Андрея Зеленого, токаря из механосборочного цеха, поставили руководителем литературного объединения. Андрюха - это раньше так звали, теперь-то Андрей Иванович - стихи писал. Печатался сначала в заводской многотиражке, потом в городской печати, а вскоре одна центральная газета поддержала. При сильнейшем нажиме трех сотрудников многотиражки заводские руководители наградили его премией и присвоили звание "лауреата" с вручением диплома, в котором было написано: "За активное участие в работе печати, радио и телевидения". Андрюха никогда не снимался на телевидении, не выступал на радио. Не был он и рабкором. Но это обстоятельство не смутило некоторых ответственных и заинтересованных. Не смутило и то, что лауреатами в наше время можно пруд запрудить. Некоторые уже с детсада в них ходят. Главное, на заводском небосклоне засветилась новая звезда надежды. Это и побудило создать на заводе литературное объединение и во главе его поставить Андрея Ивановича Зеленого.
Поначалу тот опешил. На предложение, сделанное начальством, промычал что-то несуразное.
- Не робей, - ответили ему. - Ты же поэт. А раз ты поэт, то, как каждый член Союза писателей...
- Постойте, - спохватился председатель завкома профсоюза. Из фондов организации теперь надо было выплачивать за ведение литобъединения определенную сумму. - Ведь он не член Союза писателей. Он же только начинающий.
- Ну и что? - оборвали его. - Когда будет членом, его и сотней к нам не заманишь. Много мы видели членов-то? А тут свой, доморощенный. А вдруг у нас таятся нераскрытые таланты? Так что выводите, товарищ Зеленый, одаренных на большую дорогу, выходите и сами. Как там: "Выхожу один я на дорогу, Млечный Путь..." Аж мороз по коже. А почему? Потому что до революции - это написал кто-то до революции - выходили на дорогу по одному. А теперь сразу литобъединением двинете. Кстати, у вас даже фамилия поэтическая. Белый был, Черный был, Пушкин, там, Есенин... А вот Зеленый... В общем, вперед, и никаких гвоздей. А то на соседнем заводе... А у них всего полторы сотни рабочих.
На первых порах помогли все. Редактор многотиражки написал очерк. Под очерком поместили стихи. Художник намалевал громадный плакат, который повесили на центральной проходной. Профком отвел комнату в заводском доме культуры. И с первого сентября начались занятия в клубе любителей поэзии.
На первое заседание пришло двадцать пять человек. Никто не ожидал такого наплыва - заводишко-то не ахти какой.
- Во, видал, сколько народу? - отозвав Андрея Ивановича в сторону, сказал после заседания председатель профкома. Удивлено поморгав глазами, он вытер платком лысину. - Черт ее... Можно подумать, что все так и потянулись глотнуть из живительного родника. А по мне, хоть совсем не будь этой поэзии. Дочь иной раз вечерами бубнит что-то под нос. И то, для успокоения нервов, когда поругаемся. К тебе такие же придут. Скандал. Например, дома, или деваться некуда... - он кинул не очень пугливый взгляд на обидевшегося Зеленого. - Но дело важное. Государственное дело, прямо скажу. М-да... В общем, ты не очень обижайся. Это дело, как говорится, на любителя. Кто на мормышку, а кто на голый крючок. Совет хочу дать. Когда будешь с ними заниматься, то, чтобы сразу не разбежались, дай им оклематься. Пускай сначала так посидят, узнают друг друга. А то гахнешь по мозгам научной литературой, они и очумеют. Могут не выдержать. А деньги все же народные. И еще... - председатель, как маленький, поводил носком ботинка по полу. - Жена-то у меня умерла. Сижу сегодня, гляжу в зал, а там... Среди них-то чаще всего бывают не замужем. В общем, ты присмотрись. Особенно черненькая в углу справа. От, стерва, хороша. Так ты это... А?
Андрей Иванович важно кивнул головой. Председатель профкома подозрительно покосился на него:
- Ты как, а?
- Я же сказал, сделаем.
- Я про это... про черненькую.
- И то, и это сделаем.
- А что еще? - насторожился председатель.
- Ну, как договорились
- А чего договорились?
- Тьфу, ты господи, - притворно обозлился Андрей Иванович. - Первое что у нас было? Не засорять им мозги, чтобы не разбежались. Дать оклематься. Я думаю, занятий пять-шесть на это уйдет.
- Так, так, - немного подогнал невысокий, но сытенький председатель.
- А потом остальное.
- Что остальное?
- Чтобы деньги зря не пропали. И другое.
- Да что другое-то, никак не пойму?
- Да вы зря переживаете. Я это дело знаю туго.
- Какое дело? - совсем взмок председатель. Ему почему-то показалось, что он зря затеял с черненькой.
- Ну, с бабами, - понизил голос до шепота Зеленый.
Председатель вздрогнул, настороженно оглянулся. Лысина покрылась мелкими каплями пота:
- Знаешь что, Андрей Иванович, я с бабами-то пошутил. Ты это, выбрось их из головы. И черненькую, будь она неладна, тоже, - и пошел, вздрагивая и оглядываясь, в зал. - Гх, п-поэт. Н-ну, п-поэт, хрен тебя задери, - донесся его негромкий голос.
На второе заседание народу пришло еще больше. Председатель профкома, чуть не сорвавший в первый раз голос, теперь сидел за столом президиума с опущенной головой и задумчиво крутил в руках авторучку. Дирекция и сотрудники многотиражки, сменяя друг друга, тыкали пальцами в красного Андрюху и говорили такое, о чем он долгое время не подозревал. Когда все разошлись, его отозвал в сторону редактор:
- Как мы тебя? В Верховный Совет так не представляют. Видал, сколько народу привалило?
-Да-а, - выдавил Андрей Иванович и замялся. После разговора с председателем профкома в груди появился холодок.
- Что - да? Что - да? - обнажив лошадиные зубы, радостно возмутился редактор. - Народу, говорю, много. А он дакает.
- Дак я и радуюсь.
- Плохо радуешься. Надо во всю грудь. Ты посмотри, сколько прекрасного пола в зале. А почему? Потому что женщина любит ушами. Не как мужчина. Тот дураком был, дураком и останется. А поэзия - это любовь.
При упоминании о женщинах Андрей Иванович съежился. Редактор потер лоб:
- Ты это, шибко не гони. Но и построже. А то есть такие грамотеи, что слова не скажи. Один к нам в редакцию приходил. Так моих как ветром сдувает. Как принесет, ну, галиматья - и все. А не докажешь, потому что графоман. Таких аккуратненько надо, мол, произведения такого плана у нас уже есть. Если что неясно, посылай ко мне. Но сначала классикой, чтобы почувствовали вкус к стихосложению. А потом ихние стишки разбери. У них настроченных полно. Но галиматья, я тебе скажу. Талантливые-то цену себе знают. Все больше в одиночку вершины штурмуют. Но и этих пристраивать куда-то надо. Совсем забодали... - редактор спохватился, смущенно шмыгнул носом и перевел разговор. - С бабами поаккуратней. А то заведешься и про все забудешь.
- Не беспокойся, - с трудом соображая, о чем говорил редактор, покраснел Андрей Иванович. - Я в этом отношении...
- Да знаем мы вас, чертей рыжих. Сам когда-то... М-да. Ну, давай, коллега. Главное, сначала классикой, потом ихние писульки. А сам в это время подсобную литературу шпарь, иначе хана.
И скрылся за дверью.
На третье заседание комната не уместила желающих. Но заинтересованные лица, сделав свое дело, на этот раз не пришли. Андрей Иванович остался один с жаждущей поэзии публикой. И растерялся. Все забыл. Даже вступительную речь. До этого особых волнений не было. Думал, соберутся люди. Они-то дубы дубами, а он уже лауреат. Поучит на первых порах, как надо писать, а потом сами бегать будут. А вот зачем бегать, понял только сейчас. Некстати вспомнились кривые усмешки товарищей по работе.
- У нас как, - говорил Колька Горелов собравшейся в обед бригаде. - Как чуть, так сразу туда. Вон, Зеленый, теперь директор дома культуры.
- Не директор, а руководитель литературного объединения, - поправил кто-то.
- Какая разница. На руководящей должности? А он двух слов связать не может. Тридцать лет дураку, и не женатый.
- А при чем здесь это?
- А при том. Был бы нормальный, какая-нибудь давно бы охомутала. А он, значит, того... - Колька покрутил пальцем возле виска.
Теперь выяснилось, что он говорил правду. Тут же надо быть литературно подкованным. Формы разные знать. Ямбы, там, хореи, еще что-то... Вот встанет кто-нибудь и ляпнет:
- Андрей Иванович, объясните, что такое дактиль и каким фасоном его складывать?
Андрюха сглотнул набежавшую слюну, поднялся с председательского кресла. Пол закачался. Лица слились в одно громадное. Оно начало угрожающе надвигаться.
- Товарищи, - хрипло сказал он. - Наговорили вам тут... А я не такой. На собраниях-то в уголке где-нибудь...
Он опустил голову.
- Не робей, казак, атаманом будешь, - крикнул широкоплечий мужчина.
Все засмеялись. Но тут же взвыл молодой женский голос:
- У-у, я думала он чесанет что-нибудь из Пастернака, или этого, как его... А он репа вареная. Расписали тут. Лауреат... Пошли, девчата. Глядеть-то не на что, - женщина фыркнула. - Конопатый, ухи как у поросенка. Нос бульдожий.
- Верка, - одернул ее мужчина, который сказал про казака.
- А что - Верка! - взвилась та. - Он двух слов связать не может. И рыжий.
Зал как-то быстро опустел. Остались человек двадцать. Но слова, сказанные этой самой Веркой, придали Андрюхе мужества:
- Товарищи, сегодня у нас первое самостоятельное заседание литературного объединения.
- А до этого были не самостоятельные? - с ехидцей спросил кто-то из угла.
- Нет. До этого было с начальством.
- А по-моему, там-то как раз...
- Ну, хватит, - перебили его. - Дай послушать. Вишь, человек загорелся!
Оставшиеся с интересом впились в Андрюху. И Зеленый начал приготовленную заранее речь. Он говорил о великих поэтах и прозаиках, об их творчестве, о сложном и скользком пути, который многие из них так и не прошли до конца. О судьбах не доживших до славы. Он рассказывал, понижая голос до шепота. В зале стояла гробовая тишина.
Под конец Зеленый вытер платком взмокший лоб:
- Вам все понятно? А то я кое-что из специальной литературы включил. Сложную, так сказать, терминологию, хотя и она в скором времени станет общедоступной.
В первом ряду встряхнулся носом старичок. Не стесняясь, зевнул во весь рот и встал:
- Я вот что хочу спросить. Все, что тут говорилось, правильно. Надо повышать производительность труда, чтобы план выполнить досрочно. И об выпивке... Это на каждом собрании говорят. А я хочу специальный вопрос задать. Общедоступный. Тут что-то говорилось в этом роде... Так вот, стихи мы будем сочинять все вместе, или каждый свои? Ежели все вместе, то как будем под ними подписываться? Как Кукрыниксы? А ежели по отдельности, то зачем нас собирали?
- Ну... мы будем собираться для того, чтобы учиться писать стихи, повышать свой культурный и общеобразовательный уровень...
- Это правильно, - остановил старичок. - Но ежели мы все вместе будем учиться писать стихи, то и напишем одинаково. Я не так говорю? - повернулся он к залу.
- Кто ее... - протянул кто-то.
- Ну почему одинаковые? - заволновался Андрюха. - У каждого свое мировосприятие. Каждый по-своему видит окружающую его среду.
- Это когда он один. А ежели ты нас всех одному и тому же обучать будешь, что получится? Как в школе? Внук у меня десятилетку закончил, - радостно сообщил он залу. - Спрашиваю, мол, что-нибудь-то хоть знаешь? А ничего, говорит. Дружки, которые к нему приходят, тоже ничего не знают. А учат их вместе. Задачку одну из пятого класса еле решили. У всех одинаковый ответ, - он мелкенько захихикал. - Умора... Ну там ладно. Математика. Положено, вроде. У меня-то один класс церковно-приходской...
- Ты ближе к теме, - прервали из зала.
- А я и так по теме. Я и говорю. Есенин, там или как его... Блок тот же. Фамилию Господь послал. У нас в транспортном на эти блоки готовые детали вешают. Так вот, они-то ни в каких объединениях не учились. Сами культурно развивались. Я тоже по ночам спать перестал. Думаю, может, польза от этого будет? Глядишь, и мой патрет в книжку поместят, да еще деньги заплатют. А тут всех под одну гребенку. Это что ж, со всеми делиться? Фикушки. Я что напишу, отдам дочке - она бухгалтером работает - она отнесет куда надо, и будь здоров. А то скажут потом, что руководитель меня научил. И деньги ему, и почет. Это за мои виршики! Мал еще учить, - натужившись, рявкнул старик и неожиданно засеменил к выходу.
За ним поднялось еще человек десять. Андрюха остолбенел. Как на зло в этот раз на стол даже стакана воды не поставили. Когда начальство сидело, из-за бутылок с минералкой людей не видно было, а сейчас пустота. Одна газетка со статьей про объединение. Чтобы выйти из критического состояния, он набрал побольше воздуху и задержал дыхание.
- Счас ляпнет, - пугливо сказал кто-то из женщин.
Андрюха шумно перевел дыхание:
- Тем лучше. Баба с возу - кобыле легче. Кто хочет по серьезному заниматься, подходите записываться. А кто не хочет - скатертью дорога.
- Отошел. А ты говоришь, ляпнет, - огорченно вздохнула другая женщина. Встала и пошла к выходу. За ней ее подружка. Сбывались слова председателя профкома о "научной литературе". "Надо было о погоде, о работе, - казнил себя Андрюха. - О литературе вскользь. А теперь...".
Но все же семь человек записалось. Первым подошел невысокий, но грудастый кузнец из кузнечного цеха Ваня Прохоров. От него недавно ушла жена, сказав на прощание, что с такими кривыми ногами, да с квадратной фигурой только кобылы объезжать, а не с культурной женщиной жить. И он решил с головой уйти в поэзию, чтобы доказать, что с кривыми ногами люди бывают умными. Пытался сам, но как-то нескладно получалось. Вторым записался высокий худой дед из гальванического - Кузьма Егорович Стрельников, который тоже был одиноким. Третьей - горбатая девушка из машиносчетного бюро. Лицо у нее было длинное и худое. Руки плетями болтались вдоль короткого тела, доставая до колен длинных худых ног. В глазах застыла неземная тоска. Девушку звали Валей Дороховой. Четвертой - Люда Лейнбойм, молодая особа в модном платье, которую за дверью ожидал мужчина в возрасте, то и дело подергивающий плечами. Или неврастеник, или ревнивец. Лицо Люды так и светилось русской простотой и ветреностью. Работала она телефонисткой. Пятым записался прыщавый слесарь из сборочного цеха Вадим Швейко, еще не ходивший в армию. Шестой - толстая женщина лет сорока пяти со злым, усталым, ищущим чего-то лицом - маляр Мария Евсеевна Пименова. Мать троих, уже взрослых детей. И седьмым - водитель из автотранспортного Миша Зуйков, крепкий сорокалетний зубоскал, потом часто приходивший на занятия под хмельком. Домой его обычно уводили сын и дочь, терпеливо ожидавшие его в фойе дома культуры.
И занятия начались. Каждую неделю, в понедельник, в шесть часов Андрей Иванович, в новом костюме, торжественно открывал их. А закрывал когда придется: и в одиннадцать вечера, и в первом часу ночи. Он не спешил. По совету редактора и председателя профкома, давал людям освоиться, стать родными, объединенными одним интересом - поэзией. И теперь с радостью замечал, с какой жадностью они впитывают отдельные эпизоды из жизни друг друга. Иногда читал классику, к которой они относились немного равнодушно. Но главное, эти семь человек не пропускали ни одного занятия. Другие, молодые и талантливые, заскакивали и, поскучав немного, исчезали. Чтобы удержать их, Зеленый пытался осмыслить специальную литературу по ведению литобъединений. Но там как-то все туманно описывалось. Понятным было одно: надо разбирать стихотворения или другие произведения слушателей, следить, чтобы не терялась мысль и размеры. На этом он и заострил внимание. А брошюрки до поры до времени забросил.
Прошло полтора месяца:
- Итак, товарищи, - открыл очередное заседание Андрей Иванович. Он довольно поднаторел к этому времени, посолиднел. Раза два или три приходило начальство. Увидев контингент, с которым он работает, председатель профкома сморщился. Больше его не видели. Один редактор надоел с подготовкой материала в литстраницу. - Итак. Сегодня у нас самый ответственный момент. После обсуждения стихов, которые принесла Мария Евсеевна Пименова, мы начнем заниматься по специальной программе. Я придумал кое-что. А то понапишут... - он имел в виду брошюрки. - В общем, сегодня кульминационный день. Будем отбирать материал для печати сначала в родной многотиражке, а потом и на всесоюзную арену выходить. Пора, товарищи, пора. Итак, стихи Пименовой.
- А почему не мои? - вскочил со стула Вадим Шавейко. Ему не терпелось узнать мнение литгрупповцев о новых стихах про любовь, написанных прямо на работе. Он постоянно писал про любовь, как, впрочем, и все. Но Андрей Иванович осадил его.
- Твои в позапрошлый раз обсуждали. Сырые еще. Надо работать.
- Это почему сырые?
- Да потому, что не поспели, - спокойно возразил Ваня Прохоров.
- Как и ты, - засмеялась чуть нагловатым смехом Люда Лейнбойм.
- Да почитайте его стихи, - махнула рукой Мария Евсеевна.
- Нет, - отозвался Зеленый. - Всему свой черед. Спешит, как молодой петух за курицей... Стихи Пименовой. "Медсестра".
Наступила тишина. Последнее время в литобъединении сложилась странная обстановка - каждый выжидал, чтобы нанести удар противнику по его более слабым местам. Мария Евсеевна втянула голову в плечи. Сегодня она волновалась больше обычного.
Я своею подругой гордиться должна,
Медсестрой добросовестной, четной.
Ведь она для меня как родная сестра,
Горе и радость мы делим с ней вместе.
Горьких слез на глазах мы не видели.
Если горе иль сильный недуг,
Или, может быть, даже обидели -
Медсестра не поделится вслух.
На своем медицинском посту медсестра
Постоянно за нас всех в тревоге.
Не забыв и про шутку, про юмор, она
Шла по трудной военной дороге.
Такими людьми гордится страна,
Труд ее благороден и честен.
Про таких людей, как она,
Уже немало сложено песен.
Андрей Иванович положил листок на стол и обвел взглядом слушателей:
- Ну, кто первый скажет свое мнение?
Молчание стало затягиваться. Наконец оно переросло в долгую, угрожающую пазу. Зеленый беспокойно завертел головой:
- Что, и сказать нечего?
- Да-а, - потер седые виски Кузьма Егорович Стрельников. - И не придерешься. А галиматья до обалдения.
- Главное, тему выбрала душещипательную. Рабочую тему. Вроде все сказано, а как-то не так, - задумчиво добавил кузнец Ваня Прохоров.
- Да нету ничего в этих стихах, -- вяло махнул рукой, как всегда, нетрезвый Миша Зуйков. - Одно горе. Чего про нее песню-то складывать? Она свою работу выполняет.
- Ну да, про шоферов можно, а про нее нет? - обиделась Мария Евсеевна.
- Нет, почему же. Про хороших людей песни обязательно нужно складывать, - поддержала ее Валя Дорохова. - При чем здесь профессия!
- Про машиносчетное бюро, - съехидничал до сих пор обиженный Вадик.
- А почему бы и нет? У нас тоже есть ударники...
- Стулья просиживать.
- Да хватит вам, - остановил их Андрей Иванович.
- А чего она?
- Хватит, говорю. При чем тут песня? Стихи, спрашиваю, как?
- А никак, - поставил точку Кузьма Егорович. - Галиматья - и все.
- Ну, сразу так, - Андрюха растерянно развел руками. - Кое-что есть. Тема, например, рабочая. Вот неплохая строчка: "На своем медицинском посту медсестра постоянно за нас всех в тревоге". Вот это правда.
- Ага, жди, - как всегда вызывающе сказала Люда Лейнбойм. - Я к одной на уколы ходила. Она мне как фтерла ф заднее место, так я до сих пор боком хожу и сижу.
- Может, ты у нее кого отбила? - добродушно спросил Ваня.
- Ага, отбила, - взвилась Люда. - А если и отбила - не лови мух. У такой отобьешь. Враз на тот свет отправит. Скажет, лекарство перепутала. Был же случай?
- Правильно. Был, - поддержал ее Миша Зуйков. Глаза у него стали масляными.
- Во, человек подтверждает.
- И не один.
- Мы будем заниматься, или нет? - спросил Андрей Иванович. - Кто-нибудь скажет что-нибудь дельное?
- А что говорить, - продолжала заведенная Люда. - Был же случай. И не один.
- Я про стихи говорю.
- И я... А при чем тут стихи? Мы про медсестер говорим.
- А я про стихи.
- Ну и говорите. А случаи были.
- А есть у нее еще какие случаи... тьфу, стихи? - спросил Кузьма Егорович.
- Есть. Вот еще одно, называется: "Нам нужны...". Я сейчас прочитаю, а то, правда, в том стихотворении...
Андрей Иванович взял новый листок:
Песни петь, смеяться громко
Нам не стыдно никогда.
В песне честь и справедливость
Прямо смотрит нам в глаза.
Коль сказал, потом подумал,
Значит, стыд исчез давно.
От слов твоих всем станет дурно,
Ты совесть выбросил в окно.
Нам нужны такие речи,
Чтобы от них было тепло,
Чтоб на свиданьях, на работе
Их понять было легко.
- Ну, галиматья - и все, - тут же сказал Кузьма Егорович.
Мария Евсеевна недобро посмотрела на него:
- Можно подумать, твои стихи лучше.
- Да уж такие не принесу.
- Ну-ну, поглядим.
- И глядеть нечего. Мои стихи не чета твоим.
- Ой, рассмешил, то-то от тебя жена ушла на старости лет, что хорошие стихи пишешь. Да прихватила, небось - в туалет ходить.
- Моя жена ушла по другой причине, - насупился Кузьма Егорович. - Уж двадцать лет как. И я до сих пор ее лю... - он притворно закашлялся в кулак. - А вот ты почему своих не воспитываешь? Здесь прохлаждаешься?
- А-а, мои уже выросли. Разлетелись кто куда.
- По тюрьмам.
- И по тюрьмам сидят. От такого, как ты, отца, который каждый день на рогах...
- Я не пил и не пью.
- Молчи уж, Христа ради. Все вы не пьете. Только как загуливаните, где вас искать? Домой идти тошно. Тьфу...
- Ну и к какому выводу пришли? - спросил Андрей Иванович. Ему было неудобно.
- А ни к какому, - грозно сложила толстые руки на широкой груди Мария Евсеевна. - Одно кобелье да лукашики несчастные. Взять бы, как паршивых щенят, да в...
- Ну-ну. Что вы так друг на друга-то?
- А чего ж он?
- От-т... старая ведьма, - негромко сказал Кузьма Егорович и замолчал.
Наступила тишина, нарушаемая шумным дыханием Марии Евсеевны.
- Ну и занятия сегодня у нас, - не зная, что делать, заерзал на стуле Андрей Иванович.
- Да галиматья такая в первый раз. У Петушка, вон, и то лучше, - кивнул на Вадика Кузьма Егорович.
- Первы-й раз! А ты не помнишь, как Людка свои стихи читала?
Приплясывая и размахивая руками, Мария Евсеевна пошла по проходу к Кузьме Егоровичу:
Наступает Новый год,
С елкой Дед Мороз идет,
Елка вся в огнях сияет
В нашем клубе каждый год.
Снег на улице идет,
Мой миленок топает.
Я говорю ему люблю,
А он ухами хлопает.
- Вот. Я их наизусть запомнила.
- Значит, понравились, если запомнила, - спокойно сказал Ваня.
- Ну, конечно... Только какому миленочку она говорила "люблю"? Десятому или двадцатому?
- А это уж не твое дело, - обдала ее ледяным взглядом Люда. - Кому хотела, тому и говорила. Тебе этого все равно не понять.
- Это мне-то... Да я мать тебе.
- Матерья сюда не ходят. Дома сидят.
- А я теперь нарошно ходить буду, чтобы такую змеюку подколодную на чистую воду вывести.
В зал испуганно заглянул ожидавший Люду мужчина. Уже другой.
- Во! - даже растерялась Мария Евсеевна. - Как перчатки...
- Г-гну и что? - ухмыльнулась Люда.
- Закройте рты! - рявкнул Андрей Иванович и осекся. Не хватало самому влезть в бабий скандал. - Товарищи, миленькие вы мои, ну зачем же так-то! Редакция требует от нас готовый материал, а мы ничего не дали. Ведь так и разгонят.
- Запросто, - подтвердил Ваня Прохоров.
- Не разгонят, - спокойно возразил Миша Зуйков. - Сейчас идет кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Каждый человек должен быть на виду.
- То-то ты сюда ходишь, что на улице, или в подъезде схватют, - усаживаясь на продавленный стул, перекинулась на него, но беззлобно, Мария Евсеевна. - Алкоголик чертов. Дома-то, небось, покоя не дают.
- Г-г-эт точно. Дома - как в аду на сковородке. То баба, то теща. А тут благодать. Я даже сам сочинять стал.
Миша торкнулся рукой в карман пиджака и промахнулся.
- А ну покажь, - быстро повернулась к нему Мария Евсеевна. Ей не терпелось сорвать на ком-нибудь злость.
- И покажу.
- Ну покажь, покажь.
- Только без этих, без картинок, - забеспокоился Андрей Иванович.
- Будь спок, - Миша вытащил замусоленный клочок бумаги. Встал. Снял пиджак. И, глядя на Люду, без бумажки, с выражением прочитал:
Милыя, ни бойси, я ни груб,
Я ни стал развратником вдали,
Дай коснуца твоих алых губ,
Дай прижаца к девичьей груди.
И сел. Повисла тишина.
- Классикой запахло, - мечтательно сказал Кузьма Егорович.
- Что-то такое... Прямо до боли знакомое, - ухватился за голову Андрей Иванович.
- Запахнет, - ревниво буркнула Мария Евсеевна. - Надо же! Спьяну, а как-то ровно получилось.
- А я как поддам, всегда ровно еду, - выпрямил грудь Миша. - Недавно в подшефном были. Так я бутылку самогонки гахнул - все дворы на зиму дровами обеспечил. И ни в одном глазу. Потом, правда...
- Это тебя, что ли, на буксире приволокли? - оживленно спросил Вадик.
- Н-ну... Так это уже после третьей бутылки. С одной сено воровать поехали.
- Представляете! Кабина - во, - Вадик провел ладонью по столу. - Кузов в щепки.
- Будет в щепки. С такой высоты... - насупился Миша.
- А стихи складные, - сказал Ваня.
- Есенин, - тихо произнесла Валя и влюбленно посмотрела на Мишу.
- Не-ет. Какой Есенин, - возразил Ваня. - У Есенина... - он почему-то застеснялся. Потом встал и начал читать:
Я привычно пиньжак свой накину
На поломанный старенький стул
И тебя...
- Стоп, стоп, стоп, - остановил его Андрей Иванович.
- Нету такого у Есенина, - резко сказал Кузьма Егорович.
- Есть, - несмело возразил Ваня.
- Нету.
- Есть.
- Это в каком же томе?
- В девятом.
- О! У него всего-то пять томов. Я их до дыр уже зачитал.
- Давно?
- Что давно?
- Зачитал, спрашивая, давно?
Кузьма Егорович покрутил в руках авторучку:
- Не помню. Но такого там нет.
- А чьи это стихи? - спросила Люда и улыбнулась Ване.
Тот покраснел, как рак. Опустил голову и ковырнул носком ботинка пол.
- Мои. Жене вот и ее журавлю длинноногому сочиняю...
- Ну-у, нашел же, - откинулся на спинку стула Андрей Иванович. - Она от такого вообще не вернется.
- А и не надо, - выпрямился Ваня. - Я не дочитал еще. Там все сказано:
Ты губами блуждая бесстыдно
И улыбкой, понятной для всех,
Разрешишь мне, не первому, видно,
Совершить этот сладостный грех...
- Прекрати, - заорал Андрей Иванович.
Ваня как-то безумно посмотрел на него, поднял голову еще выше и тоже заорал:
Ни лю-блю я тибе, потаскушку,
Ибо сердце мое видит гать.
Ни гры-зи в черной злоби падушку,
Мине с другими на ей ишо спать.
- Все, - заворочал он белками. - Вчера расписалась. С журавлем. Афициальна.
- Выйди вон, - указал на дверь Андрей Иванович.
- А мне тут и делать больше нечего, - Ваня повернулся к Мише, отвернул полу пиджака и подмигнул. Карман оттягивала бутылка водки.
Тот беспокойно заерзал. Глянул на пиджак, потом на Люду. Взял фуражку, и оба скрылись за дверью.
Андрей Иванович от бессилия скрипнул зубами.
- А спокойный такой был, - удивилась Мария Евсеевна.
- Зря вы на него, - немного погодя сказал Кузьма Егорович. - У человека трагедия, а вы...
- А что же мне, Богу молиться? Он про подушки, а я, значит...
- Все равно зря.
- Так, ладно. Что там у нас? - встряхнулся Андрей Иванович. - Совсем запутался.
- Я прочитать хочу, - тихо сказала Валя и зарделась.
Андрей Иванович кивнул и нервно глянул на дверь.
Миленький ты мой,
Сокол ясный мой...
Он повернулся и вздрогнул. Валя протягивала руки. Глаза светились тоской и нежностью. Чистый голос на самых ответственных участках перебивала легкая хрипотца.
... Ты приди ко мне
Пешком, иль на коне
Жду тебя давно,
Все гляжу в окно.
Уж созрели...
Тут она сделал паузу. Расширила и чуть сузила зрачки, отвела их в сторону и шепотом закончила:
... я
И любовь моя.
Крупная дрожь пронизала Андрея Иванович с головы до пяток. Сами собой затопали под столом ноги. Он с силой прижал их, поправил дрожащей рукой волосы и только после этого оторвал прилипшие к Вале глаза.
- Ты... ты... так. Ик... кто хо... ик...чет высказать свое мнение? - проклятая икота мешала сосредоточиться.
- А чего высказывать! Вишь, созрела? Срывать пора, - ухмыльнулся Вадик.
Валя умоляюще посмотрела на него. Но тот нагло засмеялся прямо в лицо. С минуту она пыталась сквозь набежавшие слезы разглядеть Вадика. Потом прижала ладони к щекам и, дергая горбом из стороны в сторону, побежала к двери.
- Ну, это уже...ик, черт-те что, - растерялся Андрей Иванович.
- Ничего, - улыбнулся Кузьма Егорович. - Эта вернется. Как она на вас смотрела!
- Будешь смотреть, коли никому не нужна, - Мария Евсеевна зашлась в мелком довольном смешке. - А стихи-то, ой, не могу, миленький соколик...
- Ну, зачем вы так, - попытался урезонить Андрей Иванович.
- А что?
- Да нет, ничего.
- А что? - подала голос Люда. - Вы не женатый, а девка в полном соку.
- Да уж эта не будет вертихвостить от мужа, - неожиданно вступилась за Валю Мария Евсеевна.
- Тю, - удивилась Люда. - Я за нее, а она опять на меня.
- Да я с тобой на одном гектаре не сяду. За меня... Ты за собой гляди.
- Вот... старая калоша. Достала, - Люда вытащила пачку сигарет, закурила, пустила клубок дыма к потолку и, виляя задом, пошла к выходу.
- Вали, вали, - гаркнула Мария Евсеевна. - Без гулящих обойдемся.
Андрей Иванович встал, прошелся по комнате:
- Вам тут тоже нечего делать, - остановившись возле Марии Евсеевны, медленно произнес он.
- А я и без рыжих знаю. Набрал... Стихи мои не понравились. Ишь ты, миленький соколик. Фонарик красный не забудь над дверью повесить.
Хлопнула дверь.
- Андрей Иванович, вы не дюже расстраивайтесь, - подал голос Кузьма Егорович. - Таким сразу от ворот поворот надо давать. Графоманы.
- А моя сегодня покатила в кино с другим фраером, - задумчиво сказал Вадик.
- Я вот свои стихи сейчас прочитаю, - Кузьма Егорович развязал папку, вытащил один лист. - Если одного, там, или двоих поднимете, люди и за это спасибо скажут. Так что, читать?
Занятый своими мыслями, Андрей Иванович кивнул. Заметил ненароком, что листок в руках старика затрепыхался бабочкой.
Стоит статуя во дворе,
Змея ей ноги обвила.
По осени, по пасмурной поре,
Ты от меня навек ушла.
Люблю тебя я до сих пор...
Кузьма Егорович наддал. В голосе появились металлические нотки:
Статую в дождь и снег лепил.
Ах, как же я тебя любил!..
Под окна бегал, словно вор,
Хотел тебя увидеть, но
Затягивала ты окно,
С другим ложася спать в постель,
Оставив щелочку в метель.
Из той метели я глядел,
И взгляд мой тоже леденел.
В душе смятенье, мрак и крик.
Просил: приди, желанный миг!
Но он не шел... Уж двадцать лет
Змея ей ноги обвила,
Уж двадцать лет, как ты ушла,
Как будто не было, и нет...
Закончив читать, Кузьма Егорович сел и задумался. Капли пота срывались с густых бровей, крупные руки дрожать перестали, лежали на столе спокойно.
- Вот это да-а, - восхищенно сказал Вадик. Андрей Иванович потер виски и сел на свое место.
- Хорошо, конечно, - согласился он. - И рифма, и размеры почти выдержаны. Только непонятно со змеей-то. Откуда она?
- Соблазн, - коротко ответил Кузьма Егорович.
- Какой соблазн? К чему?
- К тому... Как только жена ушла, я сразу вылепил ее в натуральную величину. Чтобы вроде как рядом. Глину черт-те откуда носил. А когда понял, что больше не вернется - там дураку понятно: машина, квартира кооперативная, сам бугай здоровый - то долепил змею. Головку вывел к сердцу, под сосок. Любил он ее, как я? Нет. Первое время вроде ничего, а потом как кошка с собакой. А назад пути нету. Вот змея, соблазн, то есть, и подстроил шутку.
- Да, но в стихотворении это как-то не прослушивается.
- Дак слушать надо. Не умом, а сердцем воспринимать, - обиделся Кузьма Егорович. - Это не галиматья, которую тут читали.
- Но все равно непонятно, откуда змея.
- Я же вам объяснил.
- Это все правильно. А в стихотворении...
- Ты, я гляжу, сам в поэзии дуб дубом, - перешел вдруг на резкость старик. - Тебе объяснили, что откуда. А ты свое.
- Как же не свое-то? - растерялся Андрей Иванович. Ему очень хотелось доказать, что в стихах допущена неточность. - Вот вы прочитали стихотворение, а не пояснили, что змея для соблазна ноги обвила.
- Для какого соблазна! - одурел Кузьма Егорович. Руки у него задрожали снова. - Для какого.. когда змея сама есть соблазн. Ты чего городишь? Уши, что ль, по утрам не моешь?
- Почему же, мою, - заупрямился Андрей Иванович. - А змею не воспринимаю.
- Почему?
- Потому что. Не воспринимается она. Как отдельное животное - да, а как единое целое, вместе со стихотворением - нет. И "Приди, желанный миг" тоже. Откуда он должен прийти, и что это за миг такой? - завелся Андрей Иванович, хотя понимал, что тут-то как раз нужна деликатность.
Кузьма Егорович долго смотрел на руководителя литобъединения. На скулах ходуном ходили желваки:
- Желанный миг, значит... Тут же дураку ясно: змея - символ соблазна, "желанный миг" - его просила изболевшаяся душа. Это к тебе он пришел. Объединение-то развалилось. Еще печатают дурака.
Старик встал, положил листок в папку и направился к двери.
- Да погодите, - с отчаянием в голосе крикнул Андрей Иванович.
- И годить нечего, - ускорил шаги тот.
Какое-то время Вадик смотрел то на дверь, то на руководителя. Потом сорвался с места и исчез.
Минут пять Андрей Иванович не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Прямо статуей сделался. Налился цементом. И будто змея подлая к сердцу подползает. Кое-как стряхнув оцепенение, раскрыл папку, в которой лежал вымученный долгими бессонными ночами план работы. Не как в брошюрках, где на одно простое слово десяток специальных выражений, а написанный нормальный русским языком, безо всяких претензий на ученую степень. Долго сидел, уставившись в одну точку, представляя, что теперь с ним будет. Потом положил голову на исписанные крупным детским почерком листки - почерк у него почему-то не менялся с третьего класса - и заплакал. Буквы начали размокать, наезжая одна на другую. Скоро уже нельзя было разобрать, что написано на этих самых листках. Он знал, что люди вернутся, потому что от себя не убежишь. Но не так все виделось. Не так...
|
|