Вот среди этой пустоты, среди бессмысленной белизны я и научился радоваться бутербродам и пуговицам.
***
Для этого типа ритмических ночных работ требовалось особое приглушенное освещение. Достаточно неяркое, чтобы подойти летучей мыши, но достаточно яркое, чтобы можно было найти пуговицу, случись ей оторваться и упасть на пол…
***
Было ли то, о чем здесь написано, на самом деле, или это только выдумки автора… Ведь бывает, что проснешься рано, ещё ночью, оттого, что собака уже выспалась и возится, нетерпеливо ожидая выгула, и на грозные окрики: «Спать», совершенно не реагирует, сочиняешь какие-то истории, а потом переносишь их на бумагу, чтобы позабавить самого себя.
Может было именно так, а может и нет. Как знать.
Она была необычным ребёнком. Как случилось, что Света потеряла все пальцы на руках, она не помнила, может и родилась такой. Но уже с детского сада и, особенно, в школе постоянно подвергалась всяческим насмешкам и издевательствам сверстников. Кличка Беспалая была не самой обидной и почти не злой.
Родителей о причинах уродства не спрашивала, а когда они погибли в автомобильной катастрофе, и узнать было уже не у кого.
Как бы там ни было, но она получила неплохое образование. Пенсии по инвалидности и потере кормильцев вполне хватало, тем более что запросы у нее были самые непритязательные. Рисовать начала с детства, а сейчас её картины начали покупать, кто знает из-за чего. Она лишь всегда отбрасывала предположение, что это делается из жалости. Круг знакомых теперь был среди художников, литераторов и музыкантов, где её очевидный дефект мало кого интересовал. Или же его старались не замечать? Не могла же она, в конце концов, выставлять свои обрубки на всеобщее обозрение и спрашивать: вы меня терпите только потому, что не хотите обидеть? Опасаясь слишком прямых вопросов и любопытствующих взглядов, носила одежду с длинными рукавами, которые скрывали не слишком симпатичные руки, хотя руками это можно было назвать весьма условно, так, скорее конечности…
Хотя, будучи наделённой таким физическим недостатком, да ещё в со-временном мире, где все отчуждены от всех и, очертя голову предаются всяческим безумствам, ей, при определенном стечении обстоятельств, можно было обмакивать в краску культи и возить по холсту, и это могло сойти за экстравагантность или оригинальность.
Уже три года, в конце душного августа, когда жизнь в городе замирала, она устраивала выставки работ, которые получали неплохую прессу, почти полностью раскупалось, так что жила она теперь чуть ли не на широкую ногу.
О чем были её картины, и как ей удавалось их писать, не имея пальцев на руках? Когда она впервые взяла в руки карандаш, это было жалкое зрелище, круглая деревяшка постоянно выскальзывала, а след, который оставался на бумаге, был до того беспомощным, что любой пришел бы в отчаяние. Но какая-то почти одержимость и упрямство после месяцев усилий заставили карандаш двигаться по бумаге по её воле.
Картины называли странными, понять сразу, что на них изображено, было невозможно. Надо долго смотреть.
А эта картина почему-то очень нравилась ей самой. Как и другие, она не имела названия и с первого взгляда напоминала удивительно реалистичное, почти фотографическое изображение огромного скопления лягушачьей икры, какого-то несказанного розового цвета. Каждая икринка выписана до мельчайшей подробности, до последнего блика на влажной поверхности, до перевернутого отражения рядом растущих травинок. Если стоять перед картиной долго на определенном расстоянии, а была она достаточно большой, появлялось чувство, что эта масса вот - вот затянет в себя, поглотит… И ты тоже будешь лишь не вылупившимся ещё головастиком, блаженно качающимся на водах прогретого до безумия пруда, когда солнце слепит даже сквозь крепко сжатые веки и всё вокруг - только тепло и безмятежность, и полное отсутствие времени. Икринки были разными по размеру, по оттенкам бесконечно розового цвета. Создавалось иллюзия, что ты в огромной толпе застывшей перед началом какого-то события, которого ни время наступления, ни смысл не известны. Да ты и не хочешь их знать.
Через поле пупырышков - икринок шли широкие зеленые полосы. Были ли это листья какой-то озёрно-болотной травы, понять было нельзя. Но они проходили через это скопление зарождающихся жизней мягко и деликатно, едва притрагиваясь к нему и даже если совсем - совсем рядом скользил острый зеленый край - не было ни больно, ни опасно. Зеленые линии рассекали весь холст, беря начало в его нижней части, а потом расходились, теряясь в розовом цвете, будто то ли тонули в нем, то ли просто исчезали.
А из сердцевины, из сплетения зеленых линий, вырывалась ещё одна полоса, похожая на стебель какого-то дивного растения, а может быть даже на какую-то особенно редкостную, совершенно нездешнюю орхидею. Стебель был толстый красный, вызывающий и даже почти неприличный, он набухал, грубовато расталкивал икринки, отгонял их от центра, от начала зеленых линий. Но самого цветка не было видно, он тоже терялся в скопище розового, был побежден этим буйством жизни или, наоборот, робел перед ним и старался не показываться на поверхности, а потому скрывался за обрезом холста.
Вот такая картина и висела самой первой на Светиной новой выставке. Посетители проходили мимо, иные останавливались, рассматривали, тихо переговаривались между собой, кто-то фыркал. А во второй половине дня тут остановился парень: юноша на вид лет двадцати, выделяли его среди других подчеркнуто деловой вид, тщательно отглаженный костюм, кремовая рубашка, почти телесного цвета, широкий узел галстука, безукоризненно чистая обувь. Даже странно было: откуда он взялся, уж не из запыленного же галдящего переулка! Он просто молча стоял у картины, час, два…, вот и пришло время закрывать. А он всё стоял, на его лице, почти неестественно розовом, играл легкий румянец, тонкие пальцы рук сцеплены за спиной.
Дальнейшее она помнила смутно. Поражаясь своей смелости и откро-венности, ей почему-то захотелось сделать совершенно странную вещь: поставить этого юношу перед такой же картиной, которая висела в её прихожей. Точнее, это была почти точная копия (если в таких случаях вообще возможно говорить о копиях) разве что немного поменьше раз-мерами.
Так и произошло, если только это не приводилось ей и не было отрывком из невероятного обрывочного возбуждающего сна, который непонятным образом сохранился в памяти.
Юноша стоял в прихожей её квартиры в том же безукоризненно отутю-женном костюме, с руками, на которых были все пальцы, заложенными за спину, и она из-за спины, смотрела поверх его плеча туда же, куда он - на скопище розоватых шариков бесконечных в своем разнообразии и одновременно похожих, на линии неведомого цветка, на всё то, что она придумала или подсмотрела в своих тревожных снах…
Она была уверенна только в одном: он не должен вот так уйти, она не может остаться без него, но как его удержать здесь… Между этими двумя точками металась её мысль.
В конце концов, она решилась, она поняла, что он так простоит еще не-сколько часов, пытаясь проникнуть сквозь розоватую пленку шариков к их сердцевине, переходя от одного шарика к другому, скользя влажным взглядом по ярко красной и ярко зеленой линям, пытаясь что-то понять и не в силах вырваться из этого болота, полного лягушачьей икры.
Она подошла к нему еще ближе, так, что кончики её остроносых туфелек коснулись каблуков его безукоризненно чистых туфель (опять ни одной пылинки, хотя путь от переулка, где приютилась выставка, до квартиры был не близким). Руки начали медленно подниматься, и только тогда, когда коснулись его ключиц, она вдруг, с особой остротой ощутила, свое уродство, ущербность, беспомощность.
Единственное с чем не было особых проблем – это галстук. Почти грубо просунув культю правой руки между воротом рубашки и широким узлом, она смогла достаточно быстро его снять, лишь слегка растрепав ему волосы. Но далее всё было несказанно труднее. Ряды пуговиц, на рубашке, пиджаке, стояли как стена, как непреодолимая преграда. Но надо было что-то делать, надо было что-то делать, тем более что галстук уже лежал, бесформенно переплетая яркие линии рисунка у ног. Но что, что делать, и что она могла сделать этими обрубками рук. Держать карандаш или кисть, и иступлено тыкать ими в бумагу, холст… Тысячи мыслей проносились в мозгу, но главной была одна: он ни при каких обстоятельствах не должен отсюда уйти, иначе, иначе… она его больше никогда не увидит. Может надо было пов-нимательней посмотреть в его глаза, и там она смогла бы увидеть ответ. Но времени не было вообще, уже ничего не было, кроме этих бессильных уродливых рук и рядов чопорных пуговиц…
Не скажу ничего о том, что же было дальше, и дело не в стыдливости или деликатности произошедшей ситуации, мне просто никто ничего не рассказывал. А откуда узнал, описанное, какая, в конце концов, разница?
Доподлинно только известно, что утром на полу было найдено множество пуговиц, из дырочек которых выглядывали обкусанные нитки, как стебли каких-то странных озёрно-болотных растений.
Уже потом, когда эта история была записана, наткнулся на удивительные отрывки в «Тропике Рака» Генри Миллера и поместил их в начале, в качестве эпиграфа.
|
|