182…, Венеция, карнавал
Карнавал…О боги! Что может быть увлекательней и красочней, чем Венецианские карнавалы? Якопо пригласил меня к себе на празднества, и я уже пятый день наслаждаюсь свободным морским воздухом, обществом прелестных и опасных женщин, веселюсь, как ребенок среди Пьеро, восточных шейхов, томных индийских танцовщиц, средневековых рыцарей и так далее, этот список можно продолжать бесконечно. Маски везде, иногда вспыхивают ссоры, - я полностью погружен в Карнавал. Я не помню, кто я и что я, я все время несколько лиц, несколько жизней, я- Маска…
Я пью на террасе палаццо Якопо легкое вино северной Италии, и лениво слушаю неприхотливые песенки гондольеров. Якопо напротив меня, задумчиво смотрит на закат, окрашивающий дома и воду в причудливые цвета. Вода, как шелк; кажется, что можно погладить ее и ощутить всю негу и мягкость ткани…Мы сидим молча, каждый погружен в свои раздумья, вернее, нет, - я ни о чем не думаю, я наполнен мандолинами и песнями, и вечером, и карнавалом. Но Якопо…с самого начала он был мало разговорчив, на него это не похоже, он остер, как бритва, насмешлив, как дьявол, а уж о любовных приключениях говорить не приходится-они всегда яркие и выдающиеся. Но сейчас не то, с самого начала праздников он чем-то встревожен, он также старается быть веселым и легкомысленным, но я вижу, что что-то не так. Но я ни о чем не спрашиваю, сам расскажет, если захочет…
Якопо делает легкое движение и небрежно спрашивает: «Ты знаешь Люса Пинана?». Сладкие грезы и истома рассыпаются в прах, я спускаюсь на масонскую землю и осторожно спрашиваю: «Ну и …?». Якопо широко улыбается и продолжает таким же небрежным тоном: «Он сидит в тюрьме инквизиции в Испании». Если мой друг хотел произвести на меня впечатление, он его произвел. Я не могу в это поверить, я ставлю бокал на мраморный столик и жду объяснений этой нелепой шутке. Но Якопо серьезен, улыбка у него злобная и горькая. Я могу понять его.
Люс Пинан-непотопляемая личность, он никогда не принадлежал ни к высшему сословию, ни, тем более, к нам, хотя шотландские масоны помогли ему получить титул барона. Правда, я бы удивился, если бы это было не так: Люс Пинан-самый отвратительный приспособленец, хитрый и пролазный тип, совершенно незаменимый во всех делах, касающихся прикрытия мокрых дел высших масонов. Прославился среди нас он не своими виртуозными решениями всех проблем, а совершенно потрясающей манерой подставлять всех своих учеников, за счет них он взлетел на такую головокружительную высоту, что свалить его оттуда не представлялось никому возможным, я уж не говорю о правительственных структурах и церкви. Он обладал удивительной способностью привлекать к себе людей, интеллектуальных, идейных, молодых, но одиноких в силу своей развитости духа и сердца. Для всех нас оставалось загадкой, как ему это удается. Ну хоть бы внешне он был привлекателен! Порождение темных извилистых улиц Лондона, сын то ли французских, то ли голландских эмигрантов, он был невысок, узок в плечах, худ неимоверно. Лицо имел вытянутое, которое украшал больше средних размеров нос, вечно лоснящийся. Кожа выглядела желтоватой и нездоровой, сухой, и на висках воспаленной. Волосы, оттенка шерсти паленой кошки, ниспадали на плечи a la Rafael, закрывая лоб вьющейся челкой. Благодаря такой манере причесываться, его маленькие, карие глазки выглядили несколько больше. Узловатые, худые красные пальцы с длинными ногтями, больше напоминали руки клерка или ростовщика, чем аристократа…<далее неразборчиво-авт.>
Одевался он просто, всегда был опрятен, цвета его одежды были такие же невзрачные, как он сам,-синих и зеленоватых оттенков. Я не знаю чем он привлекал к себе, скорее всего мягкой и тихой манерой разговора, способностью воспламенять молодой и неустоявшийся дух. На его лице всегда было расслабленное и неуловимое выражение, и невозможно было понять, о чем он размышляет в данный момент. Он начинал с энтузиазмом заниматься со своим подопечным, откровенничал с ним, и, стирая барьеры между учеником и мастером, полностью завладевал его доверием и свободой. Как только Пинан чувствовал, что ученик в силах и сильно к нему привязан, он подвергал его «испытаниям»-просто оставлял его во время самых опасных переделок на произвол судьбы. Если ученик погибал не сразу и отправлялся за объснениями, тот жаловался ему на свои выдуманные беды и горести, очаровывал своим обаянием, и все продолжалось по-старому до нового серьезного дела. Осознанно или нет, он все время делал грубые ошибки, предоставляя своему питомцу расхлебывать последствия. По моему глубокому убеждению, из собственного Я он сделал памятник самому себе, постоянно наслаждаясь самим собой и оберегая свои права (их границы никто не знал) самым активным образом…<дальше стерто-авт.>
Я не знаю, каким образом он получил неплохое образование, и как очутился среди высшего руководства,-это не суть важно, его ценили на вес золота шотландские и французские масоны, и ненавидели мы и немногочисленные испанские общества. Я никогда не считал себя человеком, выполняющим законы, предписанные моралью, но даже мне он был отвратителен. Я всегда старался не пересекаться с ним, особенно после того, как он чуть не отправил в мир иной самого Якопо. Надо добавить, что Люс Пинан ни разу еще не обнажил кинжал или шпагу, не выстрелил ни в кого, постоянно это делали за него его ученики или тех, которых он дурачил. С точки зрения закона он был абсолютно чист, невинная овечка, так как же он попал в инквизицию? Не куда-нибудь, ни в английскую тюрьму, а именно в застенки испанской инквизиции?!
Итак, я жду объяснений от Якопо, он медленно пьет вино…неторопливо встает, берет гитару и делает несколько печальных аккордов. Ночь спускается над Венецией, и настолько хорошо нежиться в воздухе мягком и теплом и в звуках гитары, но у меня потеряно всякое настроение, я слушаю Якопо, который в это время говорит, резко и со сдерживаемой яростью: «Его подставил собственный ученик, Анджело! Никто до сих пор понять не может, как и каким образом это произошло. Но ты ведь понимаешь, он всех нас с головой выдаст! Мы могли бы радоваться, что наконец-то правосудие свершилось. Он попался на своей самой любимой игре-подставлять других. Но ведь это правосудие коснется и всех нас, он ведь с головой нас всех выдаст!!!-Якопо отбрасывает гитару и начинает большими шагами мерять террасу,-Нам поручено его вытащить любыми средствами»-Якопо становится напротив меня. Я понимаю Якопо, он ненавидит Пинана, он спит и видит, как бы вонзить кинжал между его убогих птичьих лопаток. Мне также объяснять не надо, что его необходимо вытащить оттуда до допроса. Я пожимаю плечами и проклинаю про себя свою нелепую жизнь, в которой мне никогда не удавалось повеселиться как следует. «Когда назначен допрос?», Якопо несколько минут смотрит помимо меня, думая о чем-то другом, потом, спохватившись отвечает: «Через неделю, а может через две. Они затягивают, ждут выздоровления падре Иеронимо Х., ну ты его знаешь…» ….<>
182…, Андалузия
…серебряный свет луны на воде канала, песнь гондольера похоронным колоколом отзывается в моем сердце, все веселятся,- но для меня карнавал кончился, давно кончился, мне он только иногда снится…
Я сижу в уютной маленькой спальне, за окнами дождь, в печке потрескивает огонь, из соседней комнаты доносятся мягкие звуки гитары- это Якопо играет…А я опять после долгого перерыва склоняюсь над своими записками. Вспоминаю все прошедшие события…
Операция прошла удачно, для меня было большим удовольствием увидеть «барона» Пинана в самом что ни на есть жалком состоянии. Струсил он порядочно, расслабленный вид куда-то подевался, глазки злобные, желтенькие, еще меньше, похоже, стали. Через несколько дней он отошел, плевался слюной, проклинал и ругал своего ученика на чем свет стоит, обещал его найти и…Но это не стоит передавать, Люс Пинан-редкостный негодяй, и что в его извращенном уме иногда появляется, сам дьявол в припадке ярости такого бы не придумал. Я каждый раз сдерживал Якопо, я знал, что если мы не доставим его в Рим живым, к высшему начальству, с нами потом расправятся все масоны мира. Я еще не повеселился достаточно, чтоб так рассчитываться со своим бессмертием.
Я полагал, что он нас заставит ловить его незадачливого питомца и уже приготовился к мыслимым и немыслимым доказательствам, что лучше это сделать самому Пинану. Но тот даже не заводил об этом разговор;… когда мы собирались уезжать из Испании, он исчез. Исчез…и все тут. Якопо рвал и метал, обещал его отравить, повесить, четвертовать, я со своей стороны все эти смерти пожелал «барону» в душе. Мы не решались двигаться с места, хотя Испания не та страна, в которой следовало бы надолго задерживаться таким, как я. Тем более, после бегства Пинана, нас обнаружили, мы скрылись в поместье одного нашего хорошего знакомого Хорхе де П. : Якопо был ранен, требовалось время для его выздоровления…<>
Хорхе нас связывает с внешним миром, мы живем, как в монастыре, гуляя только ночью. Якопо бледен, он потерял много крови, но злой…его лучше не тревожить. Он завладел гитарой хозяина, и когда слабость стала проходить, он начал играть. Все дни заняты у него игрой и упорным злым молчанием, но я его не трогаю. Характер моего венецианского патриция-не ангельский…К тому же…<стерто-авт>
Мне тоже скучно и противно, погода дурная, дождливая, я в основном живу вестями от Хорхе, он приносит их из внешнего мира. Люс Пинан жив и здоров, как всегда ловить своего ученика он заставил других. Я подивился, узнав, что его учеником был испанский аристократ, наследник древнего и богатого рода, больше прославившегося архиепископами, епископами, кардиналами и т.д., и в том же духе, чем «отважными строителями» Храма. Зато наконец-то разъяснился основной вопрос-ведь Себастьян де ла Г. (ученик Пинана), был первым и последним, кто смог так восхитительно подставить «барона». Думаю, что только обладая такой богатой наследственностью-можно было справится с Пинаном. Хотя, кто знает…Приедем в Италию, проясним все белые пятна…
А сейчас иду спать, …как интересно, называется эта переливающася мелодия,… надо завтра спросить у Якопо …
182.., Апрель, Рим
Переливающаяся мелодия гитары, но Якопо никогда бы так не сыграл. Переливаюшаяся мелодия, слов нет ни в латинском, ни в итальянском, ни в каком-либо другом языке, чтобы описать это касание к струнам, эти вздохи и угрозы, жадное желание жить и равнодушное презрение, затаенную мстительность и притворную покорность. В упрямом, необъезженом ритме, в мрачноватых импровизациях слышалась и тоска и угроза, пальцы, извлекающие эти звуки, принадлежали человеку, чье отчаяние было безгранично-но отталкивало, а горе глубоко и бездонно, но охраняющее свои глубины молчанием…Если бы я сказал, что я слушал профессионала, я бы оскорбил самого себя грубым невежеством, я слушал звуки сердца, обнаженного и страдающего сердца. Боги, боги мои…я и Якопо – ремесленники…
Себастьян де ла Г. не относится к числу красивых и очаровательных, руки слишком большие для аристократа, зато пальцы-изваянны античным мастером, фигура-обычное телосложение для его возраста, оно не привлекает особым изяществом форм или линий, лицо…, я бы не причислил его к античным, правильным лицам. Оно было скорее аристократичное, чем красивое, даже слишком аристократичное.
Самое замечательное было у этого человека-глаза, большие, карие и блестящие. Они поражали так же, как его диковатая музыка, скорее они сами были воплощением звуков гитары,- боль, сдержанность, грусть, горькое примирение со своей судьбой и еще…потеря чего-то. Когда я вошел и взглянул на него, я обернулся, я знал, что чего-то не достает, чего-то важного, но чего…Боги, боги мои, мне стало не по себе,-наверное слишком много дел и мало развлечений в эти полгода, до чего же я устал. Хочу к графине Элене на Сицилию, или к Якопо в Венецию, где он лечится, а я…, боги, боги мои, за что вы на меня прогневались <не разборчиво-авт.>…
Эту башню масоны называли башней бессмысленных надежд, сюда сажали в основном либо масонов высокого ранга, либо особо провинившихся. Отсюда никто никогда не выходил живым, однако обвиняемые содержались в очень хороших условиях, поэтому несчастные, попадавшие сюда, всегда лелеяли надежду, что их освободят. Люди-странные создания! Почему-то они думают, что если они попадают в тюрьму, их обязательно ждет сырость, нечистота, мрачность и…смерть. А роскошь, свежие цветы и свет у них ассоциируется с надеждой. Боги мои, люди глупы, что говорить.
Но Себастьян де ла Г-ни на что не надеялся, ничего не просил, он просто ждал смерти или помилования спокойно, без метаний, без слез, без страха…без чего-то…
Я не прерываю его игру, я просто жду, не знаю чего, я ловлю себя на том, что я могу слушать эту мелодию бесконечно, и она всегда будет для меня новая, незнакомая, переменчивая…Я не буду его спрашивать, как на обычном допросе, что и когда, и почему, в общем совершенно никому не нужные вопросы, на которые заранее известны также бессмысленные ответы, при этом обоеим сторонам всегда очевидно, что приговор уже обсужден и подписан заранее, и это только формальность…Для кого? Для Ангела Смерти? Для масонов? Для дьявола? …<стерто-авт.>
-Почему Вы, потомок столь знатного и славного рода, больше прославившегося своими достижениями в области Духа, могли стать учеником Люса Пинана, человека безродного, да и не подходящего Вам по внутреннему содержанию?
-А разве масонство-не есть тоже достижение в области духа?
-Это политическая организация, вся эта символика направлена лишь на привлечение новых членов.
-Я Вам не верю. Разве Вы не являетесь одним из «них»?
-Вы задаете опасные вопросы
-Нет, я всего лишь опровергаю Ваш тезис о масонстве.
-И все-таки, как Вы стали учеником «барона»?
Горькая усмешка. Молчание. Легкое прикосновение к струнам.
-Это входит в план допроса?
-Нет, мне просто интересно. Вы абсолютная противоположность Люсу Пинану и..
Легкий жест.
-Я умру?
-Да
-Тогда какой смысл рассказывать Вам все?
-Мне хотелось бы, что бы Вы были последним ученпиком Люса Пинана. Все, что Вы расскажете, будет использовано на моем докладе у высшего руководства, чтобы …<зачеркнуто>
Ироничная усиешка. Легкое касание струн. Профиль, четко выделяющийся на фоне гаснущего дня… Прозрачная белизна пальцев…Как будто мирная беседа двух друзей, как я устал…
-Для меня жизнь каждого человека-это трехчастная пьеса для гитары, ну, скажем, соната. Быстрое Allegro-юность, Adagio или andante-период размышлений, первых сожалений и горьких раздумий-зрелость, а бешеное presto или prestissimo –быстрое завершение всего на этой земле-смерть, ведь роза раскрывается медленно, зато опадает быстро, -и кому охота собирать опавшие лепестки, которые раньше были так прекрасны…Так и для меня смерть нечто очень быстрое, стремительное-как решение без дальнейших колебаний, водопад, порыв, старость должна быть стремительной, жизнь должна опадать также, как роза…Мою биографию Вы знаете не хуже меня, где родился и вырос, зато душу…Но как я могу поведать о ней, если я сам себя так и не нашел и не понял-кто я, что я, для чего все это и какой смысл всего этого, моя зрелость еще не наступила, а я уже должен готовиться к смерти…
Легкое касание струн. Горькая складка около губ. Длинные тени-лапы сумерек.
-Я всегда чувствовал себя одиноким, хотя так думать с моей точки зрения было несправедливо. Родители и родственники, многочисленные друзья любили меня, я не знал, что такое вражда и зависть, я рос почти что в тепличных условиях, но внутрення сила под названием смертельное и безысходное одиночество медленно и неуклонно поедала меня. Одиночество стало моим alter ego, и мне казалось, что оно было почти что материально. Я перестал понимать людей, мои друзья и близкие говорили на непонятном мне языке, от природы не очень общительный, я стал более замкнутым, моим верным спутником стала гитара, а собеседниками - мрачные скалы Астурии. В силу того, что я был ласковым и послушным сыном, мягким и снисходительным другом-эти странности мне прощались. Никто не замечал, что стиль моего поведения происходит из отстраненности моего внутреннего «я» от человеческого сообщества. Я терпел грубоватые шутки товарищей и попреки моих наставников не потому, что мое сердце было кротким и добрым, а потому, что оно стало равнодушным ко всему происходящему. Да и как это можно заметить, когда в аристократических кругах с малых лет вымуштровывают даже мимику лица! Только один человек проник в мое сердце-мой первый наставник, учитель, дядя-иезуит падре Алонзо. Однако и здесь мне удавалось скрывать свои истинные чувства и переживания…Насколько хорошо у меня это получилось, я не знаю, но неожиданно для меня самого, родители отправили меня учиться в Англию. Добился ли этого дон Алонзо, полагающий, что свободный дух английских университетов развеет мою испанскую тоску, или сами родители думали, что там-самое лучшее образование. Причины мне неизвестны…
И вот я в свободной стране, но там мне стало еще хуже. Жуткие манеры, отвратительное потребительское отношение ко всему, даже к священным вещам, снобизм, граничащий с глупостью, разврат рядом с безумием и грязью. Все можно, и вместе с тем ничего нельзя, все запрещено моралью и общественностью, и в то же время все разрешено, двойственные законы, лица, мораль и религия. В течение нескольких месяцев я возненавидел их туманы и людей, мне страшно хотелось на родину, но я боялся огорчить родителей и вызвать презрение друзей. В то самое время, в самый тяжелый и безысходный период моей жизни я познакомился с Люсом Пинаном. Мы встретились случайно в библиотеке и разговорились. И странная вещь, я, такой дикий и замкнутый, сразу проникся к нему, доверчиво поведал всю свою душу; он стал моим другом и братом, я привязался к нему настолько сильно, что не мог прожить и дня, чтобы не пообщаться с ним. Меня поражала его легкость, уверенная и вместе с тем скромная манера держаться, тонкая и чуть усталая улыбка и, конечно, острый, живой ум. Он не пытался меня развлечь, не старался меня изменить, скорее он потакал моему духовному настрою, смеялся над человеческим обществом, тем самым отдаляя меня все больше от людей и приобретая надо мной всю большую и большую власть. Только сейчас я понимаю, что вся его дружба была направлена на укрепление моего одиноко стоящего эгоистического «я» в пику всем и вся и на полное духовное подчинение ему…
Молчание. Дрожание струн, высокая луна, неровный свет свечей.
-Вам наверное очень смешно. Действительно, при солидном образовании и при серьезном воспитании, я должен был сразу осознать всю глупость и унизительность моего положения…
-А почему Вы так думаете?
Тонкая усмешка
-Меня воспитывали в основном иезуиты, а это предполагает наличие некоторой проницательности у ученика. Но я был слеп…
-Вы не правы, проницательность и духовное зрение дается либо с рождения, либо приобретается с опытом, либо никогда не появляется…
Нетерпеливый жест:
-Тем не менее я ослеп настолько, что уже не замечал некоторых мелочей, как оплачивание его долгов в казино и на скачках, необязательность в отношении времени-он мог назначить встречу в одно время, а появлялся через часа два, или мог вобще не появиться. Но я ничего не замечал и все прощал. После моего диплома он заговорил со мной о масонстве, я почти ничего не знал об этом, а если дон Алонзо и рассказывал, то забыл. Вобще жизнь, проведенная в Испании осталась каким-то тусклым воспоминанием, да я и не хотел особо возвращаться на родину. Теперь я хотел получить степень в Оксфорде и остаться в Англии. Барон поддержал мое решение, я стал масоном и начал работать над диссертацией в университете…
-А Ваши родственники? Они знали о Ваших планах?
-Они знали только о том, о чем я писал им. Они одобряли мое решение в плане дальнейших занятий в Оксфорде. Обо всем остальном…Нет, конечно, они и не подозревали ни о чем таком…
Усталая улыбка. Молчание.
-Масонство преобразило мою жизнь. Я увидел мир яркий, лишенный всяких правил. Здесь ценился только ум, сила и личная стойкость. Люс Пинан убедил меня, что это единственный способ показать свою индивидуальность, выделиться из серой массы. Да что говорить об этом…Жалкий слепец…
Я улыбаюсь:
-Вы жалеете о столь жестокой ошибке в Вашей жизни?
Тонкие пальцы на струнах, нежное трепетание, горький миндаль улыбки
-Я жалею лишь о том, что слишком рано я стал равнодушным, что роза, не успев открыться, опала, что аккорд, воплотившись только в душе, не успеет прозвучать…Но это к делу не относится…
Молчание
-Начались мои бесчисленные скитания по свету вместе с Бароном. Он знал все тайные пружины управления любых обществ, будь то масонские, правительственные, церковные. Его жизненнный опыт был богатой сокровищницей, откуда он черпал способы надавливания на эти тайные пружины. Мне трудно до сих пор объяснить какой профессией он обладал, скорее он умел все и не знал ничего, либо притворялся, что не знает. У Люса Пинана - только одно слабое место, он совершенно не владеет оружием, никаким. У меня сложилось впечатление, что он боится его, особенно холодного оружия. Я был и его телохранителем, и мальчиком на побегушках, и хорошей опорой во время самых опасных переделок. Но скоро, очень скоро я стал обнаруживать, что мой верный друг и наставник не очень обо мне заботиться – во время самых тяжких испытаний я оставался один. У него всегда находились причины, по которым он не смог - поддержать меня деньгами в Австрии в 1821, зимой, и я чуть не умер от голода; в Риме, где он не предупредил местных масонов о том, чтобы они мне помогли, и я чуть не угодил в руки инквизиции; в Тулузе, где я должен был передать главе шотландских лож важную информацию, у меня находилась лишь половина, остальное должен мне был отдать Люс перед встречей, но он попросту не приехал…Да и вспоминать все это противно до боли. И всякий раз, когда нервы мои и силы не выдерживали, и я хватался за кинжал-перерезать ему горло. Но, Боже, каждый раз рука бессильно падала перед этой беспомощностью, усталой улыбкой и трогательными объяснениями. Поистинне в Люсе Пинане сокрыт талант гениального лицедея, так менять декорации, сцены и маски, как он…Это никому из смертных не под силу. И я ему все прощал, хотя тоска, боль и разочарование разъедали мою душу. Я чувствовал, что медленно теряю свою опору, и опять скатываюсь в страшное и холодное одиночество, но я уже не мог вернуться назад. Отца я потерял во время восстания в Мадриде, он погиб, защищая короля, мать не вынесла потрясения…Да и как я мог вернуться, посмотреть в глаза друзей и моих родственников, если я сам, сам участвовал в подготовке этого переворота! Господи!!
Стон. Молчание. Блики луны на тонком, изможденном лице.
-Ненависть начала одолевать меня после страшной зимы 1825 в Петербурге. Все было страшно глупо. Барон должен был координировать работу польских и русских обществ, но с самого начала все пошло из рук вон плохо. Те, кто находился в этих обществах не совсем понимали, на что они идут. Люс осознал сразу, что все провалится, и поэтому в самый ответственный момент меня бросил. Все, что у меня осталось-это Сенатская площадь, напоминавшая Голгофу, бесцельное блуждание по улицам города, невыносимый холод, колокола и ненависть, которая потихоньку зарождалась в моей душе. Я совсем не расстраивался из-за провала операции, я был настолько занят собственными переживаниями, что стал равнодушен к опасности. Весь гнев высшего руководства обрушился на меня, но мне все стало безразлично, ведь от прежней дружбы остались горькая ненависть, боль и одиночество. И все же я не мог оставаться без поддержки, я никогда не чувствовал себя слабым, но здесь я ощутил если не слабость, то усталость, бессилие.
Стон гитары
И…и…при следущей встрече я все простил ему…
Долгое молчание. Я не могу выговорить ни слова.
-Да, …конечно, Вам трудно понять, почему я так сделал, но я и сам не знаю. В этот раз Люсу было намного труднее меня убедить, и он запутал мой ум в хитросплетениях слов и смыслов, а под конец, когда я не произнес ни слова во время его страстного монолога, он разрыдался у меня на груди. Мне становится стыдно при виде плачущего мужчины, я попытался успокоить его, и жалость опять проглотила зародыш ненависти…<стерто-авт>
Но я настолько был обессилен после петербургских событий, что, послав все к черту, уехал в Испанию. Там я забился в нашем родовом замке в Астурии, никто даже и не подозревал о моем приезде. Я проводил все яркие, солнечные дни в горах. Я любил лежать на скале и следить за полетом орлов, или прыгать по камням горного потока, и мое босое сердце вбирало в себя всю первозданность и красоту гор. Я был похож на дикого горца, сошедшего с ума. Гитара всегда была со мной, вечером в замке я пытался положить на музыку то, что подслушал от природы. Но я только притупил тревогу и боль…А потом произошло то, о чем я не догадывался все это время. Я полюбил.
Луна бледнеет. Скоро рассвет. Легкий ветерок.
Это произошло после того, как я получил письмо от Люса – его принес Хорхе, наверняка Вы его знаете. Перед отъездом я пришел в нашу родовую капеллу на вечернюю мессу. Воспоминания накатились на меня, защемило сердеце, потому что здесь я отверженный, и если ни суд, ни церковь мне не вынесли приговора, то совесть уже давно его произнесла. Орган звучал потрясающе, особенно в верхних регистрах, а когда месса закончилась, и я остался один в пустой церкви; сверху спустился органист, который, к моему удивлению, оказался женщиной. В Испании это строго запрещено. Я не удержался от того, чтобы спросить причину такого нарушения правил. Девушка ответила, что ее отец внезапно тяжело заболел, и ей разрешили его заменить. Но дальше…говорить я не смог. Острое ощущение того, что я нахожусь рядом с источником дивного яркого света пронзило душу, мозг и сердце. Печальные глаза, бледное лицо и приветливая улыбка…Я полюбил сразу, без оглядки, полюбил сильно. А потом, потом я забыл обо всем. Я никуда не уехал, я добивался ее любви так смиренно, так терпеливо, что мне казалось, что я стал совершенно другим, переродился, но это была лишь иллюзия.
Я не стану говорить ее имени, потому что для меня было великой честью произносить ее имя, когда я целовал ее глаза, ее руки и волосы. Она пела своим чудным низким голосом песни, музыку и слова которых принадлежали ее перу. Наделенная от природы большим талантом, она легко разбрасывала его бриллианты, даже не задумываясь о славе или карьере. Она сочиняла, как сочиняется, пела, как поется, жила, как живется. С ней рядом я чувствовал светлый покой, казалось душа нашла то, что искала и теперь ничего больше не надо. Мы все время проводили в горах, я рвал для нее эдельвейсы, мы с ней спорили о музыке и искусстве, забираясь все больше и больше в черные пасти скал. Или я подхватывал ее на руки и бежал вдоль горного ручья, а она смеялась радостно, как ребенок, обвивая мою шею тонкими детскими руками…Я сделал ей предложение, несмотря на разницу в происхождении, но после всего - это такая мелочь!
Облака окрашиваются в тона сирийского пупрпура. Тонкие пальцы берут аккорд. Тишина.
-Но я был масоном, и скрывать это от моей возлюбленной - …мне казалось, что это кощунственно, и я все рассказал. Каким же я был эгоистом, как я мучил ее! Я помню ее изменившееся бледное личико, ее глаза, в которых застыла глубокая скорбь. Она не произнесла ни звука, казалось каждое мое слово медленно убивало ее. Перед ней раскрывалась абсолютно другая жизнь, состоящая из цепи скитаний и преступлений, опасностей и убийств. О самых страшных вещах я умолчал, с нее и этого было достаточно. О Люсе я только лишь упомянул, что-то заставило меня не распространяться о моем блистательном наставнике. Когда я кончил, она только лишь спросила: «Себастьян, тебя не убьют за то, что ты раскрыл мне тайну?», «Но ведь о ней знаешь только ты!», «Даже стены имеют уши, ты знаешь об этом». Она помолчала, потом завернулась в шаль и тихо сказала «Мне холодно, проводи меня домой». Внутри меня все оборвалось: «Ты меня осуждаешь! Ты бросишь меня!» Я схватил ее и с силой притянул ее к себе. Она высвободилась и покачала головой: «Какой ты жестокий, Себастьян. Неужели ты ничего не понимаешь?» Голос ее сорвался, она со стоном опустилась на камень. Я огляделся, вокруг нас теснились скалы. Внутри меня все кипело, я не хотел от нее отказываться, я слишком любил ее; я не владел собой, если бы она отказала мне, я убил бы ее. Как законченный эгоист, я не видел ни ее горя, ни ее разочарования. Я ждал всего, слез, упреков, но молчания…Она не пролила ни слезинки. Она подошла ко мне, обвила мою шею своими тонкими детскими руками и прошептала: «Себастьян, успокойся…Я люблю тебя, вся моя жизнь принадлежит тебе…Но не требуй от меня больше слов, мне надо побыть одной, проводи меня. Я умоляю тебя.» Ее глаза, в ее глазах было все…А я ничего не видел. Жалкий слепец!!!
Я подхожу к окну, я предчувствую конец, я не знаю, кто эта девушка, но, вероятно, она уже мертва. Такие люди обычно долго не живут. Я поворачиваюсь к подсудимому и жду продолжения. Красный шар солнца наваливается на далекую цепь голубоватых гор…
-Я не успел обвенчаться с ней. Накануне свадьбы приехал Люс. Он был в бешенстве. От его ровной и тихой манеры выражаться ничего не осталось, он буквально исходил пеной от злобы. Конечно, ведь я полностью изолировался от мира, игнорировал все дела. Будь Люс один, я бы спустил его с лестницы, но он приехал с целой компанией братьев-масонов. Я в первый раз ощутил страх, страх за свою бедную возлюбленную. Я не знал, что было известно этой змее, поэтому я беспрекословно подчинился. Я уехал стремительно, буквально под конвоем, и даже не попрощался с ней. В Марселе я написал своей невесте обо всем. Я не получил ответа, я понимал, что смертельно оскорбил ее, не явившись на свадьбу, что все объяснения потом бесполезны для гордой испанки. Я проклял Люса, потому что из-за него я потерял любовь…Хотя только сейчас я понимаю, что сам во всем был виноват, но это все равно вряд ли мне сейчас поможет…Отношения наши с Люсом резко покатились по наклонной, но и здесь он вывернулся. Он видел, что у меня на сердце что - то лежит, да и я плохо скрывал сови чувства, тем более я начал страдать бессонницей, за мной числились непростительные промахи, а это, Вы сами знаете, недопустимо в нашей масонской жизни…
Молчание
-Тогда мы находились в Лондоне, стоял мерзкий ноябрь. Мы с Люсом разбирались с одним очень трудным делом. Правительство арестовало целую группу масонов высших чинов, доказательств в их виновности у прокурора было более чем достаточно. Наверное мне не стоит перечислять, в чем их обвиняли. Вы и так прекрасно знаете, набор всегда один и тот же. Самое тяжелое преступление в Англии-это государственная измена, ведь правительство не придерживается масонского устава, где все братья и нет национальностей.
Я усмехаюсь
-Ну, а Вы как считаете?
-Я с самого начала знал, что люди никогда не станут братьями в силу своей природы…
-Греховной природы?
Тонкая усмешка. Молчание.
-Интересное мнение для масона, однако…<стерто-авт>
-<>…Занимаясь этим тяжелым делом, мы в первый раз за долгие годы работали вместе, поровну. Ни одного случая не было, чтобы он меня обманул или подставил. Старая дружба начала оживать, все горькие воспоминания потускнели. И я опять доверился ему
Я опять оступился. В один из холодных декабрьских дней, когда после обсуждения слушания суда, мы гуляли в парке, Люс вдруг начал спрашивать меня о моей жизни в Испании. Он делал это так ласково и так ненавязчиво, что я рассказал ему все. Опять на его лице появилась усталая улыбка, он тростью что-то чертил на земле. Он осведомился, как долго я ей не писал. «Скоро будет полгода», «Что же ты так Себастьян? Ведь она любит тебя», Я покачал головой: «Ты не знаешь наших законов, я ее обманул, если у нее есть родственники, то они будут мстить, да и она, наверное не простила меня.» Люс усмехнулся, затем помрачнел и начал просить у меня прощения за то, что он помешал мне жениться…<стерто-авт>
…Шел гадкий, отвратительный дождь, было сыро и холодно, наше дело близилось к концу, похоже мы выигрывали, и я ждал последнего свидетеля. Я смотрел в окно на хмурые, тяжелые декабрьские тучи, и думал о солнечной Испании и о ней. Ни на минуту я не забывал ее. В дверь позвонили, я открыл и, о Боже, на пороге стояла она, моя возлюбленная!!! С ее волос и плаща стекала вода… Я был так потрясен, что не мог не произнести ни слова. Я схватил ее на руки, внес в дом, снял с нее мокрый плащ, руки мои дрожали, я говорил что-то невразумительное, какие-то глупости, когда я опустился на колени, чтобы снять с нее мокрые ботинки, она вдруг прижала мою голову к груди и заплакала, тихонько так…Боль резанула меня по сердцу, я обнял ее…Я забыл о свидетеле, о нашем деле, опять покой, светлый покой заполнил мою душу и сердце, я сидел рядом с ней, держал ее з аруки и вглядывался в ее похудевшее и побледневшее личико. Страдание, по-видимому, нашло приют в ее душе, так много печали было в этих дивных глазах…Тысячи вопросов вертелись у меня на языке, но она была обессилена, что грешно было спрашивать ее о чем-то. Я взял ее на руки, уложил на диван и весь остаток ночи провел рядом с ней…
Дрожание струн и голоса
-Я сделал непоправимое, я все рассказал Люсу, он посоветывал мне не терять голову, докончить дело, а потом он даст мне немного отдыха. Он также советывал мне поскорее жениться, второго такого шанса уже не будет. Потом он попросил познакомить его с ней. Люс моей возлюбленной не понравился, - мы гуляли по ночной Лондонской набережной, истекали последние дни декабря, они выдались сухими и солнечными. «Себастьян, я приехала не для того, чтобы ты пострадал из-за меня, я хотела убедиться в том, что ты жив. Если я тебе мешаю, я уеду в Испанию и буду ждать тебя», « Не говори глупостей, оборвал я, - я тебя никуда не отпущу,-где твой отец? Почему он не приехал с тобой?», «Он умер, Себастьян, через несколько дней после твоего исчезновения. Он так переживал. Я старалась его переубедить…Но все было напрасно. Я получила твое письмо из Марселя, его мне отдал дон Хорхе. Но я побоялась ответить тебе, любимый, потому что ты уехал при таких странных обстоятельствах, да и письмо не дышало оптимизмом. Но мне самой не очень повезло. На наш дом начали претендовать родственники, у всех семьи, у всех много детей. Я ушла, старый друг моего отца, музыкант, предложил мне петь в его маленьком театре. Так я зарабатывала и немного скопила денег, чтобы найти тебя. Я долго добивалась, чтобы дон Хорхе принял меня, ведь он все-таки дворянин. Он оказался добрым, был очень тронут моими слезами… Так я тебя и нашла…» Я крепко обнял ее: «Теперь ты будешь все время со мной, мы поженимся, ты больше не будешь знать лишений и слез, любовь моя.». «Себастьян, разве это главное? Я только хочу, чтобы ты не погиб. И еще…этот человек, барон…», «Люс?», «Да он, мне он не нравится, в нем что-то отвратительное…Прости меня, если я чем-то тебя задела». Но я успокоил ее, говоря, что это только первое впечатление, а на самом деле он прекрасный человек и т.д…Она только покачала головой…
Первые лучи играют на темном лаке гитары, на тонких бледных губах усмешка. Инструмент – наш свидетель, кажется в этих струнах весь <«протокол»> допроса.
-Мне осталось немного, я скоро кончу.
Он встает и прижимается к решетке окна.
-Как странно, синьор Анджело. Мы так долго и кропотливо пытаемся построить свое маленькое счастье, насладиться маленькими жизненными радостями, столько сил и времени тратим на это. А разрушаются наши замки в одно мгновение, все рушится в одночасье. И еще хватает человека, чтобы начать все сначала…
-Ну что ж, такое случается не со всяким. Некоторые счастливы без всяких трудов. Люс Пинан, например
Тонкая усмешка чуть касается губ.
-Он самый несчастный человек на свете, синьор Анджело.
-Смотря как определять это самое…- счастье…
-Вы усмехаетесь синьор, потому что Ваша жизнь бесконечна, Вы меряете свое счастье в мерах, которые Вы отрываете у вечности, у смерти. Вы боитесь бесконечности и небытия…
Я смотрю на него. Что ни говори, а кровь предков в этом юноше сильна. Но смертный приговор он подписывает себе <однозначно>. Жаль, у меня были мысли защитить его перед высшим руководством. Я хотел это сделать ради Якопо. Да и он мне понравился, слишком уж он девственный. Но этими словами…Я пожимаю плечами, что ж, такова судьба…Я никогда не отрывал ни у смерти, ни у мести их хлеба.
-Мы поженились в апреле. А через две недели ее не стало. У Барона на хвосте давно сидел один ловкий английский сыщик, некто Моррисон. Кстати, это он добился ареста тех масонов. Его не смутило, что они все были оправданы (это стоило нам невероятных усилий). Он стал тенью Люса. Люс решил уехать во Францию на время, но у нас оставалось много дел, которые не могли быть отложены. Люс выглядел озабоченным и встревоженным, перед отъездом он сообщил мне о крупных неприятностях в высшем руководстве. Оказывается, лапа Моррисона легла на главу Шотландской ложи и Объединеной ложи Востока, я, конечно, даже не знал его имени. Тем не менее Люсу было приказано уехать. Барон нашел какие-то компроментирующие документы на начальника Моррисона и вобще всей правительственной банды. Вам это имя прекрасно известно. Люс Пинан боялся обыска, передал документы мне, сказав, что я потом должен вслед за ним приехать во Францию. Тот, кого они собирались шантажировать, находился в Париже. Из Парижа я получил от него письмо, где он извещал меня о том, что за мной следят. Письмо было пропитано страхом, он боялся и тех и других, Люс буквально умолял меня, чтобы я отпустил жену с этими бумагами. Он уверял меня, что ее никто не знает, что она не вызовет никаких подозрений. В первую минуту я был возмущен, только не ее впутывать в масонские дела. Этого еще не хватало! Но с другой стороны, я и Люс оказались в ножницах. Я подозревал, что если что-то случится он все скинет на меня, как было в Петербурге, но здесь меня просто уничтожат. Проклиная все на свете, я все-таки согласился с предложением Люса. Боже, какое преступление я сделал!…
Конечно, она согласилась, как она радовалась, бедная моя девочка, что может мне помочь…А на следущий день я получил письмо от …от падре Алонзо. Он все знал, где я, что я, что я натворил, под конец он предупреждал о том, что вся встреча в под Парижем- ловушка, подстроенная самими масонами: «…ты опустился до того, что оказался в одной упряжке с самым грязным негодяем Люсом Пинаном. Но я не хочу, чтобы душа твоя отправилась в ад, поэтому предупреждаю в первый и последний раз – ты не должен ехать на встречу, так как документы, которые ты повезешь никакого значения не имеют. Это сделано специально, чтобы отвлечь ищеек на ложный след, то есть на тебя, масоны давно сообщили о всех твоих действиях лорду Х., ты прикроешь того, кто после тебя повезет настоящие документы во Францию. Кстати, барон находится в Англии. Еще раз предупреждаю тебя, берегись и возвращайся в Испанию, пока не поздно.» Все остальное происходило, как в кошмарном сне. Я бросился во Францию. Я гнал от Парижа до места встречи буквально по следам моей возлюбленной. Она должна была якобы встретиться с этим мерзавцем на развалинах старого монастыря. Как я обрадовался, когда я увидел ее лошадь и ее хрупкую фигурку. Нагнал, Боже!!! Но радость моя была недолговечной, едва я схватил ее за руку, как из-за холмов в утренней дымке мы увидели всадников. Но расстояние было такое, что мы могли еще ускользнуть и скрыться в ближайшем монастыре. Их было немного, несколько человек, так как они знали, что им придется убить только двоих, один из которых женщина. Я крикнул своей жене, чтобы она уезжала, я хотел ее прикрыть, подпустить и убить хотя бы одного, из-за утреннего тумана ничего не было видно. Но моя возлюбленная в первый раз не послушалась меня, она наотрез отказалась ехать. Спорить было бесполезно, я хлестнул ее лошадь, но, моя, как только наши противники начали стрелять, понесла. Я начал отстреливаться, буквально вслепую, так как туман сгущался все сильнее и сильнее. Одна из пуль угодила в мою лошадь, мне пришлось на ходу перескакивать в седло к жене. Туман помог нам в какой-то степени. Мы оторвались от своих преследователей, я понимал, что это ненадолго, ведь наша лошадь с двойной тяжестью шла теперь намного медленнее. Бесполезно было хлестать бедное животное плетью или вонзать в бока острые шпоры. На некоторое мгновение, когда наступила тишина, я вздохнул более свободно, теперь можно было о чем-то подумать, что-то решить. И тут…туман разорвался выстрелом, одиноким выстрелом в упор, в мою жену. Среагировав скорее инстиктивно, я метнул нож в ту сторону и попал в цель. Потом, как обезумевший от крови и бешенства тигр, я всаживал и всаживал кинжал в уже бездыханное тело. Очнулся я только от стона моей возлюбленной. Я привез ее в какую-то деревню, я сбился с дороги, блуждая в поисках монастыря. Наши преследователи, видимо, заплутали также. Но если бы я их встретил, никто бы не уехал живым. Я нашел какого-то лекаря, обезумевший, я еще полагал, что что-то можно исправить. Она промучилась всю ночь, а к утру все было кончено. Кончено!!! Перед утром она очнулась. Я бросился к ней, я целовал ее губы, ее глаза, а она …В ее глазах было столько скорби и любви, она не могла говорить, но нам не нужно было слов. Она взяла мои руки и прижала их к своим губам. «Благодарю тебя Себастьян,-прошептала она»…И это было все, все…Конец всему!…
Он замолчал, кусая губы…
-Потом я превратился в маньяка, я везде искал барона, чтобы убить его. Но везде он ускользал от меня. Мой мозг и организм не выдержали этих испытаний. Я не помню, как я вернулся в Испанию, там я свалился в беспамятстве, провалился в бездну.
Болезнь вернула мне некоторую способность трезво мыслить. Первого человека, которого я увидел-был падре Алонзо. Я знал, что мне грозит суд и заточение в монастырь, но мне было все равно, я стал ко всему равнодушен. Я забыл о мести, потому что только тогда понял, что мою бедную пташку я не верну, и никакая месть ее не вернет. Дон Алонзо ничего не говорил мне, не упрекал меня, но я знал, что все начнется после того, как я способен буду ходить. Вскоре дон Алонзо сообщил мне, что в Испанию скоро приедет Люс Пинан. Я только пожал плечами. Я понимал, что он мне специально сказал это, чтобы проверить меня, не стану ли я предупреждать барона об опасности.
Тонкая насмешливая улыбка.
Он не понимал, что я опустошен, что я не способен больше испытывать какие-то чувства. Я не подставлял барона, я просто не предупредил его ни о чем. У меня только одна просьба, передать Люсу Пинану, что я все простил ему Я закончил синьор Анджело.
Я смотрю в синее яркое небо, сквозь решетку окна. Мне Вас жаль молодой человек. Вы умрете…
182…, Кипр, Июнь
Большая терраса великолепной виллы в античном стиле. Запах…о как я люблю его, соленый и всежий, пряный и терпкий, как свобода- запах моря. Я наслаждаюсь солнцем и местным вином, оно такое же терпкое, даже солоноватое…Якопо напротив меня, очень бледен, его рана дала осложнения, пришлось увезти подальше от городов, слухов и …женщин на виллу нашего верного друга графини Эллены. Конечно, он недоволен, ему скучно, но только здесь его состояние улучшилось и мне приятно видеть как мой верный друг понемногу возвращается к жизни. Перед нами серебряное блюдо с виноградом и апельсинами, австрийский шоколад в серебряном кубке на изящной подставке и роскошный козий сыр…Только в диком месте можно ощущать себя абсолютно свободным. Только сейчас почувствовал, как усталость и напряжение тихо уходят и я могу опять встряхнуться, лишь бы только …. Якопо погружен в чтение Шекспира и не отрываясь от книги, небрежно спрашивает: «Ты закончил дело Себастьяна де ла Г.?» Я так и знал, он всегда портит бездумное настроение, причем делает это незлобливо и ненавязчиво. «Якопо, тебе не стоит волноваться…», Якопо отшвыривает книгу «Анджело! За кого ты меня принимаешь, я что…женщина?!»
-Якопо, ты болен,-я пытаюсь быть спокойным и сдержанным
-И все-таки…Этого злосчастного оправдали?-в голосе слабая надежда
-Ты не младенец Якопо, ты прекрасно понимаешь, что это было невозможно
-Но ты мне обещал…!
-Я ничего не обещал, я сказал, постараюсь, согласись-это не похоже на обещание
-Я уничтожу этого шакала!
-Якопо, за него все высшее руководство. То, что ты говоришь, неумно
Мне нравится, когда мой венецианский патриций злится. Я теперь понимаю, почему редкая женщина может устоять перед ним.
-Как он был убит?
Молчание. Я отворачиваюсь к морю, только этого не хватало. Небо синее и прозрачное, ласковое море…
-Анджело?
-Якопо, прошу тебя…
Я поворачиваюсь к нему, его лицо перекошено от бешенства и боли
-А вот этого…ты мог добиться...-голос срывается, мой друг переходит на piano,-не лги мне Анджело, здесь что-то не так…Зачем эта бессмысленная жестокость? Зачем?
-Так потребовал Люс Пинан
-Ложь, он ведь даже не имеет права присутствовать на суде, а уж про приговор..-голос Якопо небрежен, пальцы неровно стучат по столу, и давят ягоды. Я знаю, он в бешенстве…Но я не могу ему сказать, и солгать тоже…не могу.
-Анджело…Это слишком. Я знаю, он наверное тебя оскорбил…но сколько раз я тебе говорил…когда ты начнешь мстить как мужчина, а не как масон?! Этот юноша…нет, Анджело…он и так был в наших руках. Так надо поступать с самыми закоренелыми врагами масонства, с самыми грязными негодяями…Ему же было чуть больше 20-ти, он сделал только одно преступление против братства. Анджело, Анджело…как ты мог? Ну хотя бы ради меня…
Я не могу смотреть ему в глаза.
-Якопо, прости…
Он долго смотрит на меня, он очень бледен.
-Анджело, закажи о нем мессу…
-???
-Не смотри на меня так, сам я это сделать не могу, я еле на ногах держусь, но если ты мой друг…ты …это…сделаешь. А теперь помоги мне пройти в спальню, я …устал.
Вечер…Я набираю в горсть теплого песка, он сыплется между пальцами, как наша суетная жизнь, как вечность, у которой я отнимаю свое бессмертие. Ведь это правда…горькая правда. Солнце окрашивает ласковые волны в краски сирийского пурпура. Мое сердце холодно, оно не чувствует ни боли, ни радости…и все-таки…
Вкус крови испанского юноши у меня на губах, она похожа на местное вино-терпкое и солоноватое…Будут еще другие, какая жалость, что Якопо так близко принимает этот случай к сердцу.
Я думаю о своем друге Якопо. Столько воспоминаний, столько жизненных перекрестков, столько…Мы две противоположности, я больше замкнутый, терпеть не могу человеческое общество, а он лучше всего чувствует себя толпе; я люблю женщин, но как-то странно, они только страдают от этого и большинство из них умерло, поэтому я прекратил игру в любовь, Якопо же самый изысканный, самый нежный любовник, если ему наскучивала любовница, он все делал, чтобы она его бросила первой и не чувствовала себя оскорбленной. Но если Якопо был дипломатом с прекрасным полом, то с мужчинами…он нажил себе очень много врагов, как среди простых людей, так и среди нас. Достаточно сказать, что он восстановил против себя главу Шотландской ложи, поэтому он столкнулся с бароном. У Якопо были и друзья, не так много правда, но своей верностью они искупали малочисленность…Мой друг обладал страшно необузданным нравом как в удовольствии, так и в жестокости, хотя ему было знакомо такое понятие как милосердие…Хотя нет, наверное я не прав. Скорее он имел набор железных принципов, так называемый кодекс чести Якопо Фоскари. Например, он никогда не трогал личностей слабее его и по уму и по силе-это правило относилось ко всем, мужчинам и женщинам. Он никогда не слушал высшее руководство
Завтра надо съездить в город, послушать местных гитаристов и прогуляться…
|
|