Принцесса Вильгельмина - Великая княгиня Наталья Алексеевна. Эпизоды времен Екатерины Второй. Желание власти, страстей любовных и смерти. Вольная новелла в трех частях.
1.
....Письма сыпались на него легким, почти не шуршащим дождем... Он прикрыл веки, вжался в покойные кресла, обитые шелком китайским.. Мысленно хотелось ему сильно сжать зрак, прищурить так, чтобы и самому слиться с крохотною точкою сей, перестать существовать и слышать насмешливый голос матери, с властною ноткою, твердым немецким акцентом, который прорывался сквозь грудную плавность и неспешность, леность, не царственную, а какую то теплую, московскую, купеческую.
Если глаза его были прикрыты, он тотчас вовсе забывал, что мать его - Императрица державная, Августейшая особа!
Просто слушал и слушал ее голос, эти легкие, насмешливые ноты, как песню, детскую колыбельную, ведь ему она почти и не пела их, песен, в младенчестве далеком! Цесаревич Павел наслаждался голосом материнским противу воли своей. Веки сжимал сильно и, помимо пятен ярких, радужных, плывущих внутри души, подобно оперению птиц райских, восставал там, словно феникс, пламенем костра испепеленный, образ манящий и лукавый, синеглазой резвушки его, Натальюшки. Махала она ему рукою, словно вослед за собою звала. Сорвала с головы капор теплый, откинула на шею, и, голову склонивши набок, смотрела, как садятся ей на руку снежинки крупные, словно птицы ручные... Дитя и дитя она еще, его милая Вильгельмина. Очнувшись от сонного морока своего, чуть дернул подбородком, качнулся в креслах, глянул на мать... Та неспешно оправляла пену черных гишпанских кружев на рукавах траурного убора, полностью покрывших маленькую, пухлую длань... Он так часто целовал эту надушенную кожу и помнил, и губами и всем собою, что она, длань, всегда была чуть прохладною. Такою же, как и взор матушкин, насмешливости ласковой, чуть презрительной, полный. Он взглянул в очи родительницы с мучительным вздохом:
-Зачем Вы все это содеять изволили, матушка? Вскрыли тайну не Вашу и не мою? Зачем показали мне листки сии? Зачем?!
- Ты уж слишком предавался своей печали, сын мой. Похитительница сердца твоего того и не стоила вовсе. Как и друг коварный, граф Андрей - твоей нежной преданности.
- Оставьте меня в покое, матушка! - он возвысил голос невольно, забываясь, сердито дернул плечом.- Не пытайтесь властвовать хотя бы над сердцем моим.
- Мне твоим сердцем принудительно владеть не нужно вовсе, дружок! - Екатерина усмехнулась, заиграли ямочки на щеках. - Или ты забыл? Твое сердце - часть моего, от рождения.. Не так ли?
Желваки на скулах Павла заиграли, шея пошла красными пятнами, глаза заблестели лихорадочно, персты сжались в кулаки, ногти пребольно впились в ладони.
- Чего Вы от меня ждете, Ваше Императорское Величество? Что я должен буду исполнить?
- Встряхнись для жизни. Ты - Наследник мой, и должен думать о будущем. И твой долг еще не исполнен: подарить продолжение трону российскому, а мне - внуков.
- О чем Вы, матушка? Думаете так легко мне вырвать из сердца супругу, которую любил без меры и потерял всего - то две недели назад? Мне вдовство мое, хоть и горько, а вовсе не тягостно. - Павел запнулся, опустил очи долу. Письма розовато - белым ковром, встрепенувшимися птицами, лежали у ног его, давили на грудь и сердце лавиной непрошенной, снежною.
- Было не тягостно! - резко оборвала его Екатерина.- До сего момента. Вы трусите, Ваше Императорское Высочество, и сами себе в боли своей признаться боитесь. Оставить Вас с нею наедине? Я уйду, ежели желаете....
Павел сделал упреждающий жест рукою:
- Я спросить Вас хотел, матушка Вы об измене мне Великой княгини давно знали? Скажите правду, прошу!
- Вы забываете, сын мой, что у меня повсюду есть глаза и уши. Вольные или невольные.
Она ступила на землю нашу, будучи уже опалена нескромными взорами графа Разумовского. Но, возможно, тогда сердце ее еще молчало. Что сдерживало ее, не ведаю! Она же была умна, как дьявол. Должно быть, хотела она понравиться сразу двоим: и мне, и Вам. Опрометчивый ум, склонный к раздору. Он меня тревожил несказанно, но все послы живописали мне принцессу Дармштадскую, как образец доброты совершенной и сердечности. Мне бы тут хоть на миг опомниться, ведь хорошо знаю, что совершенств в мире сем не существует! А я обманулась. Пленилась тою, что так хорошо играла роль свою! Ах, не следует забывать, сын мой, она очутилась в чужой стране. Это всегда немного страшно. Нужно время, чтобы освоиться здесь, в снегах холодных. И все силы приложишь, дабы улыбнулось тебе солнце чужое. По себе знаю.
- Она и вправду Вам нравилась, матушка? - живо перебил Государыню Павел.
- Почему же нет? - Екатерина пожала плечами, улыбнулась. - Она сияла молодостью, была свежа, хороша собою, пылкая натура ее почти сразу мне видна оказалась. Я лишь немного, немного обманулась, каюсь. Увидела в ней индо себя, ту, далекую, затерявшуюся в призрачном море кремлевских палат Императрицы Елизаветы Петровны, тетки Августейшей. Одинокую, всеми презираемую, оставленную супругом державным... Только я, в сем одиночестве прегорьком, всё читала письма мадам де Савинье и эскривы холодно - умные, язвительные, мудрого старца из Фернея , а что занимало всеминутно память и сердце Вашего "тихого ангела"? Не пылкость ли строф графа Андрея? Занимательное сие чтение, друг мой, скажу Вам...
- Матушка, увольте! - Цесаревич снова предостерегающе вскинул верх длань с длинными, худыми перстами, поднес к устам, нервно искривившимся. В глазах его блеснуло что - то, мало похожее на слезу. Скорее, ожесточение от непонимания, что всегда искрою тлело между ним и матерью.
- Наталья никогда не была одна, все время мы вместе: и на охотах, и на балах кремлевских. Свита за нами и не поспевала.- Павел пытался унять дрожь в голосе.
- Знаю, знаю, ты обожал ее с пылкостью, приличной твоему возрасту и сердцу великодушному и благородному. Утешай себя хотя бы этим, Павел Петрович. Но для натуры твоей, впечатлительной и пылкой, губительна длительная раздражительность нервов. Пришлю я к тебе Роджерсона, - значительно уронила Екатерина.- Пытайся предаться отдыху, прострацию свою победи тихими размышлениями. А письма сии вели сжечь в камине. Негоже кому бы то ни было, кроме нас с тобою, фамильные тайны Романовых знать!
-В народе будто бы ожесточение умов. Князь Орлов сказывал мне, что намедни явились к нему петербуржцы с вопросами: а правда ли то, что врачи уморили Великую княгиню, а повитухи русской при ней и не было?" По лавкам шептались якобы: "Молодые бабы умирают, а старые живут..." Разговор то нехороший, согласитесь, матушка!
Екатерина вздохнула, возле полных уст ее появилась горькая, резкая складка, сразу прибавившая ей лет.
-Глупости не прикажешь в минуту мудрою стать, Павел Петрович! Графиня Екатерина Михайловна Румянцева при ней была, статс - дама ее, разве того мало? Лучшая по столице повитуха. Сам знаешь, что ничего не было проронено, что только человеческий ум и искусство придумать могли к спасению ее . Операция хирургами Крузе и Тоди ей при тебе же делалась. Восемь часов непомерно страдали и мы, и она, бедняжка. А когда все вскрылось, то дитя уж давно мертвым лежало в утробе ее и гниение шло. Роджерсон за голову схватился, ведь он же на сем вмешательстве не сильно настаивал, уповая на натуральное положение вещей, а моих рассуждений и не слушая совсем. Филипп Моро прибыл от принца Генриха из земель германских, но и он бессилен здесь полностью оказался. Все в воле Божией, а сие испытание - в научение душ наших и разума. - Екатерина умолкла на минуту, потом продолжила, отойдя к окну, и повернувшись спиною к сыну. Батистовый платок с вензелями и кружевом по краю, скрипя, заскользил по оконному стеклу. - Сам ты, должно быть, хорошо ведаешь, что на людскую молву праздную, власти и у кесарей никогда нет. Помню вот я, в 1768 году, как сделал тебе Димсдаль вариоляцию , так тоже по обеим столицам змеиные шепотки поползли, что велела я тебя тайно отравить, ни больше, ни меньше, будто я волчица бессердечная, или еще кто, хуже того!
- Ноябрь еще стоял дождливый тогда. Помню, жар у меня поднялся, и в бреду все казалось мне, что пришли Вы мое одеяло оправить, на меху черно-бурой лисы, а другое бархатное, куницей подбитое, в сторону отбросили, сердитесь: и без того ему жарко, что кутать его, когда пот с лица градом льет!" Очнусь я, бывало, а никого нет у постели, только пачули Ваши слышны, значит, приходили, хоть и на минуту! - негромко проговорил Павел, закрывая лицо руками устами вертя кольцо обручальное на левой руке, впиваясь в него зубами, словно хотел утишить стон растравленной воспоминаниями души.
- Вот ты все помнишь, Павел Петрович. Так тебе ли истины не знать и от нее отказаться? - Екатерина взглянула на сына, быстро взмахнув ресницами, отвернулась вновь - Граф Сольмс прав был, когда говорил мне о тебе: "В него, Ваше Императорское Величество, легко влюбиться любой девице. Разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этою прекрасной наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и вместе с тем самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других...”
- Он так - то говорил обо мне? - Павел недоверчиво, искоса, взглянул на мать.
- Да. И не он токмо один. Разве же можно было ожидать иного от тебя, ведь ты правнук Петра Великого, и с тщанием воспитан в традициях ума блестящего и души светлой! Может быть, немного и не по возрасту было начато воспитание твое, но ум твой развивался скоро и правильно, ибо входил в соприкосновение со всеми дарованиями и выдающимися талантами, что собою ввек прославили Европу и мир ученый. Тебе ли - иным то быть? Почто же ты мне не доверяешь? За что на меня обижен зело? Почто тебя на Руси " русским Гамлетом" прозвали? Или все еще Ропшу вспоминают?
Павел побледнел, закусил в нервическом тике верхнюю губу, мотнул головою отчаянно, словно призывая мать к молчанию.
- Нет, милый друг, уж я договорю, не взыщи! - горячо возразила та - Ты князю Орлову Алексею Григорьевичу не больно то доверяй. Он смутьян и баламут, каких свет не видел, а еще к тому и тщеславен непомерно. Да про тщеславие то, только я одна и знаю. Должно быть, решил он, тогда в 1762 году, в пору, сильно достопамятную мне, летнюю, ночей светлых, через меня к власти подобраться. Вот и напал со сворою своею на беззащитного твоего отца. Придумал после случайность нелепую: то ли свару, то ли драку, то ли шарф, то ли - вилку золоченую. Прислал он мне записку, пьяными слезами умытую: " Не знаю - де, не ведаю, Матушка - государыня, как сие несчастие случилось - содеялось!" А мне, сердечный друг, поверишь ли, во всю мою жизнь тогда же и в первый раз страшно стало: а ну, как не угожу и я ему чем, и меня в Шлиссельбург упрячет, а тебя, дитятю тогда еще, свою волю заставит исполнять. Больно настоятельно он братца своего, Гришку, мне в мужья прочил... А в мужья ли токмо? Может, больше - в регенты - властители? Я того до сих пор - не ведаю, ибо зело тогда женской слабости поддалась. Очаровал меня Григорий. Пока это я из себя Елизавету Бриттскую вылепить решилась, сколько же воды утекло. Жалею о том, что не раньше сие сделала, не раньше показала Орловым власть и силу своей натуры.
- А что же так, матушка? Не противились? Духу ведь Вам не занимать! - Павел взглянул на мать, прищуря слегка зрак, помутневший от слезы соленой.
- За Орловыми, Павел Петрович, гвардия стояла. Когда я из Ораниенбаума выехала на лошади, да в столицу мы вошли, гвардейцы уже все улицы в столице заполонили. Мой эскорт вмиг смяли и затерли, на руках во дворец внесли. Катя Малая , подруга моя сердечная, амант непревзойденный Никиты Сергеевича Панина, все с прожектами конституционными вкруг меня носилась, а сам посуди, как на то я могла решиться при таком - то раскладе сил? Я бы им хваленую конституцию, а они бы и вмиг забыли, что Императрица я - еще и по замужеству, что государь Петр Феодорович меня на то звание в соборе Архангельском сам своею рукою короновал! И что ты на моем попечении: и мал еще, и здоровьем слаб. Да что твердить сие! И так ясно. Пропила, прокутила бы всю Русь гвардия лихая, да меня бы, неугодную, на штыки еще и подняла. России, в ее невежестве древнем, непокорном, конституция, что уголек тлеющий, пожар такой раздует, не оборони Господь! Токмо медленным просвещением, неуклонно пещась о благе людском, мы и образумим эту ширь неоглядную, так мыслю я.
- Ах, много времени на то уйдет, Матушка, Ваше Императорское Величество! - усмехнулся нетерпеливо Павел. - Еще и я, глядишь, состарюсь, али Вашим птенцам и сподвижникам, чем не угожу. И стравят меня, будто шелудивого пса. Им недолго. Опоре тронной власть всегда нужнее, чем Божьему помазаннику, не так ли?
- Потому то, сын мой, я и хочу, чтоб укрепился ты духом, елико возможно сильнее. Опорою тебе стать должно не подавленное тщеславие, как у покойной супруги твоей, что займы подписывала за спиною у тебя у французского и гишпанского кесарей, да авансы бросала не сочтенные графу - лейтенанту и гвардейцу испорченному, а любовь истинная к Отечеству и гордость духа твоего, от предков доставшаяся. И еще - малая толика любви ко мне... Есть ли она? Я для тебя пекусь обо всем, ибо всему время приходит, придет и твой час меня у престола заменить, с Европою соседствовать, зубов ей не показывая, но и не ластясь к ней, будто щенок какой слюнявый. Сие всё без меры трудно, потому и жду с нетерпением, когда ты в расцвет возраста войдешь, покажешь зрелость ума и души своей.
- Когда же все это еще будет, матушка! Вы вон и к туркам на границу воевать меня не пустили, и за невестою в Берлин - тоже. А ну, как выбрал бы я принцессу Луизу? Все бы иначе сейчас было! - с насмешливою досадою ответствовал Павел.
- Луиза тогда, три года назад, молода была, друг мой, а Вильгельмине уже к тому времени полных семнадцать минуло лет. Появись ты в Европе в тот час, наклепали бы на тебя, что ты мириться едешь с Фридрихом Прусским, что ты его приспешник. Языков злых, пустомельных, на задворках европейских донельзя много! И я потому решила: не быть такому! Приравняю сына моего, наследника державы Росской, к королям иноземным... А ты и не понял разве? - Екатерина подошла к сыну, положила ему на плечо маленькую, пухлую длань, не по-женски крепкую.
- Я знаю. Ведь только монархам европейским, королям да императорам, привозят ко двору их невест. Принцы же - сами за ними едут... А к нам все три из Любека прибыли на фрегате "Святой Марк", во главе с ланд - графиней Генриеттой Гессенской. Вы добились невозможного, Государыня, Ваше Величество! - Павел повернул голову, коснулся неловкими, горячими губами длани материнской, с признанием скрытым, невольно вырвавшимся. Екатерина поняла это, взор ее тотчас смягчился. Она продолжила:
- Герцогиня Генриетта та весьма высоко ценила эту честь. Только вот тесть твой, герцог Людвиг, тот не понял ничего и все требовал себе чин генеральский. Ну да что с него взять то? На всю Европу прославился он токмо что, как лучший барабанщик! Я и за то Наталью - Вильгельмину еще жалела. Родителей мы себе не выбираем. Воспитывалась она в строгости и стесненности, потому то и улыбка рано с уст ее сошла, а тщеславие тайным огнем все пуще разгоралось.
- Я, Ваше Императорское Величество, не заметил того. Мне она всегда улыбалась.
- Прятала она тайные желания за ширмою. И сокрушила тебя тем, что мало любила... Я знаю, знаю, ты захочешь о сем спорить, да я не стану, мне тайны женские лучше известны и тоже - по себе. Так что - помолчим. - Екатерина приложила палец к губам. - Пойду я, мне ведь еще Матвею Степановичу отписать нужно, чтоб приготовили все к завтрашней церемонии траурной в Александро - Невской. ... В городе, кстати, шепот, что не в Петропавловском соборе гроб установлен, не передумать ли тебе, Павел Петрович, пока не поздно?
- Уединение и тишина Лаврская более подходят для сокрушенного и мятежного сердца моего, нежели, холодность и помпезность собора фамильного. Там тщусь надеждою горе и жизнь прошлую свою схоронить от глаз и языков досужих.
- Как желаешь, Цесаревич! - Екатерина направилась, было, к дверям - вон из комнаты, но на полпути замедлила шаг степенный, замерла у кресел - Да, вот что вспомнила. Граф Андрей Разумовский аудиенции твоей просит слезно. Не примешь ли?
- Тяжко мне видеть его, Ваше Императорское Величество, после всего, что вычитал из листков сих! - Павел указал перстом на ковер. - Еще душа моя не верит.
- Души твоей то полное право - хранить себя. Однако, к истине мы, какою бы горькою не была, стремиться должны, чтоб жизнь в истинном свете всегда видеть. Ты прости Наталью Алексеевну. Она теперь - пред судом Божиим. И тщеславие, ей душу молодую опалившее до срока, могильным прахом покрыто.
- Бог простит ей, матушка! Она, должно быть, желала, как Иосаф Батурин , когда - то готовивший егерский полк к заговору именем моего отца, и графа Андрея Разумовского к подобному же заговору подвести. Да, он ведь блестящий гвардеец, кутил много, и за ним бы премногие пошли, рассыпь он звонкие дукаты гишпанские или луидоры франкские в казармах перед солдатами... Батурин - то жив еще?
- Жив, колодник. Шлиссельбург - крепкий орешек, куда из него денешься? Писал мне намедни прошение о помиловании. Нешто сослать в Сибирь его, в Нерчинск? В тихий омут? И там люди живут...
- Не нужно, матушка. Сибирь - вольная земля. И языков на ней - много. Добавьте денег с казны на пропитание, да пусть в сырости не держат, с него и довольно станет.
- Твоя воля. Вот меня не станет, помилуешь колодника! - Екатерина слегка улыбнулась. - А что он может сказать, Павел Петрович? Как на охоте труба его егерская мне пропела "Славься"? Так на то предлог всегда был законный, ибо являлась я супругою наследника престола. Хоть и девять лет бездетною была.
- А того, как упал он на колени пред отцом моим, Великим князем и сказал, что "не желает, кроме него никакого другого Государя. И то многие повторят, и за ним пойдут, коли нужно будет", никто более не слыхал, не видел? Токмо Вы, Ваше Величество?
Екатерина пожала плечами, качнула головою, пудра легким облачком осыпалась на ковер с ее буклей, убранных траурными лентами.
- Не уверена теперь я ни в чем, сын мой. Может, кто за деревами, да в кустах и прятался, мне было то неведомо. Ведь вскорости как - то же попал несчастный Батурин в село Преображенское, где покойная тетушка - государыня допрашивала его с пристрастием, а после велела препроводить в Тайную канцелярию. Кто донес на него? Неизвестно сие до сих пор. Покойный отец твой, великий князь Петр Феодорович, не к чести его будь сказано, тогда сильно струсил, дал шпоры коню и ускакал от Иосафа - безумца, не дослушав, а потом все тетушке покаянно твердил, что был егерский командир шальной зело пьян и все его заговоры, лишь одно токмо " бахвальство бражное, не более". Кое - как он от сраму крепостного тогда отговорился!
- Но тетушка ведь ему не поверила? Она была слишком умна для этого. И перестала батюшке руку целовать во время приветствий, на Вас косилась зело. Варвара Чеглокова, Ваша бывшая камер - фрау и наставница прилежная, рассказывала мне, что после сего случая тетушка - императрица стала Вас третировать нещадно, упрекать в том, что нет у трона российского по сию пору "вожделенного наследника престола" ...
- Государыню Елизавету Петровну зело напугало то, что мы, фамилия наша, заговору Батурина, ничего противопоставить не можем. Нечем нам трон наш было укрепить. Наследника то и вправду не было! Батурин мыслил, судя рассказу его в Тайной канцелярии, разделить трон между тетушкою и Великим князем, последнему бы досталась " вся мужеская часть", как - то: командование войсками, флотом, дипломатические переговоры, казна имперская. Елизавете же остались бы тогда токмо балы, да маскерады, а что там далее бы содеялось с Россиею - никто не ведает. Уже тогда в какую бы сторону егерские полки придворные, а с ними - и солдаты бы повернули, одному Богу сие известно! Достались бы тогда Пруссии земли балтские, а, может, и Швеция на что - то зрак свой раскрыла алчущий, не знаю. Знаю одно, стратег из покойного мужа моего слабый бы вышел. Не зрел он орлом с больших высей дали российские. Все больше - поблизости, округ себя и персоны своей. В двадцать пять лет - то, с небольшим, его более всего Лизанька Воронцова интересовала!
А уж княгини Елизаветы Романовны через батюшку - канцлера Романа Михайловича и дядюшку - посла все заморские интересы были, да английские ниточки тянулись к столице невидимо, да прочно! Тетушка поняла то скоро, больно, и вправду, умна была. И, чуя, что надежды особой ни в чем и ни на кого ей нет, веером потрещала - потрещала, да и стала на меня дуться зело, на вид сие всем при Дворе и на куртагах парадных ставя. За то токмо, что внука я ей подарить не могу. А вины моей в том не было никакой, поверь! Натура у твоего батюшки так была устроена, что до двадцати пяти лет не мог он зачать наследника для короны. Бургав, хирург императрицы, помог ему мужскую слабость преодолеть. Говорю я, сей час здесь то, что и не след бы никогда из материнских уст тебе слышать. Да простит меня Бог! - Екатерина перекрестилась, румянец отхлынул от ее щек и шеи, оставив взамен мертвенную бледность.
- Но как же Ваши аманты, матушка? - насмешливо искривил уста Павел. - Что же они батюшку не заменили? Чеглокова сказывала, будто и молчаливое согласие Государыни на то получено было, и Салтыков с Понятовским вкруг Вас зело - зело увивались...
- Глуп ты, Павел Петрович! - Екатерина всплеснула руками и рассмеялась. - Глуп, потому как молод еще. Простительно тебе. Но, сам посуди, как могла я, Великая княгиня российская и будущая Императрица, под удар ставить себя незаконными адюльтерами с кем бы то ни было, рисковать собою и именем своим державным? Ведь обо всех моих "романтических историях" Императрице стало бы тотчас известно. И чего бы я сим добилась? Высылки в свое малое княжество, в глухой Ангальт - Цербст? Нет, такого я себе и помыслить не могла, ибо ведаю твердо, что такое честь! Наследник престола всегда должен быть крови законной, ибо и так нетверда наша власть: злоба и тщеславие человеческие, страсти и пороки всегда тучею мрачной покрыть ее могут, пересилить... Жаль, что Наталья Алексеевна, княгиня твоя, столь любезная, тебе, того не уразумела до конца!
- Понимаю, Ваше Величество! Теперь - более всего сие понимаю! - глухо процедил сквозь зубы Павел и вновь закрыл лицо ладонями. Мягкая, но цепкая длань Екатерины опустилась ему на плечо ободряюще:
- Ты сын своего отца и всегда им был. Потому - то и росту небольшого, и нос твой округл, и линия подбородка чуть неправильна. Государь, покойный муж мой, таким же был, лицо его токмо, что от оспин испортилось зело. А до того - приятен был мне, потому и влюбилась, девочкою еще. А натуры твоей вспыльчивая нервность тоже - наследство батюшкино, и то вижу ясно. Ты - плоть наша с ним и кровь, и дороже тебя нет у меня никого. А судьба сводных родичей твоих, графов Бобринских, от Орлова, пусть тебя не сильно заботит. Имения фамильного, да чинов каких ни шло, на их долю, я чаю, от тебя - хватит, а большего им - не нужно. На снисходительность твою я, Павел Петрович, уповать вправе, ибо знаю, нет в тебе злости природной, затаенной, каковая во многих вскармливается и тешится подспудно, оттого и страшна она тогда - тайностью своею. Просилось дите на свет, не вытравливать же мне его было из утробы своей заживо. Прости, но я такой грех на душу взять не могла: не Салтычиха ведь!
- Сказывают, матушка, амант у нее был, у Салтыковой Дарьи, предводитель дворянства от Московии, Николай Тютчев, барин и лежебок, а по ночам разбоем промышлял, да то так и не доказали...- Павел явно желал перевести разговор на другое, но то, о чем он думал, ранило его все сильнее. И он заговорил вновь, тихо роняя слова, с мучительным усилием, словно припоминая что - то:
- Наталья моя так любила пору июньскую! Когда она родилась, лето только входило в красу свою пышную. Говорила ли она Вам что - нибудь о Дармштадте, о детстве своем, матушка?
Екатерина покачала головою:
- Мало знаю, друг мой. Росла она с сестрами. Играть не с кем не любила, подруг не имела вовсе, что тоже худо: то признак тщеславия не по возрасту. Но и то правда, где набрать в крошечном герцогстве немецком, в лугах зеленых и долинах, девиц достойных по уму и рассуждениям правильным? Это тебе не Россия бескрайняя, друг мой. Уж я и то в ней затерялась, одиночеством почти захлебнулась, хотя даже с Камчатки, по указу тетушки августейшей, доставили ко двору моему скромному, барышень - дворянок
Генриетта, матушка Натальина, при Дворе своем елико привечала Вилланда и Гете, музыкантов и художников. Ума мужеского герцогиня, то и король прусский отмечает, да я и сама сие видела не раз, при встречах с нею. Горестно мне сей час токмо одно, почто герцогиня мне правду о здоровье дочери не высказала?! Приняли бы мы тогда же все меры.
- Герцогиня, должно быть, боялась, матушка, как бы мы от нее не отвернулись. Тоди сказывал мне, что возили Наталью, девочкою еще, тайно в Париж, держали в корсете денно и нощно, тщились вправить ей спину и тазобедренный сустав, но лечение результатов не дало, да еще и жар чахоточный снедал ее...
- Если бы она еще и в крайности чрезмерные не кидалась, сын мой! Берегла себя, не горячилась! Суди ты сам: дамы мои придворные, по моему примеру, лицо льдом обтирали, так она, чтобы токмо мне угодить или поразить меня свежестью своею, все тело стала льдом обтирать, мыслимо ли сие! Где же было ей не простыть, сухотку в себя не впустить! - Екатерина сокрушенно покачала головою. - И тут гордыня скрытая ее погубила!
- Часто любила она стоять у открытого окна и в самую студеную пору. Любовалась то снегом, то фейворками: шутихами, да хвостами их огненными. Платок батистовый кусала до крови, брови хмурила, зрак щурила, а коли принимался я ее в чем бранить, то плакала, тихо и отчаянно, и все твердила, что не люблю ее, что мучаю зело... А нужна ли ей была моя любовь? Сам не ведаю, только терзали ее слезы меня непомерно, и все прощал ей в единый миг, лишь голос дрогнет у нея струною тоненькой! Знала она, как играть на струнах сердца моего и души. Как и Вы, матушка! - Павел улыбнулся сокрушенно, потер пальцами виски.
- Что же, должно, она мне соперница была достойная, друг мой! - Екатерина улыбнулась одними глазами, насмешливо, но Павел будто и не уловил иронии в голосе ее, продолжил:
- Пела Натальюшка преславно, приятно, только редко за клавикордами сиживала: все бы ей балы да танцы до полуночи. Помните, как в свадебном уборе, в платье парчовом, серебром расшитом, на обеде свадебном, парадном, танцевала она менуэты, а серьги алмазные покачивались и так тоненько звенели, словно птицы райские песнь затевали петь, да не смели и - затихали.
- Да, твой то был подарок: серьги алмазные ей, с подвесками, работы чудной. Никто бы и никогда уж после того не посмел сказать, что сын мой на подарки скуп, хоть была Наталья Алексеевна и мотовкою безбожною! Ты ведь помнишь, Павел Петрович, когда Гонзаго решился писать портрет ее парадный, для залы Эрмитажной, отыскать не могли тех серег. Она дамам своим пожаловалась, что больно тяжелы, индо уши оборвут, стоит ли надевать? Так и не украсила себя подарком фамильным. Отговорилась. А был ли он у нее, подарок сей, в ту пору? Сказывают, в оны же дни, граф Андрей полк свой экипировал по - новому, да лошадей прикупил у ремонтеров, чалых, породистых.
- Она наездницею была прехраброю. Быструю езду любила до отчаяния. Помню, как - то проскакали мы с лишком тридцать верст, не останавливаясь, в усадьбу подмосковную графа Разумовского. Луна была безжизненная, какая то белая, висела как матовый шар на небе звездном - Павел словно и не замечал колких словес Екатерины, безудержно, любовно предавшись своим воспоминаниям. - Сани перевернулись неопасно, а упряжь мы едва распутали, пришлось постромки обрезать. Так она села в седло, как воительница, и по - мчалась вперед, быстрее нас с Андреем. Красива она была на лошади, дух захватывало: в шубке синей, на горностае, а волосах густых, пепельных, гребень черепаховый с сапфирами, что Вы ей дарили на рожденье. Словно картина недописанная стоит та ночь перед глазами, забыть не могу сие и в горести неизбывной - Павел потерянно обхватил руками голову, качаясь в кресле из стороны в сторону.
- Со мною она и в том схожа была! - Екатерина значительно помолчала, вертя в руках платок, потом продолжила, внимательно смотря на сына - Я ведь тоже верхом ездить любила, да не как дама, а как истая воительница, по - мужески, и за то от Императрицы мне доставалось. Поделом, доставалось, каюсь, однажды от такой скачки не уберегла я дитя в чреве своем, потеряла. Только через семь месяцев смогла тебя, наследника, зачать. Долго лечили меня, а пуще еще - бранили, за неосмотрительность и бесшабашность. Императрица покойная велела даже забрать у меня мужеский костюм и упряжь. Мне сшили амазонку, и седло закрепили на лошади дамское. С государынею Елизаветой Петровной шутки были плохие, не поспоришь! Я Наталью твою почти за то же и бранила. Да еще за небрежение к языку русскому: никак не хотела она его учить. Спасибо, еще, что к обрядам церковным равнодушия у нее не было, со мной по монастырям ездила, молебны отстаивала, крестилась, не смеша люд православный, наследника трону российскому вымаливала! И ко мне зело она почтительна была, здесь ее упрекнуть не могу ни в чем!
- Так то мое повеление ей было! - Павел пожал плечами, дернул подбородок вверх, перестав раскачиваться тотчас. - Я настаивал на ее уважении к Вам, как к матери, и как к Государыне великой державы. Со мной же она обращаться была вольна, как я того пожелаю . Значит, в ее вольностях амантных, женских, прелестных, и моя вина полная есть, как слабого мужа.
- Любящий всегда слаб, Павел Петрович. Тем чувства сердечного вихрь на державной стезе и опасен, помни. То тоже - по себе знаю.- Екатерина зябко поежилась. - Что - то у тебя здесь прохладно. Надо бы в камине огонь разжечь сильнее, индо бумага стыдная быстро сгорела. Распорядись сей час, а я пойду, дела не ждут, да и Степушка без моих записок не напутал бы чего, от излишнего усердия, вечный грех России - матушки!
Императрица выскользнула за дверь с тою легкостью, с которой вот уже сорок семь весен почти носила свое слегка полное тело, лишь креп шуршащий ее платья, обдал покои Цесаревича волной пачулей померанцевых, столь привычных, волнующих с детства. Павел жадно, обеими ноздрями втянул его в себя, голова его закружилась, и другая картина встала пред ним, не менее пленительная и тревожащая душу...
2.
....В волосах пепельных Натальи словно запутывались осенние звезды, острые, похожие на те дивные цветы, что долго и трепетно хранили в себе аромат седых, пронзительных утр, с ледяною росою, на стеблях и пышных шапочках - венчиках своих ... Великая княгиня Наталья Алексеевна часто растворяла окна по утрам, и несмотря на слабость, вдыхала трепещущими ноздрями воздух, поджимая тонкие уста в ответ на ежеминутную тревогу Павла о ее здоровье. В такие моменты между крыльями носа и верхнею губой и ланитами залегали на лице ее странные, горькие складки, старившие ее сильно, почти неузнаваемо, странно и страшно! Она отмахивалась от нравоучений супруга своего нетерпеливою крошечной дланью, унизанной перстнями, при том обручальное ее кольцо едва не соскользнуло с перста.
- Ваше Императорское Высочество, мне, право же, смешно Вас слушать! Вы с собою позволяете императрице - матушке обращаться как с десятилетним дитятею, а мне, напротив, всячески выказываете Ваше непомерное самолюбие, гордость униженную и при случае и без случая! Я этого не желаю, слышите ли, не желаю никак знать! Не лучше ли Вам проявить гордость и тщеславие Ваши, подавленные, в ином месте и по - иному? - Великая княгиня щурила зрак, откидывала на плечо развитый от папильоток локон, и с чуть скрываемым презрением взглядывала на супруга.
- Что Вы имеете мне сказать, не уразумею, Ваше Высочество, княгиня?! - Павел сжал в нервных перстах хрупкий фарфор чашки, и она отчаянно хрустнула. Горячая капля аравийского зелья ужалила его персты тонкою осою. Он испуганно поставил на стол фарфоровую безделицу. Непонятная горечь волною тут же подступила к горлу его. Уж не отравлен ли напиток сей заморский?!!
- Как же! Вы ведь всегда напрочь отказываетесь уразуметь все - то, что я говорю Вам. Вы трусите, бедный мой Павел, а между тем, граф Разумовский так Вам предан, и столько раз давал понять, что вся гвардия падет пред Вами на колени, стоит лишь Вам сего пожелать, захотеть! Но Вашей недюжинной энергии хватает лишь на то, чтобы писать прожектерские записки о военных реформациях, да учреждать на деньги Вашей матушки приютный дом для старых моряков - пьяниц, с мальтийским гербом на фронтоне! Несчастный романический герой! Что Вы оставите в наследство своему отпрыску, кроме своей черной меланхолии? Власть бежит от Вас, словно капризная женщина, и Вы ровно ничего не предпринимаете, чтобы удержать ее. - Великая княгиня пожала плечами. - Увольте, но я Вас никак не понимаю!
- Natalie, Вы, право же, совершенное дитя!! Разве я могу желать смерти собственной своей матери? - тотчас вскинулся гневливо Павел.
- Я о том и не говорю! - ("Значит, думаешь?" - хотел перебить ее супруг, но - промолчал!)
Великая княгиня мимолетно поморщилась, сжала персты в кулачок и тотчас стала схожа с капризною птицею, жмущейся на жердочке своей от холода.
- Есть много иных способов. Соправление, к примеру. Или - болезный одр Ея Величества. Пока Вы мнитесь, принять ли какие меры, Ваш шанс используют другие: граф Орлов, Потемкин... Быть может, и с добровольного кивка державной главы матушки Вашей... А в случае решительных шагов...
- В случае решительных шагов наше с Вами дитя станет правителем, а Вы при нем - регентшею? - насмешливо протянул Павел и тоже - сощурился. - Не так ли? Меня же с матушкою не медля, и минуты можно будет отослать куда угодно, хоть под кров Шлиссельбургского шатле. Разумовского это более чем устроило бы, уверяю Вас.
Голос Натальи Алексеевны тотчас дрогнул.
- Полно, Poulchen , что это с тобою?! Я о таком и не мечтаю и даже не желаю и слышать! - Великая княгиня передернула плечами, приложила ладони к ушам и покачала головой, тотчас повернув разговор в иное русло, более плавное: Граф Андрей, кстати, спрашивал, можно ли ему вечером прийти к нам на ужин? Я напишу ему приглашение? Он ведь был так любезен, что дал мне на днях небольшой гарант на костюмы для нового спектакля балетного в моем театре. Спектакль тот зовется "Дафнис и Хлоя", тщусь украсить сцену к первому представлению фиалками да гиацинтами, а они в оранжереях больно дороги! Пред государыней - матушкою никак мне не хочется в грязь лицом ударить, знаю я, что она - большая охотница до цветов и до спектаклей разных.
- Да. Она и устроила уже один, громадный: с казнью яицкого мужика, "маркиза де Пугачева"! Ей и не до твоих сейчас веселостей, думаю. Увидит ли она гиацинты сии и оценит ли твои старания, друг милый Наташа?
- Что это ты вдруг вспомнил про Пугачева? - капризное выражение на лице Великой княгини сменилось неподдельною гримасою ужаса и отвращения. - Охота тебе утро, столь, дивное, портить? Я и в страшном сне забыть не могу его лицо черное, бородою обросшее, и глаза страшные, злые до безумия! Он смотрел на тебя из своей клетки, и не знал кто ты! Вся площадь перед дворцом была закидана отбросами. Толпа бушевала и ревела... Зачем ты велел привести его к самому дворцу? Нервы хотелось пощекотать, гордыня выплеску искала змеей гремучей?
Не отвечая на вопросы супруги, Павел промолвил тихо, словно про себя:
- Та же толпа восторженно бросилась бы ниц пред ним, говорю тебе, если бы он вдруг одержал в кровавом и бессмысленном бунте своем победу безбожную. Небеса нас, однако, миловали! Или - посмеялись над нами, указав, как страшен люд бессмысленный и бессловесный? Матушка же, как захотел я видеть сего бунтовщика окаянного, не возражала мне, позволила делать, что я желаю. Я и велел под охраною к себе под окно привести его. Хотелось видеть воочию: таковое ли зло? Он же и не мог знать меня в лицо, дикарь - самозванец. Сказывали мне токмо после, что указал он перстом в небо и такое слово молвил тишайше: "Ворону - то крылья обломали, а вороненок еще всё летает". Вот и жду я теперь того вороненка, душа моя, и любопытство меня тайное мучает: что же завещал мне поговоркою сей "маркиз де Пугачев" - страх ли держать в сердце или избавиться от него, творя своеволие по чину и бесчинно? Никак не могу выбрать, что лучше, друг мой? Не посоветуешь ли ты мне? - Павел склонился к дрожащим перстам Натальиным, а, распрямившись, повернулся к оконным створкам. С силою их захлопнул, и продолжил:
- А на ужин графа Андрея ты уж - непременно пригласи, только боюсь, друг мой, беседы Вашей мне опять не расслышать: стала меня от малаги гишпанской, да мальтийского хересу в сон клонить непомерно, так уж ты заранее извинись перед другом нашим общим за мою невоспитанность, если таковая случится, хорошо?
Что - то, похожее на страх, мимолетно мелькнуло в глазах Натальиных, черной точкою зрак ее сузился, разрез глаз, влекущих томностью прелестной, вмиг стал хищным, словно у рыси.
Заметил сие тотчас Цесаревич, и сердце его пролетело камнем вниз к самым ногам:
"Должно быть, прав бедный Данс де Вильясон , старый мой друг, погрузивший седую голову свою в эллинистические перлы Феокрита и Анакреонта. Для встреч своих, никем не сдерживаемых, для болтовни опасной и грозящей опалою, может своевольная моя княгинюшка, свет - Наташа, подсыпать мне в бокал винный опия, об руку с Андреем, другом преданным. Ах, неужто, опять, горечью мудрой своею - злопыхательной, гибельною для сердца пылкого - и матушка державная права, говоря: " Великие князья не должны иметь при себе фаворитов!" - смятенно подумалось ему, прикрыл он глаза рукою, что - то дернулось в висках его, травяным запахом, с горчинкою ударило в ноздри, голову закружило вмиг... И очнулся он у стола в Царскосельском дворце, утопая в креслах мягких, и горе своем. Горе, что держало его за плечи властною рукою, кутаясь в черные крепы и шелка, и в густой запах мирра и ладана. Апрельское, новорожденное весною, солнце, весело играя легкими завитками облаков в небесах, нещадно било в окна. Еще одно утро перешло в день. Он, кажется, заснул, или - замечтался? Горькие мечты - воспоминания сии, душою непрошенные!
3.
....Персты Павла сами собою потянулись к чернильнице и слегка дрожащею рукою, вывел на именной бумаге с великокняжескою короною: " Я благодарен Вам, Господин барон, за то участие, которое Вы взяли в моем несчастье, причинившем мне столько страданий. Я рассматриваю этот принесенный мне суровый удар, как испытание, посланное мне Господом, что меня утешает и утишает мою боль. Это Он создал меня, токмо Ему одному известно, на что Он меня предопределяет, и токмо Ему одному известен конец всего того, что здесь происходит с нами. В таком положении, в котором мы оказались, нельзя лишь забывать о своем главном долге перед Господом, перед другими и перед самим собою. Вот, сударь, что меня постоянно заботит, и в этот момент - тоже..." Длань его дрогнула, и на бумагу едва не упало ароматное, жирное чернильное пятно. Павел резко выпрямился, и тотчас поднявшись с кресел, на ватных, негнущихся ногах подошел к окну и дернул длинный шелковый шнур, висящий в простенке. Двери отворились, вбежал лакей в одних чулках, без башмаков, чуть оскальзываясь мягкой поступью на разбросанных по ковру розоватых листках. Повозился с минуту с дровами и каминной решеткою. Затрещали сухие поленья и Павел, ощущая ноздрями запах дыма от березы и ясеня, неловко дернул плечом вверх. Лакей, приняв это за молчаливый приказ идти прочь, тотчас удалился, все также - соскальзывая ногами с розоватых листков, усеявших мозаичный, наборный пол кабинета. Когда огонь отдал тихим покоям первый жар, Великий князь подошел к каминному экрану, выставив вперед руки, словно грея их, потом присел на корточки, ровно, не сгибая спины. И принялся собирать розовые, тонкие листки, не глядя на них, не всматриваясь в линии ломанного витиеватого почерка, не вглядываясь тщательно в черты, наклоны и обрывы литерные. Лишь в одном месте бросилась ему в глаза фраза: " Сокровище мое, умоляю тебя вытерпливать все, что сотворяет это чудовище, безропотно!"
Чудовище? О ком же это начертал предерзко вероломный друг Андрей сими строками неосторожными? - на миг подумалось ему, кольнуло в сердце и он отдернул руку от бумаг. - О ком же всё это? О нем? О матушке? Сие невозможно было выяснить ни у кого более! Наталья, его легкомысленная, голубоглазая канарейка - княгиня, недостойная, увы, всех тех обожаний, что он так слепо и неустанно дарил ей, в надежде заслужить ее любовь, теплый уголок в ее сердце, уже два дни как лежала в холодных стенах собора Александро - Невской лавры, и на лике ее застыла навсегда самая горькая, недоуменная складка презрения и недоумения Та самая, что так часто изумляла Павла в ее облике, если улавливал он сию мину мимолетно, меж разговором или поцелуями. Всего то двадцать с небольшим токмо, что и минуло лет Великой княгине, дивился про себя наследник престола, а уж горечь такая в углах рта затаилась, будто давным-давно отжила она век свой золотой или сердце ее исподволь сокрушено было грузом непомерным... Каким же? Каким?! Никогда уже ему не узнать! Длань Павлова сжалась непроизвольно, уста нервически искривились, брови вздернулись вверх, и скомканные порывисто листки, полетели в пляшущий и теплый зев каминный, подняв облако золотистых бабочек - искр. Искры сии устремлялись вверх и тотчас - опадали, умирая, также, как сей момент умирало его прошлое, преданное столь легко и своевольно смеющейся голубоглазой красавицей, с влекущим, томным разрезом глаз. Архиепископ Платон, почему - то подумалось ему, будет вести завтра панихиду, и непременно прочтет те пышные надгробные словеса из оды, что преподнес на имя матушки не далее, как вчера, пиит и сенатор, громогласный Гавриила Романович Державин.
В оде сей, высокопарной и тяжеловесной, почившая нежданно для всех в бозе Великая княгиня Наталия Алексеевна, названа была "кроткою голубицею", а душа ее, начертанная вдохновенным пером пиита, подобно "светлому солнечному лучу восхИщена оказалась в горние выси". Но ангел его любимый и тихий, Натальюшка, на деле был даже и не серафимом вовсе, а много - много горше. И солнце его, Павловой любви, почти тотчас нещадно затмили тучи мрачные вероломства, которого он совсем не ждал. Осталась на сердце от того токмо страшная пустота зияющая. В миг единый стало Цесаревичу понятно, что нежность души, попадая в этакий вот колодец черный безответной холодности сердечной, тотчас разбивается на мелкие брызги - капли, оставляя в сердце боль, боль нещадную. Павел, моргнув глазами, убрал с них морок пьянящий, не слезную пелену, нет. И задумался вновь. Что - то тревожило его, а что - он не мог припомнить, что то из вчерашнего, тягостного. Было оно, когда вышел он на миг из покоев в одну из гостиных Царскосельского дворца, залитых светом, несмотря на траур. По гостиной полз не то шепоток, не то холод змеиный дамских взглядов, взглядов фрейлин в черном шуршащем крепе и плерезах. Подруги вчерашние княгини болезной, хохотуньи, что они там шептали?
Павел наморщил лоб. Что же говорилось ими? Ах да, опять о злосчастном графе Разумовском, он ведь тайком прокрадывается в усыпальницу лавровую и часами там слезы льет, оплакивая милое, прелестное воздыхание своего сердца. Букет прощальный отослала Андрею княгиня Наталья и записку, лежа на смертном одре, чуть ли не на глазах мужа! Сие романтично и печально, несомненно, как в романе о "Дафнисе и Хлое", но только вот, думалось навязчиво Павлу, что весьма недолгим будет неизбывное горе безутешного графа, и сломит он пылом своего подвижного сердца еще не один бастион души дамской. Где бы то ни было, в родных ли палестинах, в дальних ли... Упросить бы матушку отослать сердцееда пылкого куда подалее, невыносимо видеть его, да и не нужно сия напраслина, токмо и будет, что разговоров по гостиным, да сплетен - кружев досужих!
....В камине догорали последние угли, остатки тонкой бумаги, с графской короной и подушкою в правом крае, сворачивались и тотчас осыпались серым, горячим бархатом вниз, в черную пустоту.... День и не думал еще уходить, он был в самом солнечном соке, в его полных брызгах, что, как вино бодрящее, пузырьками в узком бокале, троилось, четверилось, множилось в стеклах оконных и витражах.
"Лед уже вовсю идет по Неве, весна приближается!" - подумалось снова Павлу, когда они выезжали из Санкт - Петербурга, но не было обычной пушечной пальбы по такому случаю: исполняли тайный приказ императрицы: не волновать народ канонадою, ибо могут люди в заблуждение впасть, думая что радость постигла Россию: родилось дитя долгожданное . А родилось горе, что пеплом осело на душе Цесаревича, бурою золою... И когда оно, горе сие, канет в лету, он не знал, да и не хотелось ему того.
Виделось Павлу Петровичу, нечаянному вдовцу, одинокому наследнику, обманутому другу, в золотом блеске утра апрельского нечто иное, как наваждение, летучее, едва зажмуривал он глаза: синеглазая, тонкостанная красавица с пепельно - русыми локонами, рассыпанными вольно, дерзко по плечам. Держала красавица в руке капор меховой, соболий и манила, манила Цесаревича за собою, перстами длинными, тонкими. И снежинки на ее руке не таяли, все не таяли, и странным казалось сие Павлу, и мысли в мозгу его отуманенном мелькали, как золотые молнии. И внезапно одна из молний сих громом разверзлась в главе его гудящей: он уйдет к любезной Наталье Алексеевне точно такою же весною, только более ранней, на реке еще не стронется лед. Будут тогда лишь чернеть проталинами перелески, да в небесной, высокой мартовской синеве будет заливаться трелью нескончаемой жаворонок - настоящая, верная примета весенняя. А солнца, такого, как в сей день, бьющего в окна с силою первозданной радости, еще не будет. В марте - рано быть такому светилу. Таким оно бывает токмо разве что в середине апреля, почти на исходе Фоминой недели.......
_____________________
11 - 21 апреля 2007 года
©Princess. Член Международного Союза Писателей "Новый Современник".
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ.
Подлинные слова Екатерины Великой о принцессе Вельгельмине Гессен - Дармштадской, невесте сына, из письма барону Ассебургу. - Автор.
2 Искаженное - от франц. - escrivie - письма. - Автор.
3 То есть Вольтера. - Автор.
4 Из подлинного письма Екатерины Второй барону Мельхиору Гримму, апрель - май 1776 года - Автор.
5 Придворные медики, хирурги двора Екатерины Великой. - Автор.
6 Доктор Ф. Моро, приглашенный в Россию по рекомендации Германа, принца Прусского, родственника великой княгини Наталии Алексеевны. Один из лучших специалистов того времени. - Автор.
7 1 ноября 1768 - го года наследнику престола цесаревичу Павлу придворным врачом - англичанином Димсдалем, по личному приказанию Екатерины Второй, была сделана прививка от оспы - вариоляция. Наследник перенес ее весьма хорошо, отделавшись лишь легким жаром и недомоганием, но в народе ходили слухи о его отравлении матерью и тяжкой его болезни. - Автор.
8Подлинные слова графа Сольмса о Павле - цесаревиче в рапорте своему двору. - Автор.
9 То есть, Елизавету I Тюдор, королеву Британии, всегда ставившую интересы страны выше личных.
0 То есть, княгиня Екатерина Романовна Дашкова, близкая подруга и тезка Императрицы, первый президент Российской Академии Наук. В современных исторических исследованиях аргументировано доказана причастность княгини к партии графа Панина, воспитателя Цесаревича, причастность не только по разуму, но и по сердцу ее. Е. Р. Дашкова носила в свете прозвище " Екатерина Малая".
(Е. Маурин, Н. Пушкарева) - Автор.
1 Иосаф Батурин - зачинщик несостоявшегося заговора в пользу Великого князя Петра Феодоровича. Заточен, по приказу императрицы Елизаветы Петровны, в Шлиссельбургскую крепость. Против обыкновения не был помилован и Павлом Первым. Подробности заговора И. Батурина малоизвестны в истории. Материалы "батуринского дела" опубликованы впервые в газете "Секретные материалы"№№ - 21 - 22, за 2004 год. Личный архив автора статьи.
2 Это слово " вожделенный" было выбито на медали, выпущенной Императорским Монетным двором в честь рождения наследника престола Павла Петровича осенью 1754 года. - Автор.
3 М. М. Воронцов, князь, канцлер Российской империи. Племянница его, Е. Р. Воронцова, была фавориткою Петра Третьего. В обществе время от времени возникали разговоры о том, что княгиня Елизавета Романовна может стать серьезной соперницей великой княгини Екатерины Алексеевны у трона. - Автор.
4 Р. М. Воронцов, князь, посол России в Англии, отец Елизаветы Романовны. - Автор.
5 Данные взяты из материалов двух томов Литературного Наследства, (т. 92 - 93), посвященных жизни и творчеству Ф. И. Тютчева, чьим дедом являлся упомянутый персонаж истории. Салтычиха, помещица известная своими зверствами, по приказу Екатерины Великой была брошена в подземелье, где умерла, ослепшая и полуголодная. Сторожившие ее солдаты, наотрез отказывались кормить "безбожницу и людоедку" - Автор.
6 Ту же "инструкцию поведения" Цесаревич Павел составил и для своей второй супруги, Великой княгини Марии Феодоровны. Свидетельство тому - его письма. - Автор.
7 Сведения о том, что цесаревич Павел учредил такой приют еще будучи наследником, имеются в романе - хронике П. Мурузи "Павел Первый. Безмерное могущество и леденящий страх". стр. 324 -326.
8 Немецкое - Павел. Ласкательная форма имени. - Автор.
9 Данс де Вильясон - знаменитый ученый - эллинист, друг цесаревича Павла, весьма далекий от двора человек. Бывая на приемах цесаревича и его супруги, именно он первым высказал мнение о возможности тайной и близкой связи между Великой княгинею и графом А. Разумовским. См. П. Мурузи. Указ. соч. стр. 109. - Автор.
20 Подлинные слова Екатерины Второй из письма сыну - Цесаревичу - Автор.
22 Отрывок из письма Цесаревича Павла датскому посланнику, барону Сакену, цитируется по изданию: П. Мурузи. Указ. соч. стр. 113 -114. - Автор.
23 Исторический факт, приведенный в подлинных письмах и записках Екатерины Второй. - Автор.
|
|