось из вида и вскоре состав остановился на конечной станции, на моей конечной станции. Стараясь не держаться за склизкий поручень, я спустился на платформу. Городок, такой же серый, как и все остальные, еще не проснулся, и сонное марево заволакивало улицу. Вывернув бумажник, я подошел к зевающему таксисту.
- Шеф, давай к морю…
Водитель как-то странно бросил взгляд в мою сторону, но промолчал.
***
Дребезжа и скрипя тормозами, такси остановилось у парапета. Зима не смогла навести марафет на загаженном пляже. Гладкие камни вперемешку с мусором похрустывали под моими ботинками. Я спустился к полосе прибоя и расстегнул куртку. Последняя сигарета сломалась в кармане и ее пришлось выбросить. Снял часы и шапку. Дрожащие в зябком сыром воздухе руки с трудом расстегнули брючный ремень.
Несколько минут постояв с зажатым в побелевших от внезапного страха пальцах мобильным телефоном, я положил его на сложенную небрежной горкой одежду. Батарейки сели еще вчера, в поезде, да и звонить было некому. Потом, передумав, швырнул трубку в воду.
Шаг в набежавшую волну отозвался сотней острых металлических булавок, вошедших в мои ноги. Волна отбежала, затянув ступни грязновато-желтой галькой. Пройдя вперед, до места, где вода достигла края трусов, я выдохнул и погрузился в холодную соленую муть. «Гибралтар, Лабродор…» – крутились внутри меня слова глупой бутусовской песенки.
Сначала плыть было легко, простенький напев задавал ритм движениям рук. Я не оглядывался и смотрел вперед, на затянутый мариновой дымкой горизонт, на эту мистическую черту, за которой меня ждали апельсиновые рощи, искрящийся пляж и Изабель.
2003г.
|
|