Глава десятая.
Увидеть Ангкор и …не умереть
Наше время.
На днях в Камбодже разбился самолёт Ан-24, выполнявший рейс по маршруту Сиемреап - Сиануквиль. Упал в горах на подлёте к единственному глубоководному порту страны. Сиануквиль после переворота, совершённого генералом Лон Нолом, был переименован в Кампонгсаом. Таковым и оставался во времена Пол Пота и позднее, когда я уже работал в Кампучии. До возвращения её в королевство Камбоджу. О Кампонгсаоме я расскажу ещё много интересного. Сейчас думаю о другом. Тринадцать граждан Южной Кореи и три чеха, посетившие храмовые комплексы Ангкор - Ват и Байон, с комфортом решили перебраться на берег Сиамского залива. Но, видать не судьба.
Вот и думай о том, что человек сам кузнец своего счастья.
Сегодня поездка в провинцию Сиемреап, где расположены знаменитые храмовые комплексы Камбоджи - обычный туристический маршрут. Можно отправиться туда из Пномпеня, можно из Бангкока. Были бы деньги.
У меня сегодня денег нет. Только воспоминания.
Январь 1981 года.
Сразу после встречи Нового 1981 года Сомарин привёз нам хорошие новости. МИД НРК наконец дал добро на поездку в Сиемреап. После того как Ник Ник Солнцев улетел со своей съёмочной группой в Москву наша жизнь превратилась в сплошную череду шифрограмм из Гостелерадио СССР за подписью Мамедова, а иной раз и самого Лапина, в которых нам поручалось как можно скорее отправиться на съёмки храмового комплекса Ангкор-Ват. Старый интриган чётко знал своё дело. Подготовленные им тексты телеграмм визировались вышестоящим начальством, а мне лишь оставалось доказывать, что я не кролик.
Откуда-то повеяли слухи о московских разговорах, что собкор в Пномпене празднует труса.
Сама мысль, что такие разговоры возможны, была для меня не выносима. И всякий раз посол Босторин, вручая мне очередную телеграмму, ласково говорил о готовности направить Лапину ответную депешу, где мы напишем о невозможности такой поездки в обозримом будущем.
- Если только кхмеры не предоставят вам вертолёт, - говорил Олег Владимирович с ласковым выражением удава, который ждёт, как кролик сам полезет ему в пасть. – Но ведь они же вам его не предоставят. А ехать автотранспортом – элементарное самоубийство. Ну, так, что Виктор Иванович, ответим вашему руководству? Мы готовы подтвердить убийственный характер этой поездки.
- Олег Владимирович, я не могу отказаться от этого задания. Как только отдел печати даст разрешение, мы поедем в Сиемреап. Даже без охраны.
- Вы очень упрямый человек, Виктор Иванович. – Посол недобро прищурился. – Готовы прошибить лбом стену. Это похвально. А вот как за этой стеной окажется пропасть…
Я понял его намёк.
Сегодня я даже не задумываюсь о том, что мог принять предложение чрезвычайного и полномочного Босторина и войти в число доверительных корреспондентов резидента, как это сделали все мои коллеги. В то время я понятия не имел о кодексе Бусидо, но исподволь придерживался именно самурайской этики. Поэтому с настойчивостью самоубийцы добивался через Сомарина, Чум Бун Ронга и всех остальных кхмерских товарищей, которых успел узнать, разрешения на поездку в Сиемреап. Но после засады на наших докеров пномпеньские функционеры стали очень осторожны. Для вьетнамских военных я и вовсе был персоной в тех краях нежелательной. Я же не ведал, что окрестности Ангкора стали ареной ожесточённых столкновений ВНА с усилившимися здесь отрядами «красных кхмеров».
Так или иначе, вопрос о поездке завис. Слон же запаниковал. Материала на фильм не набиралось. Ко второй годовщине свержения Пол Пота он уже ничего не успел, и очень сильно опасался, что этот провал отразится на его безупречном реноме. Поэтому Ник Ник решил перевести стрелки на нас с Сашкой. «Сидят там два труса в Пномпене…». После знакомства с ним я в этом не сомневался.
Сомарин приехал во второй половине дня в понедельник. Выглядел он озабоченно.
- В среду рано утром мы должны выехать из Пномпеня. Никто не должен знать, куда мы едем.
- Но я должен поставить в известность наше посольство.
- Да. Но больше никого. У нас о поездке знают пять человек. И ещё пять солдат.
- И ещё Муй.
- Он проверенный человек.
- А солдаты?
Сомарин улыбается.
- Служба безопасности. Месьё Виктор, это очень опасное предприятие.
- Ты предпочёл бы не ехать, мой друг.
- Мы одна команда, - говорит Сомарин, улыбаясь и пряча грустный взгляд.
Моя любимая непроницаемая Азия. Люди здесь умеют скрывать свои эмоции. Умеют улыбаться, когда хочется плакать.
В кабинете посла собралась ревтройка. Сам Босторин, резидент Ю.М. и парторг Долгопятов. Свалившееся в октябре на нашу голову редкое ничтожество.
- Итак, вы всё же настояли на поездке.
Босторин смотрит на меня с нескрываемой досадой. У Ю.М. застенчивая улыбка человека, который через минуту всадит нож тебе в бок. Долгопятов рвётся с поводка как верный Руслан.
- У меня задание Председателя Гостелерадио.
- А у нас полномочия его отменить. Вы хоть понимаете, во что ввязываетесь?
Я молчу. Сейчас лучше всего молчать.
- Нет, вы решительно ничего не поняли. Пишите заявление!
- О чем?
- О том, что вы предупреждены посольством о возможных последствиях этой поездки и берёте на себя ответственность за свою жизнь.
«В моей смерти прошу винить Витю П.» Забавная перспектива!
Понимаю, что отношения с посольством испорчены окончательно и бесповоротно. Пишу заявление на имя Босторина О.В. – чрезвычайного и полномочного. Дедов пишет такую же бумагу. О чём он сейчас думает? Шурик почище любого азиата умеет скрывать свои эмоции.
« Когда бесстрастных рек я вверился теченью,
Не подчинялся я уже бичевщикам,
Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
Нагими пригвоздив к расписанным столбам.
Мне было всё равно, английская ли пряжа
Фламандское ль зерно мой наполняют трюм.
Едва я буйного лишился экипажа,
Как с дозволенья Рек понеся наобум.
Я мчался под морских приливов плеск суровый,
Минувшею зимой, как мозг ребёнка глух,
И Полуострова, отдавшие найтовы,
В сумятице с трудом переводили дух».
Мы засиделись до позднего вечера. Балагурили. Что-то пили. Слушали шведский квартет «АББА». Потом Саша и Лена ушли к себе. Я курил, смотрел на звёзды и думал о том, что завтра мы поедем в самое длинное и долгое путешествие. Может быть, последнее… Самое трудное было объясниться с Мышкой.
- Здесь три тысячи долларов. Наша касса. За них отвечаю я. И никто больше. Ни для кого больше этих денег нет, кроме тебя и Лены.
- И думать не смей, - говорит Мышка. – Подумаешь, путешествие! А может, возьмёшь меня с собой. Я так хочу взглянуть на Ангкор.
- Невозможно. В машине просто нет места. А деньги сохрани. И давай не будем ни о чём говорить.
По двору как мустанги носятся крысы. Как они мне осточертели.
«Благословение, приняв от урагана,
Я десять суток плыл, пустясь, как пробка в пляс
По волнам, трупы жертв, влекущим неустанно,
И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз.
Как мякоть яблока моченого приятна
Дитяти, так волны мне сладок был набег;
Омыв блевотину, и вин сапфирных пятна
Оставив мне, снесла она и руль и дек»
Артюр Рембо «Пьяный корабль»
В среду на рассвете, примерно в четыре утра, приехал Муй на канареечной нашей «Ладе» и Сомарин с пятью бойцами из службы безопасности на мидовском «Лендровере». Их юный вид заставил меня усомниться в боевых качествах этих мальчишек. Муй, с которым я поделился этими сомнениями, загадочно улыбнулся. Когда мы отъехали метров на десять от «Лендровера», в котором находились Сомарин и пять бойцов, он сказал, что каждый из этих мальчиков (сет гарсон) уже убил по десятку врагов (лезэнми) и лучше с ними не шутить.
« Самое главное для самурая, находящегося на службе – общаться и заводить друзей только среди тех своих товарищей, которые отважны, верны долгу, умны и влиятельны. Но поскольку таких людей немного, следует среди многих друзей выбрать одного, на которого в случае необходимости можно полностью положиться. В целом самураю нежелательно заводить близких друзей из числа тех, кого он любит и с кем он предпочитает есть, пить и путешествовать. Ибо если он проявит к одному из них расположение и сделает своим другом, полагая, что тот будет весёлым и хорошим спутником, они могут легко повести себя непристойным для самурая образом: относиться друг к другу без должных церемоний, общаться друг с другом слишком фамильярно и ссориться по пустякам. А затем они могут помириться даже без обычных в таком случае слов. Подобное предосудительное отсутствие достоинства лишь доказывает, что, хотя внешне некоторые выглядят как самураи, сердца у них как у нищих подёнщиков».
Юдзан Дайдодзи «Будосёсинсю»
Мы выехали из города как призрачный кортеж. Отъехали от Пномпеня километров на восемь, когда Сашка вдруг обнаружил, что забыл дома аккумуляторы для кинокамеры.
Всё, кажется, приехали! Очень хотелось разразиться матерком. Но вид у Сашки настолько обескураженный, что я предлагаю Сомарину и бойцам позавтракать в придорожной харчевне рыбацкого поселения Чран Чамрес. Потом вежливо объясняю Мую, что нужно вернуться за аппаратурой и мысленно посылаю Шурика на легком катере к такой-то матери…
«Не мигают, слезятся от ветра
безнадёжные карие вишни.
Возвращаться – плохая примета.
Я тебя никогда не увижу»
Нет уж, дудки! Мы вернёмся. Не на войну едем. На съёмки. А если, что и случится – значит не судьба…
Примерно через час возвращается Дедов. Гвардия к тому времени наелась, успела поковырять палочками в зубах, выкурить по три сигареты, так что от моей непочатой с утра пачки «555» остались рожки да ножки. Их командир, - пацан-пацаном, - что-то сказал Сомарину, красноречиво постукивая по циферблату часов, отчего мой славный смотрящий переводчик только обескуражено зацокал языком. Потом посмотрел на меня с такой укоризной, словно я нарочно оставил дома эти злосчастные аккумуляторы, а потом послал за ними Дедова, чтобы создать осложнения экспедиции в самом начале пути.
- Я очень сожалею, что так получилось, Сомарин, очень сожалению.
Желание послать Шурика на три русские буквы настолько сильно, что я закуриваю последнюю сигарету и бросаю скомканную пустую пачку на обочину.
- У Сашки жалкий вид. Он понимает, что мы потеряли час, что кто-то в городе видел его отъезд, что вся наша пресловутая секретность полетела к чертям собачьими.
- Прости, шеф…
- Помолчи, Саша. Сейчас тебе лучше всего сидеть и не чирикать!
«Высказывать людям свои мнения и исправлять их ошибки очень важно. В этом проявляется сострадание, которое больше всего помогает в вопросах служения. Однако, делать это очень трудно. Выявлять хорошие и плохие стороны человека легко и высказывать о них своё мнение тоже легко. Чаще всего люди полагают, что делают другим добро, когда говорят им нелицеприятные вещи. Если после этого к их замечаниям относятся без должного понимания, эти люди думают, что ничем не могут помочь. Это неправильное мнение. Делать так – все равно, что наставлять человека, упрекая его в слабоумии. При этом ты заботишься только о том, чтобы облегчить себе душу.
Прежде чем выразить человеку своё мнение, подумай о том, в состоянии ли он его принять. Для этого вначале нужно поближе сойтись с ним и убедиться, что он доверяет тебе. Похвали хорошие качества человека и используй любой предлог, чтобы поддержать его. Возможно, тебе следует рассказать о своих недостатках, не упоминая его слабые стороны – но так, чтобы он сам задумался о них. Позаботься о том, чтобы он получил твой совет, как получает воду тот, кто изнывает от жажды, и тогда твоё наставление поможет ему исправить ошибки.
Это очень трудно. Если недостаток человека опирается на многолетнюю привычку, скорее всего, совладать с ним тебе не удастся. Я знаю об этом по себе. Быть откровенным со всеми своими знакомыми, указывать другим на их ошибки и всегда помнить о том, чтобы быть полезным своему хозяину – вот что значит проявлять сострадание слуги. Но если ты просто заклеймил человека, как ты можешь ожидать, что он станет от этого лучше?»
Ямамото Цунэтомо - «Хагакурэ»
- По коням, хлопцы, - говорю я по-русски, и мне кажется, что только мой философический шофёр Муй понял, о чём я говорю. Было у меня сильное подозрение что Муй, знающий, кроме родного кхмерского, вьетнамский, тайский, английский и французский, понимает и по-русски тоже. Попал он к нам довольно странно. Вначале предоставленной нам отделом печати МИД НРК канареечной «Ладой» рулил молодой человек по имени Кхонг. Был он молчаливым, с трудом говорил на английском и почти ничего не понимал по-французски. Словом, не Ален Делон. Хотя одеколон он тоже не пил, равно как и тройной бурбон. Несколько дней он буквально не отходил от нас ни на шаг. Мы ещё спали с Сашкой, когда он появлялся в нашей комнате на предоставленной нам гостевой вилле, садился на стул и наблюдал, как мы натягиваем джинсы и футболки, умываемся, чистим зубы. Потом завтракал с нами, чем Бог послал, а посылал он нам какие-то консервы из посольской продуктовой лавки, кофе со сгущенкой, кусок местной булки за доллар. Булки эти были замечательны тем, что тесто, из которого их пекли, было густо усеяно местными же летающими кровососами. Такой, знаете ли, сэндвич с гнусом. После завтрака мы садились в «Ладушку» и отправлялись в совпосольство узнать, нет ли для нас каких новостей из родного Гостелерадио. Новостей не было. Начальство нас забыло всерьёз и надолго. Телесюжеты, точнее отснятый материал, текст, записанный на магнитофон и отпечатанный в бумажном варианте на взятой взаймы у Барсова машинке, мы отправляли исправно, о чем я рассказывал в одной из глав этой книги. А коль так, чего там думать о славных парнях, десантированных в Кампучию. Не маленькие. Плохо всё кончилось. Но это уже другая история. Итак, шофёр Кхонг, который, как я понимаю, никаким водителем не был, а являлся сотрудником службы безопасности нового пномпеньского режима, «пас» нас с Шуриком от рассвета до заката дней пять или шесть. И я к нему очень привязался. Милый такой молодой человек, который стал моей тенью. Носил покупки с рынка, пил с нами пиво, молчал, смотрел… А потом вдруг говорит, что у него живот болит. Да, да. Я не каламбурю. Так и сказал по-французски: « я имею боль в животе».
- А как же мы?
- Придёт другой шофёр.
И он ушёл.
«Бродяга всех господ блаженней,
И только трус страшит народ.
Смеёмся мы лишь от мучений,
И деньги копит только мот.
Лишь лгун нам истину несёт,
И всё голодному забава.
Всего на свете горче мёд,
И лишь влюблённый мыслит здраво».
И он пришёл. Наш новый шофёр. Человек, ближе которого не было у меня в этой стране никого за весь этот неполный кампучийский год. И звали его Кхуй Муй.
Вы должны понять всю глубину моей обескураженности в тот момент, когда он протянул свои бумаги. Во-первых, я не знал, что у кхмеров, как и вьетнамцев и прочих лаотян и тайцев, а так же у потомков свирепых гуннов - мадьяр сначала идёт фамилия, а потом имя. Во-вторых, я уже научился считать до десяти по-кхмерски, а иначе как жить, когда ты не умеешь считать до десяти и не знаешь, как на местном наречии звучит «сколько стоит?», и потому знал, что «муй» это «один». А теперь поймите моё состояние, когда моего нового водителя будут звать один Кхуй. Вам весело? Сейчас мне тоже очень весело. А тогда было не очень.
- Отлично, месье Кхуй, - сказал я. – Мы можем сейчас поехать в советское посольство.
- Да, да, месьё Виктор, - сказал один Кхуй.
Сашка с трудом сдерживал смех.
- Убью, блядина, - осадил я его веселье.
В посольстве у Сашки работал приятель Юра Корчажкин. Был он переводчиком у военного атташе. Юра моментально развеял все мои горести. Он объяснил, что Кхуй - это такая кхмерская фамилия, а Муй – это имя. От нечаянной радости очень захотелось выпить какого-нибудь крепкого напитка. А поскольку Муй замечательно говорил по-французски, я решил сразу же впасть в амикошонство и спросил нашего шофёра со всей возможной фамильярностью, не знает ли он, где нам можно купить алкоголь.
И тут Муй проявил себя истинным философом.
- Вы пили местную водку? – ответил он вопросом на мой вопрос.
- Она хорошая?- парировал я новым вопросом.
- Крепкая, - сказал Муй.
- Мы не ослепнем?
- Я полагаю, что нет, - сказал Муй.
Его любимыми словечками в начале каждой фразы были «я полагаю, что…»
Но это я выяснил позже. А в тот день мы от всей души выпили «на брудершафт». Всё же, знаете, какая это радость, когда вашего водителя зовут один Муй, а не один Кхуй!
«Гордыни полный – всех смиренней,
Хромой всего скорей идёт,
И постоянство лишь в измене,
Весна за летом настаёт,
И солнце любит только крот,
Лишь о святом дурная слава,
Мы море переходим вброд,
И лишь влюблённый мыслит здраво»
Франсуа Вийон – «Баллада истин наизнанку»
В начале 1982 года я написал для журнала «Вокруг света» путевые заметки. Назвал их «Дорога на Ангкор-Ват». Однако мой редактор Виталий Бабенко, к которому я отношусь с глубочайшей симпатией, переименовал их на «Возвращение к Ангкор-Вату». Кто туда возвращался, я не очень понял. Был счастлив, что у меня, опального журналиста, приняли к публикации в самом престижном тогда журнале уже второй материал. Поэтому с легкостью соглашался с редакторской правкой и со сменой заголовка. Сейчас старый битый Притула пишет только то, что хочет. И за каждую свою строчку загрызёт.
Наверное, поэтому в «Вокруг света» его больше не печатают.
Да и не хочется. Другой это журнал. Не родной!
Собственно к чему эта преамбула?
Я решил сопоставить два варианта заметок об этой поездке. Первую, из «Вокруг света»- романтическую, парадную. И вторую, сегодняшнюю – ностальгическую, с пыльными подтёками на грязном лице автора.
«Вот уже полгода я мечтал поехать в Ангкор, но все время что-то мешало. У журналистов, работающих в Кампучии, всегда очень много работы и очень мало времени на личные планы. Смотришь, в провинциальном центре открывают новую школу, а в соседней деревне — пхуме — организовали медпункт; в Пномпене у студентов технического института воскресник, на котором ребята расчищают территорию от буйных трав запустения, а на медицинском факультете — первый выпуск. Сегодня у рыбаков на озере Тонлесап началась путина — ранним утром плывешь на длинной узкой пироге от одного заякоренного плота к другому, чтобы снять на пленку трепещущее в неводах серебро, а завтра вышагиваешь по узеньким дамбам среди рисовых чеков и даже пытаешься вместе с крестьянками жать рис, но не успеваешь войти в ритм, потому что время торопит: через три часа ты должен быть на стадионе, где состоится товарищеский футбольный матч между командами Пномпеня и Хошимина...
— Мы сможем выехать в Ангкор послезавтра,— сказал наш гид Сомарин.— Хочу предупредить: это будет не очень-то приятная прогулка — дорога от Кампонгчнанга совершенно разбита. Ехать придется со скоростью километров двадцать в час, не больше. Правда, хорошо, что сейчас январь и не очень жарко.
«Не очень жарко» означало, что температура воздуха на солнце доходит всего лишь до 35 градусов по Цельсию.
...Был сезон прахока, и воздух пропитался резким запахом перебродившей на солнце рыбы. Навстречу нам двигались вереницы двуколок, которые тянули меланхоличные буйволы. Крестьяне из деревень, расположенных вдали от реки Тонлесап, везли рис, чтобы обменять его на мелкую рыбешку и тут же, на берегу реки, заняться приготовлением прахока. Повозки небольшие, но на каждой располагалось, как правило, целое семейство.
Прахок — непременная принадлежность кхмерской кухни. Это особым способом приготовленная рыбная масса, которую несколько недель выдерживают на солнце, отчего она приобретает острый вкус, едкий аромат и становится незаменимой приправой к вареному рису. Готовят прахок в январе — феврале, потом хранят в больших глиняных чанах. Запасов обычно хватает на год, а затем — снова в путь-дорогу. К реке...
Мы хотели попасть в Баттамбанг засветло и поэтому, пока не кончился асфальт, мчались с приличной для этих мест скоростью — 60 километров в час. Асфальт кончился перед Кампонгчнангом...
Полпотово воинство, никогда не отличавшееся бережным отношением к творениям рук человеческих, при бегстве рвало минами асфальт через каждые полтора-два метра. В итоге — изрытая воронками лента шоссе № 5 и практически ни одного целого моста.
— Представьте себе тысячи километров разрушенных дорог, сотни взорванных мостов, уничтоженный автомобильный парк,— говорил мне Кхун Чи, министр транспорта Народной Республики Кампучии.— Представьте себе пришедшие в негодность портовые сооружения и затопленные суда; представьте себе десятки заржавевших паровозов и заросшие лианами и бамбуком железнодорожные пути — тогда вы поймете, с чего нам пришлось начинать восстановление транспортного хозяйства страны.
За три года мы полностью отремонтировали шоссе № 1, связывающее Пномпень с Хошимином. Без дорог немыслимо развитие транспорта. Сегодня уже функционирует железная дорога между Кампонгсаомом, Пномпенем и Баттамбангом. С помощью советских специалистов мы наладили работу двух важнейших портов страны. Но все же основным в Кампучии остается автомобильный транспорт. Сейчас главное — это дороги...
...Наш шофер Муй притормаживает «Ладу», чтобы пропустить груженный щебенкой ЗИЛ. Шоссе в этом месте идет по дамбе. На обочине кучи щебня. Рабочие засыпают им воронки. Грейдер ровняет щебень, который затем заливают горячим битумом. По шоколадным спинам дорожных рабочих струится пот: сверху палит солнце, снизу пышет расплавленный битум.
Первое колесо мы сменили в полдень, отъехав от Кампонгчнанга километров тридцать.
— Лучше бы это случилось до Кампонгчнанга,— сетовал Муй,— тогда в городе мы смогли бы залатать баллон. Еще два прокола — и мы застрянем на дороге.
— Ты хочешь навлечь неприятности? — рассердился Сомарин.— Теперь того и гляди полетит кардан.
Муй обиделся.
— Кардан не полетит,— сказал он, вытирая пот со лба.— «Лада» — крепкая машина.
Я решил вмешаться:
— «Лада» действительно очень выносливая машина, но не это главное. У нас прекрасный шофер, и кардан у него не полетит.
Муй смутился, все рассмеялись, и первый инцидент с проколом завершился дружеской трапезой на обочине.
Когда у Муя уставали руки, за руль садился Сомарин, но его хватало километров на пятнадцать. Потом Сомарина сменял я, вел машину километров пять и... сдавался, поскольку вождению я обучался на покрытых асфальтом просторных московских улицах, ездил, правда, и по бездорожью, но это изрытое воронками шоссе даже бездорожьем назвать было трудно.
Порой встречались велосипедисты, весьма ловко маневрировавшие на искалеченной дороге. Пылили редкие грузовики, и после каждой такой встречи пыль густо оседала на наших волосах, лицах, рубашках. Но мы к этому уже привыкли...»
Из очерка «Возвращение к Ангкор-Вату» («Вокруг света» № 8 -1982 год)
- Едем? – повторяю уже по-французски.
Сомарин и гвардия загружаются в «Лендровер». Я сажусь рядом с Муем. Сашка устраивается на заднем сидении «Лады» и обиженно сопит. Я молчу.
- Шеф… - начинает Александр.
- Саша, не обижайся, но давай без объяснений. Забыл. С кем не случается. Вот только возвращаться – плохая примета. Не в Хошимин едем…
Дорога №1, соединяющая Пномпень с городом Хошимин, – самая густонаселённая и самая безопасная по всей Кампучии. Остальные проблемны. Та, по которой предстоит ехать нам, особенно во второй день, самая опасная. Но и в первый мы должны приехать в Баттамбанг до наступления сумерек. А не отъехав толком от Пномпеня уже потеряли час. Хотя это не ралли Париж – Дакар, но для нас этот час важнее, чем для пилотов этого престижного состязания.
Сначала наш эскорт поехал впереди. Но поскольку славный английский внедорожник под названием «Лендровер» пылил нещадно, а глотать красноватую густую пыль у меня не было никакого желания, то я предложил Мую ехать впереди эскорта.
Философический драйвер сказал мне: что я, наверное, по-своему прав. Но лучше бы нам глотать пыль, чем подорваться на мине.
- Если мы подорвемся на мине, они сразу же развернутся и умчатся прочь. Потому что там нас наверняка ждёт засада.
- И всё же, месьё Муй, мы поедем впереди. Я люблю поиграть с судьбой. Поверь, всё будет хорошо!
- Как скажете, патрон, - вздохнул Муй, и мы перестроились. Сашка в это время уже начал сладко посапывать на заднем сидении. Он мог спать всегда и везде, потому что по ночам много раз любил свою молодую жену. Ленка была отменно хороша. Через несколько лет они развелись.
Но это было уже потом в Москве, когда жизнь вернулась в блеклый черно-белый формат.
Внимательный читатель, наверняка, обратил внимание, что в журнальном варианте путевых заметок Дедов не упоминается вовсе. Почему? В то время наши дороги сильно разошлись, но я погрешил против факта не потому, что был на него зол или обижен. Бог ему судья. Просто он как-то не вписался в композицию очерка. Это моя вина. И я исправляю эту ошибку спустя четверть века.
«Говорят, что, совершив ошибку, нужно тут же её исправлять. Если это сделать без промедления, она скоро будет забыта. Но если пытаться прикрывать ошибку, события примут ещё более неблагоприятный оборот. Если ты оговорился, но тут же поправился, твое неудачное слово не возымеет плохого действия, и тебе не нужно о нем беспокоиться. Но если кто-то упрекнёт тебя, будь готов сказать ему: « Я объяснил вам причину своей оговорки. Прислушайтесь к голосу разума. Поскольку я сказал это случайно, к моим словам следует относиться так, будто они вообще не были произнесены, и поэтому винить в данном случае некого».
Никогда не следует говорить о других людях и тайных делах. Кроме того, в разговоре всегда нужно следить за реакцией собеседника».
Ямамото Цунэтомо - «Хагакурэ»
Последний раз я встретил Сашу Дедова в останкинском телецентре осенью 1997 года. Тогда измотанный полугодовой безработицей, безденежьем и болью за то, что не способен прокормить семью, я вместе с Алексеем Мельниковым пошёл работать дежурным редактором в новостную службу кабельного канала «ТВ-столица».
Через месяц «правдисты» пригласили меня делать «новую настоящую «Правду». И я ушёл с ТВ навсегда. Понял, что прав был древний грек, сказавший про то, что в одну и ту же реку не войти дважды. Моё ТВ закончилось летом 1981 года, когда главный кадровик предложил уволиться «по собственному желанию».
Осенью 1997 года бывшие коллеги проявляли при встречах в останкинских коридорах некую натужную радость, а мне за них становилось неловко. Шурик подошёл ко мне в одном из тамошних баров, где я пил чай, на большее денег не было. Цены в Останкине - кусачие. Кажется, он искренне обрадовался нашей встрече. За одним из соседних столиков его жена Лариса Вербицкая распивала кофии с одной из моих бывших коллег по программе «Время».
- Где ты сейчас?- спросил я Дедова.
- Работаю с Ларисой.
Я всё понял. Сашка перестал снимать кино. Стал мужем Ларисы Вербицкой. А ведь талант у парня был от Бога. Вот только жизнь его разбила как хрустальную вазу.
« посмотри как блестят бриллиантовые дороги
послушай как хрустят бриллиантовые дороги
смотри какие следы оставляют на них боги
чтоб идти вслед за ними нужны золотые ноги
чтоб вцепиться в стекло нужны алмазные когти
горят над нами горят
помрачая рассудок
бриллиантовые дороги
в тёмное время суток
посмотри как узки бриллиантовые дороги
нас зажали в тиски бриллиантовые дороги
чтобы видеть их свет мы пили горькие травы
если в пропасть не пасть всё равно умирать от отравы
на алмазных мостах через черные канавы
парят над нами парят
помрачая рассудок
бриллиантовые дороги
в тёмное время суток»
Илья Кормильцев – «Бриллиантовые дороги»
До полудня оставался ещё час, когда где-то рядом прогремел взрыв. Мы ехали по мосту через какую-то речку. «Ладу» окатило фонтаном воды. Муй побледнел, если только это сравнение применимо к его лицу цвета кофе с молоком, и, вцепившись в руль, рванул вперёд. Сашка вскочил, ничего со сна не соображая.
- Шеф…
- Кажется, пиздец! - сказал я.
«Лада» перескакивает через мост и как вкопанная замирает на краю дороги. Не ударь Муй по тормозам, мы тут же остались бы без колес. Дорожное полотно – сплошные воронки.
Позади надрывается клаксон «лендровера». Он остался на другом берегу.
Ноги у меня не слушаются. Однако заставляю вывалиться на земную твердь, чтобы оценить ситуацию. С той стороны моста высыпала из «лендровера» моя «гвардия». Рты у всех до ушей. Им весело. Чёрт побери, им весело! Показывают пальцами в сторону реки. Смотрю на речку и ничего не могу понять. Воды не видно. Вся поверхность покрыта серебром рыбьей чешуи. Кто же так посеребрил речку? А вот и он, местный маг. Метрах в ста от нас вниз по течению стоит боец Вьетнамской народной армии с плетёной корзиной, которую он через несколько минут наполнит глушённой рыбой. На земле «калаш» и подсумок с гранатами. Ему, кажется, тоже очень весело.
Внезапно передо мной вырастает Муй, озабоченно разглядывая колёса машины. Колёса, слава Богу, пока целы.
А вот и Александр.
- Живём, Сашка, пиздец отменяется!
«Вот и весь прикол – танец или смерть
Или я спасён или мне гореть
На моём пути черная дыра
У моей мечты выцвели глаза
На моём пути чёрная дыра
На моей любви красная роса
Вот и мой прикол - танец или смерть
Вот и я спасён, вот и мне лететь»
Вадим и Глеб Самойловы «Я вернусь»
В начале 80-х Вьетнам оставался одной из беднейших стран мира. Обескровленная десятилетиям войн экономика деградировала, а военные расходы продолжали расти. Содержать в Кампучии более чем стотысячный корпус было нелегко. Поэтому на линиях коммуникаций подразделения ВНА были предоставлены самим себе в отношении того, как добыть пропитание. Неудивительно, что несколько вьетнамских солдат, осуществлявших охрану моста через эту злополучную речку, глушили рыбу подручными боеприпасами.
Так что нам с одной стороны очень повезло, что взрывное устройство не было лимонкой. Хотя, вряд ли вьетнамцы стали бы рисковать такими осколочными «игрушками».
Переехав через мост, «лендровер» останавливается возле «Лады». Мои «гвардейцы» просят закурить. Достаю новую пачку «555», а заодно и бутылку водки «Луа мой». Стресс надо снять водкой. Она тёплая и противная. «Гвардейцы» смотрят на меня почти с ужасом. Пить в такую жару водку в начале одиннадцатого! В другое время Санёк тоже отказался бы от водки, но сейчас он пьёт. Давится, но пьёт. Запиваем кокосовым соком.
Сомарин на моё предложение выпить отвечает решительным отказом. «Я не буду пить вьетнамскую водку!». С чего бы это мы вдруг стали такие патриотичные? А другой водки у меня нет. И шотландского виски тоже.
- Потерпи до ближайшей харчевни, мон ами, там разживёмся самогоном или пальмовым пивом на худой конец.
Упоминание о харчевне вызывает прилив доблести у моих «гвардейцев».
Вьетнамский солдат собирает рыбу в реке. А мы трогаемся дальше.
« Говорят, что самурай должен избегать большого количества сакэ, чрезмерной гордости и великой роскоши. Ведь когда человек несчастен, у него нет повода для беспокойства, но когда у него появляется надежда, эти три соблазна снова становятся опасными. Посмотри, как живут люди. Когда дела у них идут хорошо, их одолевает гордость, и они становятся сумасбродами. Поэтому, если в молодости судьба не благоволит человеку, в этом нет ничего плохого. Такой человек часто сталкивается с трудностями, и у него складывается сильный характер. Если же перед лицом невзгод человек начинает хандрить, он ни к чему не пригоден».
Ямамото Цунэтомо «Хагакурэ»
В Кампонгчнанге мои «гвардейцы» поели довольно плотно, опустошив все кастрюли и сковороды в придорожной харчевне. Небольшого роста худые бойцы обладали аппетитом Гаргантюа. Муй с Сомарином ели неторопливо и негромко разговаривали на кхмерском. Шурик пил пиво со льдом, а я запивал им водку со льдом.
Не пить в Камбодже, да и во всём Индокитае, если ты обедаешь или ужинаешь в придорожных харчевнях, просто нельзя. Этому меня напутствовал накануне отъезда в Пномпень покойный Сан Саныч Каверзнев, царствие ему небесное. 100 граммов до еды, 100 – после, иначе схлопочешь хроническую диарею или чего похуже! Ну а где 100, там и двести, а потом ещё один бокал виски, чтоб москиты не кусали.
«Я пью, - что говорить, но не буяню спьяну;
Я жаден, но к чему? Лишь к полному стакану.
Да, свято чтить вино до смерти буду я,
Себя же самого, как ты, я чтить не стану».
Омар Хайям «Рубаи»
Сашка человек практически не пьющий. Если только обстоятельства не вынуждают. На мою слабость к Бахусу он всегда смотрел неодобрительно. Но молчал при этом. После того как я опубликовал все три очерка в «Вокруг света» он сказал мне как-то: «Никак не могу понять, Виктор, как это тебе удалось запомнить столько деталей? Ты же всю дорогу был тёплый!»
- Потому и запомнил.
«В ночи душа вина играла соком пьяным,
И пела: «Человек! Изведай власть мою!
Под красным сургучом, в узилище стеклянном
Вам, обездоленным, я братства песнь пою.
Мне любо литься в рот и в горло всех усталых,
Я бурно радуюсь, пускаясь в этот путь.
Чем скучный век влачить в застуженных подвалах,
Не лучше ль умереть, согрев живую грудь.
Когда в воскресный день звенит от песен город,
И, грудь мою тесня, щебечут в ней мечты,
А пред тобой стакан, и твой расстёгнут ворот,
И локти на столе – недаром счастлив ты!»
Шарль Бодлер «Душа вина»
Чрезвычайный и полномочный Олег Владимирович Босторин писал записки в посольскую лавку с разрешением продать подателю сей бумаги бутылку водки (0,5 или 0,7, с указанием объёмов у него было строго), предварительно долго и нудно допытываясь, а нельзя ли день рождения отметить чашкой чая. Вот такие босторины и лигачёвы с горбачёвыми и приблизили начало конца. Собственно записок я у посла не просил, покупая в единственном «государственном магазине» Пномпеня просроченный голландский джин, о котором уже упоминал. Иногда брали в баре отеля «Самаки» (бывший «Руаяль») вьетнамскую водку «Новый рис» («Луа мой»), иногда моряки двух сахалинских сухогрузов, с которыми мы подружились, привозили нам из Сингапура коробку «красного» «Джонни Вокера», которая имела обыкновения очень быстро пустеть. Но это так, лирическое отступление о пользе алкоголя в антисанитарных условиях Индокитая.
В Пурсате мы латаем ещё две шины. Бойцы снова с отменным аппетитом поглощают курицу с рисом и пьют зелёный чай со льдом. Водители сидят, закрыв глаза. Им досталось больше всего. Дорога изматывает. Смотрю, как струйки пота оставляют бороздки на моей покрытой слоем красноватой пыли коже. До Баттамбанга ехать минимум три с половиной часа. Наверняка до сумерек не успеем. Боже, храни нам колёса! Дорога монотонна. Окрестный пейзаж с сахарными пальмами, саванной и возделанными кое-где рисовыми полями успел превратиться в бесконечную декорацию для спектакля под названием «Страсти по Ангкору».
« Под вечер нам добраться надо
До большака,
Что долго тащится, как стадо
Гуртовщика.
Деревья в гроздьях алых пятен,
Стволы в смолье,
И запах яблок сладко внятен
За много лье.
Придём в село при первых звёздах
Мы прямиком,
И будет хлебом пахнуть воздух
И молоком;
И будет слышен запах хлева,
Шаги коров,
Бредущих на ночь для сугрева
Под низкий кров …»
Артюр Рембо
В Баттамбанге то тут, то там робкие огоньки плошек на рыночной площади.
Кажется, тьма проглотила этот второй после Пномпеня город в Камбодже. Если Сайгон после Пномпеня, воспринимался нами как Нью-Йорк, то Баттамбанг больше похож на зловещие владения графа Дракулы.
Теперь уже мы едем за «лендровером» по лабиринту тёмных улиц. Приземистое двухэтажное строение – гостевой дом для чиновников нового режима. Пару комнат приберегли для нас. Отелей в Баттамбанге в то время не было. Как и туристов. Забираемся на циновки под москитные сетки и проваливаемся в бредовые сны. На рассвете снова в дорогу.
«Дома кхмерских крестьян - это очень легкие сооружения на сваях, продуваемые всеми ветрами, если таковые возникают. Строительным материалом служат стволы бамбука и листья сахарной пальмы. Вокруг домов обычно растут бананы, оживляя своей густой зеленью нехитрое поселение, и непременно несколько сахарных пальм.
- Когда я жил в деревне,- рассказывал Муй,- у нас было пятнадцать сахарных пальм. Они требовали постоянного ухода. Те, что растут на полях, уже одичали, и пользы от них немного. Листья идут на кровлю, из них плетут корзины, циновки. Но главное - сок пальмы. Его собирают с тех деревьев, за которыми ухаживает человек. Когда на кроне пальмы распускается цветок, к нему подвешивают бамбуковый стакан, в который стекает нектар. Стакан опорожняют два раза в сутки. Пальмовый сок выпаривают, получая сахар, можно делать из нектара и напитки: пиво, вино. В нашей деревне всегда делали много пива...
...После Баттамбанга пейзаж резко изменился. Исчезли кустарники саванны, не попадаются большие пальмы. Дорога идет меж бескрайних желтых полей, совершенно непохожих на лоскуты рисовых чеков в районе Пномпеня, разделенных узкими дамбами. Немного воображения - и покажется, что путешествуем мы где-то в среднерусской полосе ясным сентябрьским утром. Только сейчас конец января, и если поля в России покрыты снегом, то здесь, в кампучийской провинции Баттамбанг, недавно прошла жатва, и рисовые поля желтеют стерней, которую еще не успели поджечь, чтобы подготовить землю к очередному посеву.
На шоссе оживленное движение. Навстречу нам из Сисопхона велосипедисты везут массу всевозможных товаров, хитро привьюченных к багажникам. Люди спешат на рынок в Баттамбанг. Временами проносятся ярко раскрашенные мотоциклы: за рулем - задорно улыбающийся парень, сзади пристроилась красавица в пестром саронге. Но самым живописным зрелищем был, пожалуй, автобус, с боков которого гроздьями свисали велосипеды, а на крыше тесно сидели веселые мужчины. Для них - в отличие от тех, кто томился в духоте внутри автобуса,- поездка была с ветерком...
Провинция Баттамбанг слыла в свое время рисовой житницей Кампучии. Сегодня это одна из самых многолюдных провинций страны: возвращаются к родным очагам крестьяне, угнанные полпотовцами в пограничные районы Таиланда, возвращаются также те, кто был обманут маоистской пропагандой и скрывался в джунглях от "вьетнамского истребления". Люди поверили народной власти, которая пришла на помощь крестьянам в критическое для них время, когда запасы риса были уничтожены бандами, когда нечего было сеять и нечего было есть. И хотя сейчас производство риса еще не достигло уровня довоенных лет, размеры обрабатываемых площадей увеличиваются с каждым сезоном. В некоторых районах провинции на полях появились советские тракторы "Беларусь"...
...В Сисопхоне мы прощаемся с дорогой № 5, идущей дальше в сторону таиландской границы, и сворачиваем на дорогу № 6. Отсюда до Сиемреапа - ближайшего от Ангкора крупного города - не более ста пятидесяти километров.
- Если повезет, через пять часов будем в Сиемреапе,- говорит Сомарин, доедая теплый и очень сладкий арбуз.
После Баттамбанга Сисопхон кажется маленьким и захолустным. Город сильно разрушен, большая часть жителей ютится в лачугах из жести и фанеры. Главная достопримечательность городка ныне - это рынок.
В Пномпене я беседовал с одним из работников министерства торговли.
- Сейчас мы вынуждены мириться с таким положением дел,- говорил он. - И рынок до поры до времени останется основным источником снабжения населения. Постепенно, по мере восстановления промышленного производства и выпуска необходимых народу товаров, которые будут продаваться в магазинах по твердым ценам, мы сумеем подорвать позиции рыночных торговцев...
При Пол Поте все виды торговли были упразднены, а ныне в Пномпене и других городах уже открыты первые государственные магазины, где можно приобрести рис, рыбу, прахок, ткани, кухонную утварь...».
Из очерка «Возвращение к Ангкор-Вату» («Вокруг света» № 8 -1982 год)
От Сисопхона до таиландской границы всего несколько десятков километров. Здесь центр контрабандной торговли, если только её можно так назвать. Потому что практически все товары в Кампучии – контрабанда. По рынку слоняются какие-то мрачные личности с нескрываемым любопытством разглядывающие двух европейцев, которых сопровождают, а может, охраняют, а может, конвоируют пятеро бойцов из службы безопасности.
К дедовскому неудовольствию покупаю несколько бутылок с крепким тайским напитком, чем-то средним между виски и ромом. Вьетнамскую водку допил ещё вчера за ужином в Баттамбанге. Поэтому тайскому аперитиву обрадовался как ребёнок. Это куда лучше, чем глотать омерзительные обеззараживающие таблетки, которыми Дедов разжился у швейцарских барышень.
Где ты, моя маленькая Мари-Франс? Я вот забрался аж в Сисопхон. Который кишит полпотовскими агентами, как Касабланка гитлеровцами. Ну, ничего, прорвёмся. Первый день проехали без приключений, если не считать рыбалки с гранатой. Сплюнем через плечо. Мы уже на две трети пути приблизились к девятому чуду света.
Придорожный ланч в Сисопхоне. Прохожие смотрят на нас с любопытством толпы впервые увидевшей слона. Пятеро бойцов службы безопасности, у них форма цвета кофе с молоком в отличие от обычной армейской оливкового цвета, (хаки в Индокитае неприемлемо), и два странных европейца, явно не француза.
Причём один из этих иностранцев с видимым удовольствием пьёт с утра крепкий тайский алкоголь.
Плюс два шофёра, плюс чисто пномпеньского вида молодой человек, который к тому же говорит по-французски.
А кто здесь из интеллигентов не говорит по-французски?
Пол Пот, Иенг Сари, Кхиеу Самфан - все франкоговорящие пацаны с садомазохистскими наклонностями.
А может, я слегка поспешил с выводами?
Конечно, мы не подходим под картину импрессиониста Клода Моне «Завтрак на траве», ни под знаменитое полотно Репина «Письмо к турецкому султану», ни под Огюста Ренуара с его солнечным «Завтраком гребцов».
Но смотримся очень колоритно. Ей Богу, я снял бы такое кино. Про второй завтрак в Сисопхоне.
Достаю очередную пачку «555», которую гвардейцы сразу же разбирают на курево и запаску. Только что за ухо сигареты не засовывают. А так всё, как у пацанов в Советской Армии. Как говорил наш старшина: «запас жопу не е…».
Итак, последний рывок к Ангкору!
«...Как ни старались мы одолеть основную часть пути до полудня - ничего из этого не вышло. И вот уже два часа дня, а мы все еще только на полдороге к Сиемреапу. Солнце жарит немилосердно, "Лада" раскалена, встречный поток воздуха опаляет руки и лица. Правую руку, высунутую из окна автомобиля, я обмотал шейным платком - иначе будет ожог. Муй побледнел от напряжения и усталости, окрест - куда ни глянь - ни души.
Земля растрескалась от зноя, каналы обмелели, а в иных местах и вовсе пересохли, но меланхоличные буйволы сумели все же отыскать остатки влаги и лежат задумчиво, погрузившись по шею в кофейную жижу. Сухой сезон...
Вдруг "Лада" резко затормозила. Сомарин, в очередной раз стукнувшись головой, сокрушенно вздохнул. На обочине дороги стояли два "джипа", в пересохшем канале колесами к небу лежал грузовик, вокруг которого суетились солдаты. Чуть поодаль пасся буйвол; на шее у него сидела белая птичка...
Кхмеры называют буйвола "крабай". Крабаи огромны и флегматичны, но порою бывают злыми, и тогда их упрямство превосходит ослиное.
В деревне Тасасдам, где мы остановились у придорожной харчевни, чтобы выпить пальмового пива, Сомарин и Муй завели длинный спор.
- "Лада" хорошая машина, но очень маленькая, а крабай очень сильный,- говорил Муй, считавший, что нам повезло с задержкой в Сисопхоне.
- Грузовик большая машина, но шофер очень глупый,- гнул свою линию Сомарин.
- При чем здесь шофер? - возражал Муй, в котором заговорила профессиональная солидарность.- Ты бы смог наехать на крабая?
- А зачем на него наезжать? - не понимал Сомарин.- Нужно было остановиться и подождать, пока бык пройдет...
Когда Муй резко притормозил на дороге, я, грешным делом, подумал, что здесь совершено нападение. Небольшие банды полпотовцев временами просачиваются в глубь кампучийской территории и атакуют одиночные автомобили.
Дорожный разбой или ночные налеты на мирные уединенные деревни потом изображаются как "замечательные успехи" полпотова воинства. Правда, иные мои коллеги из французских и американских журналов в минуты откровения признавали, что "успехи" эти весьма сомнительны, но частенько встречались мне и репортажи, где авторы пытались подать бандитов как героев. Я видел реакцию кампучийцев на такие репортажи. Как можно обелять этих изуверов, возмущались люди, когда они повинны в смерти миллионов соотечественников, когда они настолько погрязли в злодеяниях, что страх перед судом народа превратил их в зверей, забившихся в логово джунглей?
Впрочем, в тот день на дороге № 6 разбойных нападений не было».
«Возвращение к Ангкор-Вату» («Вокруг света» № 8 -1982 год)
«Дитя, сестра моя!
Уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века.
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем.
И солнца влажный луч
Среди ненастных туч
Усталого ума легко коснется
Твоих неверных глаз
Таинственный приказ –
В солёной пелене два чёрных солнца.
Там красота, там гармоничный строй,
Там сладострастье, роскошь и покой».
Что мне добавить? Дорога от Сисопхона до Сиемреапа была уныла, как одинокий монах, бредущий под дырявым зонтиком. Возможно, эта максима председателя Мао неуместна в данном контексте, но я очень люблю вставлять всякого рода цитаты, причём ни к селу, ни к городу. Такой, знаете ли, стиль художественной прозы « а ля театр на Таганке». И вот едем мы час, едем два…
Я молчу, думаю об Аннушке…
Аннушка моя случайная любовь. Ближайшая подруга жены. Так оно и бывает. Только вот у Аннушки и в уме нет меня от жены увести. У неё свой муж. Нелюбимый, правда. А у меня жена – любимая. И Аннушка – любимая.
Впору в мусульманство обратиться. Аннушка у меня для всех чёрных дней в неделю. Но о ней ещё много будет рассказано…
«И мы войдём вдвоём
В высокий древний дом,
Где временем уют отполирован,
Где аромат цветов
Изыскан и медов,
Где смутной амброй воздух околдован,
Под тонким льдом стекла
Бездонны зеркала,
Восточный блеск играет каждой гранью,
Всё говорит в тиши
На языке души,
Единственном, достойном пониманья.
Там красота, там гармоничный строй,
Там сладострастье, роскошь и покой».
«...Когда к чему-то стремишься долгое время, а потом приближаешься к цели, в душе возникает некая пустота, потому что стремление уже утрачено, а постижение еще не наступило. Эта мысль пришла в голову в прохладном холле гостиницы "Ангкор" в Сиемреапе, куда мы, наконец, добрались, преодолев более четырехсот километров трудной дороги. Из Пномпеня в Сиемреап меньше часа полета, а на машине мы добирались два дня. Самолет летит напрямик над великим озером Тонлесап, а нам, чтобы обогнуть озеро с северо-запада, пришлось сделать огромный крюк. Но, как ни тяжела дорога, если бы мне предложили еще раз отправиться в Ангкор и предоставили право выбора транспорта, я вновь назвал бы автомобиль».
«Возвращение к Ангкор-Вату» («Вокруг света» № 8 -1982 год)
«В каналах корабли
В дремотный дрейф легли,
Бродячий нрав их – голубого цвета,
Сюда пригнал их бриз,
Исполнить твой каприз
Они пришли с другого края света.
- А солнечный закат
Соткал полям наряд,
Одел каналы, улицы и зданья,
И блеском золотым
Весь город одержим
В неистовом предсумрачном сиянье.
Там красота, там гармоничный строй,
Там сладострастье, роскошь и покой».
Шарль Бодлер «Приглашение к путешествию»
Мы въезжаем в Сиемреап. Где нас никто не ждёт. Улицы пустынны. Это мёртвый город. Точнее полумёртвый. Пномпень худо-бедно оклемался. Сиемреап – туристическая столица Камбоджи, место паломничества ищущих чудес света – скорее мёртв, чем жив. На дворе конец января 1982 года. Граждане туристы, знаете ли вы , что одним из первых паломников приблизившихся к святыне кхмеров после свержения полпотовского ига был ваш покорный слуга.
Когда меня спрашивают: «Хотел бы я вернуться к Ангкору?», я отвечаю: «Никогда не возвращайтесь туда, где вам было хорошо».
Это из Хемингуэя.
Всегда легче лёгкого отделаться расхожей цитатой.
Не говорить же: «У меня нет денег!».
Что ж ты в свои шестьдесят дошёл до такой жизни?
И тогда я говорю себе: «Потому что жил прямо и спины не гнул!»
А это многих Ангкор-ватов со всеми их красотами стоит!
«От жажды умираю над ручьём.
Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя.
Куда бы ни пошёл, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю всё, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовёт.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой как червь, пышней я всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всём.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз – я вижу розы мая.
Зажгут костёр – и дрожь меня берёт,
Мне сердце отогреет только лёд.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
Кому презренье, а кому почёт.
Я всеми принят, изгнан отовсюду…»
Франсуа Вийон
Маленькая площадь перед зданием когда-то отеля. Фонтан посреди этого прежде многолюдного и праздничного пространства мёртв. Здесь вообще метафизический пейзаж, как на полотнах сюрреалиста Кирико.
Умер фонтан, безжизненна площадь, угрюмо здание с заставненными окнами и запертыми дверьми.
Командир моей гвардии – «он ом тре брав» - пацан без страха и упрёка, колотит в дверь прикладом «АКМ». Как и положено чекистами. «Открывайте, суки-контра! Мы уже тута!».
И вдруг дверь открывается. И появляется…
Нет, не тень отца Гамлета! И не принц печального образа!
Хотя с бутылки тайского вискаря ещё и не такое померещится.
Из полумёртового отеля выходит не граф Дракула, а скорее тетка дракулиха. Такая, знаете ли, пиратка с обезьянкой на плече.
Обезьянка эта повергает меня в священный ужас. Мордочка у неё умнейшая, а бакенбарды…
Простите меня, Пушкин Александр Сергеевич!
Смотрительница или смотрящая за единственным тогда в Сиемреапе отелем «Ангкор» мадам Тирит нашему приезду явно не рада. Хотя кхмеры подобно многим жителям Юго-Восточной Азии умеют скрывать свои эмоции, раздражение на её когда-то красивом лице совершенно очевидно. Происходит словесная перепалка между Сомарином, который показывает ей бумаги отдела печати МИД и отдельный мандат за подписью месьё Хун Сена, тогда ещё министра иностранных дел, а сегодня фактического правителя королевства Камбоджа. Но, как я понял, мадам Тирит заявляет, что для неё пномпеньские бумаги не указ! Сомарин откровенно раздосадован.
- Месьё Виктор, нам нужно посетить Народно-революционный комитет провинции Сиемреап.
Нужно, так нужно.
- Вот видишь, Сашка, незваный гость лучше татарина, но хуже… Отгадай с одной ноты!
- Хуже нас, шеф!
- Молодец, Александр! Пять баллов за смекалку!
В Народно-революционном комитете, это здесь как местный обком КПСС, выясняем, что отель занят командованием ВНА. В провинции ведётся едва ли не армейская операция; несколько крупных бандформирований «красных кхмеров» перерезали в четырёх местах линии коммуникаций. В засадах погибли десятки вьетнамских бойцов, и теперь все бандиты должны быть ликвидированы. Так что наш приезд явно не ко времени. Какие ещё съёмки, когда вокруг сплошная война в джунглях.
Однако мандат месьё Хун Сена, третьего человека в новой партийно-правительственной иерархии, вынуждает руководство провинции оказать нам гостеприимство.
«...Когда-то туристические проспекты компании "Шелл", орудовавшей в Кампучии (торговля нефтепродуктами и туризм, по мнению заправил компании, - вещи взаимосвязанные), предлагали туристам десятки маршрутов к древней столице кхмеров и обещали комфортабельную прогулку с массой всевозможных развлечений.
Возможно, так и было, но сегодня нет туристов в Сиемреапе. Городок, расположенный по берегам тихой речки, укрылся в тени больших зеленых деревьев и кажется погруженным в дрему...
Немного посетителей и в гостинице, из окон которой видны вдалеке пять башен Ангкор-Вата (иногда это название пишут Ангкорвоат). Не вернулась еще в Кампучию пора туризма, прерванная с началом американской интервенции.
На камни Ангкора, повидавшие на своем долгом веку немало войн, в последнее десятилетие падали бомбы с американских бомбардировщиков, залетали сюда снаряды и мины, с помощью которых проамериканский режим Лон Нола пытался подавить борьбу патриотических сил. К ранам на знаменитых барельефах галерей Ангкор-Вата, нанесенным временем, прибавились свежие шрамы от автоматных пуль и осколков мин. Остановились реставрационные работы, и огромные каменные плиты, извлеченные из основания храма, остались лежать на земле, поросли густой травой, а тропические дожди смыли с них номера, проставленные реставраторами...
Потом война окончилась. Но люди, захватившие власть и назвавшие, словно в насмешку над святыней кхмеров, свой высший орган "Ангка", считали, что камни все стерпят. Людоедские амбиции функционеров "Ангки" требовали миллионов человеческих жизней, и окрестности Ангкора стали местом массовых казней и захоронений, а у подножия знаменитого храма высшие чины полпотовского режима проводили конференции, во время которых оглашались все новые указы, требовавшие истребления "враждебных элементов", "враждебной культуры", "враждебной идеологии". Здесь же звучали бредовые притязания на территории соседних государств, в первую очередь социалистического Вьетнама.
Многое повидали камни Ангкора...»
«Возвращение к Ангкор-Вату»
Мадам Тирит с нескрываемым неудовольствием размещает нас с Сашкой в просторной комнате с двумя широкими кроватями под москитными сетками и минимумом мебели. Зато в номере шелестит лопастями потолочный вентилятор. А из душа льётся мутная и теплая вода. С наслаждением смываем ржавые подтёки красноватой пыли, которая вместе с потом покрыла коркой наши тела. Достаю из сумки свежую рубашку и застиранные до белесости джинсы. Засовываю в пакет одежду, превратившуюся за два дня дороги в нечто непотребное.
Я не думаю, что, оставив грязную одежду на стуле, найду её на следующее утро выстиранной и выглаженной. Хотя в Пномпене в дни нашей с Сашкой холостяцкой жизни всё именно так и происходило. Когда нас поселили на гостевую виллу, я на следующий день обнаружил исчезновение пары джинсов и трех рубашек, которые были развешаны по спинкам стульев, (гардероба в комнате не было). В тот момент у меня просто не было времени задуматься над фактом исчезновения некоторого количества одежды. Но, когда мы вышли на улицу, чтобы загрузить аппаратуру в «Ладу», я увидел, как мои новенькие джинсы подвергаются «суровой зачистке». Стирка джинсов по-кхмерски - весьма своеобразна. На асфальт выливается ведро воды, просыпается немного стирального порошка, затем на это место раскладываются джинсы, сверху на них выливается ведро воды, просыпается немного стирального порошка, а затем изделие фирмы «Ли» тщательно трётся об шершавое асфальтное покрытие.
После нескольких стиральных процедур новенькие из московской «Берёзки» джинсы «Ли» приобрели сначала обалденный цвет «нэви блю», а затем на них стали появляться такие модные сегодня, но недопустимые в те пуританские времена, прорехи. С рубашками заботливые кхмерские девушки из УПДК обходились бережнее.
«Когда самурай, находящийся на службе, сопровождает своего господина в путешествии и они прибывают на почтовую станцию, очень важно до заката расспросить местных жителей, отметить все близлежащие холмы, рощи, усыпальницы и храмы и сориентироваться по ним, определить в каком направлении от их жилища находится открытое место и каково состояние дороги. Всё это следует сделать, чтобы, случись ночью пожар или возникни для господина необходимость спасаться, самурай знал бы дорогу и мог повести его. Ибо долг самурая состоит в том, чтобы быть бдительным и внимательным, и всё время думать о том, как сослужить любую возможную службу, для исполнения которой он назначен».
Юдзан Дайдодзи «Будосёсинсю»
В ресторане на первом этаже отеля ужинают вьетнамские офицеры. Точнее у них, по моему разумению, банкет. Мадам Тирит предлагает нам с Саней более чем скромный ужин за тридцать долларов США.
На тридцать американских долларов в сиемреапской харчевне я от пуза кормлю ужином всю нашу команду числом в десять человек. Потом Муй привозит нас с Шуриком в негостеприимный «Ангкор» и уезжает ночевать в какой-то дом, выделенный руководством Народно-революционного комитета для ночлега людям из нашего сопровождения. В холле нас сверлят глазами несколько вьетнамских офицеров. Здесь не любят непрошенных гостей и ненужных свидетелей.
«В этом мире на каждом шагу – западня.
Я по собственной воле не прожил и дня.
Без меня в небесах принимают решенья,
А потом бунтарём называют меня!»
Омар Хайям
Ночь отчего-то провожу почти без сна. Величайшее творение кхмерской цивилизации всего в нескольких километрах от гостиницы, но нужно ждать до утра, чтобы, наконец, воочию увидеть Ангкор. Снова и снова просматриваю «кхмерскую библию» - монографию Андре Миго «Кхмеры».
« …Для величественного и сложного плана храма характерна симметрия. Весь ансамбль опоясан четырехугольным рвом 1300 на 1500 м и занимает площадь около 200 га. Большой пруд, неподвижные воды которого покрыты цветами лотоса, находится на переднем плане и подчеркивает своей спокойной красотой башни, которые вырисовываются вдалеке и кажутся недосягаемыми. Западный ров пересекает вымощенная плитами дорога. К ней ведёт площадка, окружённая стилизованными изображениями львов. Длина дороги 220 м, по краям её выстроены балюстрады в виде наг. Дорога ведёт к первой внешней ограде храма, сделанной в виде стены из латерита, длиною по внутренней окружности 800 и по внешней - 1025 м. Внутрь можно пройти через монументальный портик шириной 235 м, образованный тремя центральными башнями, которые соединены галереями с боковыми башнями».
Миго написал замечательную книгу о Камбодже. Но при всей скрупулёзности описаний ангкорского храма я не мог представить и сотую часть того величия и совершенства форм этого уникального творения человеческих рук.
«С тех пор как француз Анри Муо наткнулся во время своих блужданий по камбоджийским джунглям на сказочный "мертвый город", Ангкор, или, как его называли кхмерские хроники, Яшодхарапура, столица великого государства Юго-Восточной Азии Камбуджадеши, всплыл из глубин мифологии и стал реальным географическим понятием, потеряв связь с легендой о божественном происхождении знаменитого храма Ангкор-Вата...
Но еще долгие годы исследования шедевров древнекхмерской культуры продолжали оставаться делом отдельных энтузиастов, которые никак не могли отвоевать у джунглей каменное сокровище. И только в первой четверти XX столетия Ангкор стал постепенно превращаться в огромный музей под открытым небом, раскинувшийся на десятки километров. Начались реставрационные работы, и тихий провинциальный Сиемреап зажил бурной жизнью. Ангкор наводнили туристы, а Анри Маршалю, в ту пору смотрителю ангкорских руин, помимо реставрационных работ, пришлось заняться... частной детективной практикой. А что поделаешь, если туристы растаскивали шедевры древности...
- Ангкор нужно всеми силами спасать,- говорит Ук Кун, работник министерства культуры, информации и прессы.- Это национальная гордость кхмеров. Пять башен Ангкор-Вата на наших знаменах - символ свободной Кампучии. Но трудность восстановления этого исторического памятника в том, что всю документацию увезли французы, после того как реставрационные работы в Ангкоре были прерваны. У нас же, к сожалению, нет реставраторов, нет опыта подобных работ. Сейчас возник новый проект спасения Ангкора. Он разработан реставраторами из Индии, Советского Союза и Польши. Уже проведены первые исследования, но работа предстоит долгая... Пока же мы пытаемся сохранить то, что осталось.
...Утро было солнечным, в траве стрекотали кузнечики, вода в канале, омывающем ограду храма, испещрена листьями лотосов и кажется застывшей, как и каменная громадина под голубым небом.
Мы стояли у западных ворот храма, откуда начиналась дорога, вымощенная огромными светло-серыми камнями.
Я не был одинок в своем волнении. Сомарин, Муй и два юных солдата, которых нам прислали для охраны, взирали на храм серьезно и отрешенно, а ведь всего несколько минут назад все весело смеялись и шутили, тесно сбившись внутри "Лады". Величие Ангкор-Вата заставляло говорить вполголоса; впрочем, говорить и не хотелось.
Освещенные ярким солнцем, башни храма казались огромными белыми бутонами лотоса. Древние зодчие добились идеальной симметрии. С дороги можно было видеть только три башни - центральную и две из четырех, расположенных по углам. По мере приближения к храму, Ангкор-Ват рос, обретая облик человеческого творения и утрачивая символический образ высокой горы Меру, где живут боги. Но потом, когда мы поднялись по крутым лестницам на террасу главной башни и посмотрели окрест с высоты двадцати трех метров, каждого снова посетило ощущение, будто он взобрался на диковинную гору.
От взгляда вниз захватывало дух. Огромная территория с геометрически четко расположенными дорогами и прудами, галереи первой террасы, внутренние дворики второй - все это было далеко под нами, а вверх на высоту сорока двух метров головокружительно устремлялась лотосоподобная башня, украшенная каменным орнаментом.
Легенда гласит, что ангкорский храм - творение бога Прах Энтрейя - Индры, подарившего Ват принцу Преах Кет Малеа. Полюбившийся Индре принц был, к сожалению, земным существом и не мог долго оставаться на небесах, у бога. Но поскольку Преах Кет Малеа привык к величию небес, Индра, чтобы как-то скрасить его земное существование, велел своему зодчему - Прехписнуке построить божественный храм, подобного которому нет на земле.
Эта легенда убедительна, по крайней мере, в одном: действительно, нет на земле второго Ангкор-Вата, как нет второго Акрополя, Колизея, как нет второго Тадж-Махала и второй церкви Покрова на Нерли...
История не сохранила нам имен гениальных зодчих, создавших Ангкор-Ват. В отличие от легендарного Прехписнуки они были земными людьми, утвердившими в камне славу их монарха, по повелению которого было создано это чудо света. А вот имя монарха хроники увековечили. И не потому что король Сурьяварман II, правивший Камбуджадеши в первой половине XII века, был великим правителем и полководцем. Возможно, он так и остался бы одним из шеренги многочисленных камбуджадешских варманов (монархов), не приди ему в голову мысль воздвигнуть беспримерный храм.
Строительство длилось много лет. Это был титанический труд. Подсчитано, что на Ангкор-Ват пошло столько же камня, сколько на древнеегипетскую пирамиду Хефрена. А ведь каменоломен поблизости не было...
Над нами в высоком небе плыли белые облака. Далеко внизу шли куда-то по своим делам два монаха-бикху. Их шафрановые тоги почти сливались с пожелтевшей густой травой, покрывавшей землю по обе стороны дороги. Вода в прудах казалась зеркалами, в которых отражены силуэты башен. Два голубых зеркала в желтизне травы.
Через два дня мы уехали. Нас ждали дела в Пномпене. Об Ангкоре можно рассказывать очень долго, но это будет уже другая история, а этот рассказ - о дороге и о стремлении один раз увидеть, чтобы запомнить навсегда».
«Возвращение к Ангкор-Вату»
Так заканчивается путевой очерк в журнале «Вокруг света», но не закачивается эта история. К сожалению, в то время, когда работал над очерком, я не мог рассказать всего, что видел и о чем думал все эти три съёмочных дня в окрестностях Ангкора. А поводов задуматься над тем, как седая история перекликалась с трагической кхмерской действительностью, было более чем достаточно. Среди барельефов, которые украшают круговые галереи этажей храма поразило меня большое панно в восточном крыле южной галереи. Сцены страшного суда, пытки, изображённые с такой необычайной изощрённостью, что впору усомниться в душевном здоровье создателей этой страшной фантазии в камне, живо напомнили гравюры и картины Босха, Брейгеля и Гойи. А ещё картины одного самодеятельного художника из центра пыток S -21, печально знаменитого лицея Туолсленг, который ныне превращён в мемориальный музей памяти жертв геноцида.
«Самый обширный документальный источник для изучения Демократической Кампучии, её самое тревожащее наследие представляет собой архив из 4000 признаний, собранных в период с 1975 до начала 1979 года включительно в центре допросов в Туолсленге. Центр <для допросов S -21> размещался на территории бывшей средней школы в южной части Пномпеня. Около 14000 мужчин, женщин и детей прошли через S -21 с конца 1975 до начала 1979 года. В 1975 году в этом центре было зарегистрировано лишь 200 человек, в 1976 здесь находились 1622 узника, тогда как в 1977 году их было уже 6300 человек. Хотя записи 1978 года не полны, по-видимому, в тот год в центре было зарегистрировано, по меньшей мере, 5000 заключенных. Такие альтернативы смертной казни, как тюремное заключение или «перевоспитание» в Камбодже не рассматривались. Эти 4000 признаний вызывают мрачное угнетающее чувство…
Исследователи, работающие с этим архивом, приходят в ужас при виде такого количества боли, жестокости и загубленных невинных жизней. Эти признания вряд ли можно считать объективными историческими источниками: как-никак все они были вырваны пол пытками. За все время никто не был оправдан. Трудившиеся неподалеку рабочие, смутно представлявшие, что там происходит, описывали центр для допросов как «место (куда люди входят) и никогда не выходят».
В центре S -21 «работало» более ста мужчин и женщин. Допросы обычно вели молодые малообразованные крестьяне; многие из них занимали низшие посты на заключительном этапе гражданской войны. Некоторые из них приступили к работе в центре после нескольких недель политподготовки.
Машинистки, архивисты, фотографы, энергетики также работали в этой конторе, равно как и несколько преподавателей, которые были способны записывать допросы, «получать ответы для Партии» и анализировать тенденции. Самым печально известным из этих учителей был начальник центра S -21 Каинг Кек Йё (Дуч) – мужчина китайско-кхмерского происхождения из Кампонгтхома. Ранее он отвечал за безопасность в особой зоне. Подчиненных он держал в страхе, а начальство – радовал. Благодаря этому он пережил весь период полпотовского правления, в отличие от большинства своих коллег из штата центра, которые в разное время были казнены по разнообразным обвинениям»
Дэвид П. Чэндлер «Брат номер один»
С одним из тех, кто невероятным образом пережил кошмар Туолсленга, меня познакомили во время съёмок в этом главном политическом застенке полпотовского режима. Вот как эта встреча была описана в очерке, который я опубликовал в начале 1989 года в еженедельнике «За рубежом».
« …Кто бы мог подумать, что городской лицей «Туолсленг», заполненный когда-то гомоном ребячьих голосов, станет скорбным мемориалом, где от волнения люди перестают говорить. В «Туолсленге» меня всегда потрясала тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад. После шумных пномпеньских улиц это был как бы иной мир.
Несколько безымянных могил в школьном дворе. Никто не знает, как звали тех, кто в них похоронен. Когда передовые отряды кхмерских повстанцев и ВНА ворвались в Пномпень, палачи из «Туолсленга» в спешке не успели замести следы своих преступлений. Остался огромный архив. И тысячи фотографий. Заключенные особой политической тюрьмы в профиль и анфас. На груди каждого табличка: дата, номер… Сотни и сотни лиц на фотографиях. Сотни и сотни черепов, найденных в массовом захоронении поблизости от этого застенка.
Находиться в «Туолсленге» даже несколько часов – тяжело. Тишина, жара, стрекот цикад и боль, сочащаяся из каждого кирпича в замурованных оконных проёмах бывших школьных классов.
Работники этого музея должно быть очень мужественные люди. Не всякий способен жить в двух мирах, из которых один начинается за воротами страшного центра допросов, сразу же при въезде на оживленный заполненный пешеходами, велосипедистами и автомобилями проспект Сан Нгок Миня, а второй заканчивается в отсеке, где человек мог только стоять или сидеть, скрючившись в три погибели. Отсеки эти, наспех сложенные из кирпичей добытых из стен нескольких соседних домов, поделили некогда просторные школьные классы.
Узенький луч солнца пробивается сквозь щель в стене, высвечивая лицо человека и кусок пола с вмурованным в него кольцом, к которому узник прикован кандалами.
Истощённое тело этого человека умирает. И только в огромных черных глазах затаилась искорка жизни.
- Эта картина называется «Автопортрет художника в тюремной камере», - сказал ровным тихим голосом сопровождавший нас смотритель музея. – Есть ещё и другие картины, мы можем их показать.
Я не стану пересказывать содержание этих полотен. Скажу только, что ничего подобного я прежде не видел. Десять работ Хенг Натя - художника-самоучки, бывшего узника «Туолсленга» - не фантазии на тему Босха. Ему незачем было фантазировать, хотя и писал он свои полотна по памяти.
« В провалах грусти, где ни дна, ни края
Куда Судьба закинула меня,
Где не мелькнёт весёлый проблеск дня,
Где правит Ночь, хозяйка гробовая,
На чёрной мгле я живопись творю,
Всегда язвимый богом ядовитым,
И, как гурман с могильным аппетитом,
Своё же сердце к завтраку варю…»
Шарль Бодлер - «Цветы зла»
Передо мной сидит смущённый человек, не зная, как и чем занять свои крестьянские руки, он теребит поля шляпы и мучительно раздумывает, с чего начать свой рассказ. У него большие черные глаза и глубокие шрамы от кандалов на щиколотках ног. Сейчас заговорит человек с картины.
|
|