Чем старше становишься, тем ярче всплывают в памяти картины детства. Наверное, это свойство человеческой природы: спираль жизни завершает виток, и отправная точка сближается с конечной.
Недаром в народе говорят: «Что старый – что малый». А может быть, опыт прожитых лет высвечивает эти воспоминания и дает материал к обобщению – формирует мудрость.
Я отчетливо помню: мне четыре года, после тяжелой болезни я нахожусь в туберкулезном санатории одна, без мамы и папы. Я вижу море, тихое и ласковое, такое, как нарисовано в любимой книжке: голубая с белыми барашками вода и белый парус вдалеке. Я никогда не была на море, но смело вступаю в теплую прозрачную воду. Она обняла меня со всех сторон. Стало легко и спокойно. И вдруг раздался резкий неприятный крик:
– Встань! Опять постель мокрая, дрянь ты этакая!
Я сонно поднимаюсь на постели и опускаю ноги на стылый каменный пол. Нехотя встаю. Сердечко дрожит от страха, длинная ночная рубашка сразу холодеет. А «селёдка» – так большие дети называют старшую медсестру, тощую и злобную, – продолжает кричать:
– Мерзавка! Вот заставлю всю ночь простоять на но-гах, будешь знать, как сс-ся! А тебе сколько раз должна говорить, чтоб высаживала детей на горшки, свинья старая!
Ага, это Селёдка уже переключилась на няньку с толстым розовым лицом и поросячьими глазками. Её жирный подбородок жалко трясется в такт словам медсестры.
– Только знаешь, что жрать и дрыхнуть, – продолжает та, – дети киснут на клеенках, а ей хоть бы что. Заменить постель!
Пока нянька вытирает клеенку и меняет бельё, я стою на холодном полу в мокрой рубашке и коченею. Несмотря на то, что на улице мороз, все форточки в палате открыты. Это называется лечебное закаливание. Наконец, меня переодевают в сухое и разрешают лечь. Медсестра уходит, ворча себе под нос:
– Вот я с вами разберусь, сволочи!
Мне непонятно, кто сволочи, дети или няньки? Кутаюсь в одеяло, стараясь согреться. Зубы громко стучат, комок подступает к горлу: «Я маленькая девочка, мне одиноко и холодно. Меня не любят. Злая медсестра, вредная нянька, противные дети». От жалости к себе я разражаюсь слезами и незаметно для себя засыпаю.
Утром всех детей повели на завтрак, а меня наказали. Селёдка явилась в палату первой и объявила:
– Дети! Лизунова Люда сегодня наказана. – И ко мне: – Одевайся и стой у кровати, сыкуха! Руки по швам!
Я стою между двумя рядами железных с продавленными сетками коек на тонкой нитяной дорожке, в конце которой возвышаются два огромных мраморных истукана на столбах вместо ног. Это дедушка Ленин и дедушка Сталин. Дедушка Ленин – остробородый старик с хит-ренькими белыми глазками, а дедушка Сталин – сердитый, с толстыми бровями и длинными усами. В санатории некоторые дети их боятся, особенно ночью, многие даже не встают на горшок, но я не боюсь, потому что они неживые. Между дедушками одиноко торчит узкая напольная ваза с бумажными цветами, у которых почти не осталось лепестков: самые смелые мальчики подбегают к вазе и срывают лепестки.
Мне Селёдка велела держать руки по швам. Я понимаю это буквально и пальцами нащупываю швы на казенном байковом платьице.
Вдруг дедушки покачали головами, расплылись, и я почувствовала, как ноги сами подгибаются подо мной и я падаю на каменный пол.
Когда я открыла глаза, то поняла, что лежу в постели и надо мной склонился доктор Айболит, молодой и добрый. Он долго меня слушал трубкой и прижимал холод-ную руку ко лбу. Потом испугался какого-то рецидива и объявил мне постельный режим. Нянька принесла манной каши и кружку горячего молока. Я есть не стала, а зарыдала, причитая в полный голос:
– И что же все про меня забыли! И мама не едет, и папа не едет, и бабушка не едет, и никто не едет. Бросили меня тут, домой хочу-у! – ревела я.
Айболит погладил меня по голове и весело сказал:
– А вот мы скоро поправимся и поедем домой. Ведь ты хочешь домой?
– Угу, – всхлипнула я.
– Замечательно! Значит надо хорошо есть. Ешь кашу!
Его хитрость удалась: я быстро расправилась с кашей и уснула.
Наверное, я долго спала, потому что, когда открыла глаза, в палате было темно. В окно за мной подсматривало круглое лицо луны; я отвела голову в сторону, но оно настойчиво переместилось вслед за мной. Дети все спали и не видели, как вдруг дедушка Ленин сдвинулся со своего места и устремился между рядами в мою сторону. Я замерла от страха, а он гулко передвигался все ближе: топ… топ.
Потом он неожиданно развернулся лицом к дедушке Сталину и позвал его странным словом «Коба», а потом сердито поторопил его:
– Идем же со мной! Идем!
Дедушка Сталин покачался на своей тумбе, будто раздумывая, и тоже двинулся к выходу. Когда дедушка Ленин поравнялся со мной, он остановился и глухим голосом, словно издалека, прошептал:
– Пойдем с нами, Людочка! Тебе будет хорошо.
Я, трясясь от страха, накрылась одеялом и дождалась, пока дедушки протопают мимо меня.
Несколько дней я не вставала с постели. На родительский день приехала мама. Увидев меня больную, она что-то резкое сказала врачам, потом сняла с себя платок, свитер и даже лыжные штаны, обмотала меня с ног до головы и, схватив как маленькую ляльку обеими руками, понесла на улицу.
Ей что-то кричали вслед насчет расписки, но мама бежала, прижимая меня к груди, прямо к автобусной остановке.
Через несколько часов мы были дома, а вечером я купалась в любви и нежности. Бабушки наперебой меня обнимали, целовали и охали.
– Якась худэсэнька та блэднэсэнька, – вздыхала бабушка Наташа.
– Совсем дитё залечили, – вторила ей бабушка Рая.
А папа говорил:
– А ну, дайте мне мою дочку – и, обнимая, щекотал меня усами.
– Як же ты там була? – жалостно спросила бабушка Наташа.
Мне не хотелось портить им настроение рассказом о Селёдке, няньках, вечной каше, зато с замиранием сердца я им поведала о том, как меня звали с собой дедушки Ленин и Сталин. У всех вытянулись лица – я думала, от удивления, но нет. Мама схватила меня на руки и начала целовать, приговаривая:
– Долго жить, дочка, будешь, долго жить.
Бабушка Наташа перекрестилась и сказала:
– Скоро Господь приберет его. Дошли до Бога наши молитвы.
Мама, испуганно озираясь, зашептала:
– Замолчите, мама.
– Да, мамаша, лучше уж не говорите про это, – поддержал её папа, – от греха подальше.
– Может, Людочка насочиняла всё? Она такая выдумщица, – засомневалась бабушка Рая.
– Нет, такого выдумать ребенок не мог, – подытожил папа.
Они ещё долго вполголоса препирались, но я тогда ничего не поняла.
На другой день всегда веселая и шумная тарелка радио, висевшая в зале над столом, заговорила вдруг таким грубым и печальным голосом, что я заплакала. Прибежала из кухни мама и тоже заплакала. Потом она долго всхлипывала и повторяла:
– Как мы будем жить без него? Как жить?
Бабушка её успокаивала:
– Даст Бог, лучше, чем при нем.
– Бабушка! Бабушка! – волновалась я. – Что случилось?
– Умер Сталин!
|
|