Тебе, Ника, которому еще только восемь
Обзавестись ребенком - значит решиться на то, чтобы твое сердце отныне и навсегда разгуливало вне твоего тела.
Элизабет Стоун
Когда я смотрю на ночное небо, я думаю о Никите.
Не знаю, какая связь возникает у меня между этим мальчиком и ночным небом, разве что желание сравнить его со звездочкой или назвать его звездным мальчиком. И это вовсе не ввиду его какой-то исключительности, а лишь потому, что звезды кажутся недосягаемыми и недоступными, и ровно настолько, насколько кажется мне недосягаемым и недоступным этот ребенок.
"Почему недоступным?" - спросите вы.
"Не знаю, - пожму я плечами. - Он кажется мне отстраненным, словно живущим в другой плоскости, откуда смотрит на нас сквозь стекло".
"Перестань, - снова скажите вы и нетерпеливо махнете рукой. - Ты идеализируешь его загадочность. Это обыкновенный ребенок. Просто когда любишь, трудно быть объективным".
И я не стану возражать: ведь, быть может, мне все это только кажется.
И все значительно проще.
Я сижу и смотрю на ночное небо.
Однажды Иммануил Кант сказал: "Только две вещи в мире достойны подлинного изумления — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас".
Мне хочется добавить еще: и ребенок.
Ребенок как явление природы.
Ребенок, внутренний мир которого такой же необъятный и непостижимый, как это небо.
Ребенок, который, как считают люди верующие, рождается с уже заложенным внутри себя нравственным законом, который в последствии, к сожалению, изменяется под воздействием влияния взрослых и условий существования. И как часто, мы – взрослые не понимаем, что причиняем своим детям вред, когда, пользуясь своей родительской властью, навязываем им свои убеждения и взгляды, вместо того, чтобы просто обнять или выслушать их. Как часто мы делаем ребенка игрушкой своего настроения: то сюсюкаемся, то топаем на него ногами и скорее всего, «если бы дети выбирали себе родителей сами, то многие взрослые навсегда остались бы бездетными» .
Ребенок, как любое явление природы, имеет свои особые предназначения, одно из которых – научить взрослых не относиться к этой жизни серьезно и оставаться свободными.
Я вспоминаю, как однажды мы сидели с Никитой рядом и, запрокинув головы, вместе смотрели на небо, усеянное звездами.
"Оль, смотри, - говорит он, импульсивно дотрагиваясь до моей прохладной руки своей горячей ладошкой, - вот она!"
Ощутив его внезапное прикосновение, я затаиваю дыхание, - прикосновение, такое редкое и неожиданное, словно и несуществующее, а лишь желаемое в этом ускользающем ребенке.
"Вот она, Оль, смотри, - говорит он вновь, и вот он уже стоит и протягивает вперед руку, словно хочет достать до звезды. - Ты видишь?"
"Вижу, - тихо говорю я, и, вторя отцовским словам, услышанным в далеком детстве, продолжаю: - Похожа на ковш, правда?
"Н-ну да," - так же тихо отвечает он и снова садится рядом, но тут же добавляет: - Она очень далеко, ты в курсе?".
"Да, - отвечаю я, - я в курсе".
"Мы видим то, что было много лет назад. Это только свет от звезд, а не сами звезды, - торопливо объясняет он. – А их может уже не быть…”
«Значит, мы видим что-то другое, - вздыхаю я, - но ведь это все равно красиво».
И тогда я думаю о том, что люди смотрят на эти звезды уже тысячи лет и одни и те же мысли приходят им в голову. И мы с Никитой ничем от них не отличаемся.
Мы снова замираем, погружаясь в торжественность звездного неба, крохотные существа, повергнутые в его бесконечность. Мы долго и молча смотрим вверх, и в эти минуты мы не чувствуем разницы в возрасте: моя середина пути и его пути лишь начало сливаются в одно целое во Вселенском пространстве. Время нашего с ним пребывания на Земле сжимается до точки, до мгновения, и вот мы с ним уже одного возраста - не большие, не маленькие, а так – вспышки голубого света, волею судьбы связанные единым дыханием, единым чувством и единой мудростью.
Я испытываю благодарность к этому мальчику, который стирает мой возраст, который видит то, что вижу и я; который, случайно касаясь меня, передает мне крупицу своего звездного импульса.
Мы вместе застывает в задумчивости, все глубже погружаясь в единый поток жизни.
Но этот миг краток.
И вот Ника уже от меня убегает.
Я поворачиваю голову, набираю в легкие воздух: я хочу крикнуть и остановить его!
Я вновь становлюсь взрослой - я хмурю брови. Я эгоистически хочу продлить наше безмолвное общение!
Но я вижу лишь его спину, его худенькие плечи, его вьющиеся пряди волос на тонкой шее, его пахнущий солнцем затылок.
Он убегает от меня и от моих хмурых бровей.
Убегает быстро, размахивая руками, чуть откидывая в сторону тонкие ноги в расстегнутых сандалиях.
Убегает, бескорыстно оставляя мне на память только что найденную Большую медведицу, убегает, чтобы найти что-нибудь еще.
И я смотрю ему вслед и улыбаюсь.
Улыбаюсь и не останавливаю, потому что ему надо бежать.
Бежать вперед.
* * *
Я вновь смотрю на небо и думаю о Нике.
Его сегодня нет рядом, я - одна.
И думаю я о том, что это небо над головой есть абсолютная вещь в себе. В нем можно раствориться, им можно любоваться, его можно созерцать, но никто и никогда не узнает, не поймет, что же там внутри него и где это "внутри".
Как ощутить эту "бесконечность"? Ведь так хочется обозначить границы и успокоиться! Еще не успев родиться, человек начинает свой путь к концу, по ходу своей жизни расставляя рамки и изобретая множество пределов в форме норм и законов. Человек, по своей сути, пределен.
Однажды утром Никита подходит к окну и смотрит наверх, в бледное синее небо, где нет никаких облаков. Он переступает с ноги на ногу, морщит нос, а затем спрашивает, не поворачивая головы:
- А там что?
- Улица, город, небо, - машинально отвечает его мама, убирая после завтрака со стола посуду.
- А дальше? - продолжает мальчик и щурит хитрые глаза.
- Снова небо, - говорит его мама, и голос ее звучит уверенно и спокойно.
- А дальше? – настаивает мальчик.
- Выше неба - космос, - мама равнодушно пожимает плечами и принимается мыть посуду.
- А дальше? – не унимается ее тоненький собеседник и сердито отворачивается от окна.
Его мама вздыхает и задумчиво качает головой:
- Ну, не знаю... Наверное, дальше звезды, солнца, галактики …
- А дальше? – восклицает Ника и голос его начинает дрожать.
Тут его мама выключает воду, вытирает руки и внимательно смотрит на своего сына:
- А знаешь, что дальше? – говорит она и улыбается: - Дальше Бог.
Мальчик молчит, словно обдумывает ее ответ, но затем тихо шепчет:
- Ну, а дальше, что дальше?
Его мама молчит и смотрит на него устало. На кухне тихо тикают часы, на мокрой посуде сверкают капли воды, а мимо окна пролетает угрюмый голубь.
- А ты-то знаешь, что дальше? - нарушает тишину мамин голос и в нем звучат нотки раздражения.
- Н-ну да, - кивает головой Ника совершенно уверенно.
- И что же?
Тут Ника снова поворачивается к окну и спокойно говорит, глядя куда-то высоко в синее небо:
- А дальше – забор.
* * *
Ночное звездное небо - самая яркая манифестация Вселенной - само устанавливает себе границы и законы. Оно независимо, оно вечно, оно - само по себе. Ему нет дела до того, что происходит с нами, о чем мы думаем, что творим. Оно равнодушно, как и вся природа. И вместе с тем, оно вампирически притягивает к себе наше внимание, оно его требует, требует в обмен на данную нам возможность наслаждаться его красотой и благоговейно замирать перед неведомым.
И кажется, что вот она - чистая энергия взаимообмена, вот он - вечный закон существования красоты: подпитка красоты энергией восхищения. И вот, наконец, разгадка смерти, наступающей ровно в тот миг, как только мы утрачиваем способность восхищаться и удивляться, а, значит, и видеть красоту вокруг себя.
Ника - Вселенная самостоятельная, пусть и крошечная, но не менее значимая, чем та, огромная, в которой есть звезды и галактики, а посему и она требует особого признания и соблюдения правил поведения. И эта Вселенная вампирически притягивает к себе внимание - внимание взрослых: Ника расточает огромное количество энергии и движения, вынуждая нас постоянно на него реагировать. Он прерывист: то бежит, то замирает в раздумьях, но чаще все время куда-то спешит, вскакивает, крутится, неаккуратно ест, что-то опрокидывает, но тут же поднимает и вновь куда-то торопится. Его внимание порой рассеяно, а мысли опережают действия. Он получает от взрослых тысячу замечаний, переходящих на крик, - может он плохо воспитан, избалован?
А избалованность есть парадокс. В одном толковом словаре сказано: «баловать - относиться к кому-нибудь с излишним вниманием, потворствуя всем желаниям, прихотям», и это определение не вызывает сомнений. Вопрос только в том, что за корни излишнего внимания и потворства всем прихотям, в чем причина?
Вы скажете: «Безграничная любовь!».
Но я возражу вам: «Отнюдь».
Избалованные дети, требующие внимания, и избалованные взрослые, избегающие любого своего участия, постоянно жалующиеся и всем недовольные, - существа, по сути своей, неуверенные и обделенные теплом и заботой.
Избалованность, я думаю, есть результат подмены любви духовной, направленной вертикально – вглубь человеческой души и поэтому требующей времени и терпения, любовью по долгу, скользящей горизонтально – по верхам и вечно спрессованной во времени. Иными словами, избалованность есть результат отсутствия духовной заинтересованности в человеке: «Брошенные дети часто живут с родителями» .
В словаре же В.И.Даля сказано: «избаловать - сделать прихотливым, затейливым, ослушным, своевольным» - Никины качества, и в этом смысле он избалован. Но все эти качества - в чем-то даже привлекательные и дерзкие, являются, тем не менее, защитными, направленными на самоутверждение и на привлечение к себе все того же внимания.
А того, чего не имеешь, всеми возможными способами требуешь вдвойне.
Как научиться дарить истинное тепло и любовь, чтобы согреть и детей, и взрослых, чтобы не было больше существ, избалованных формальной заботой? Ведь «каждого избалованного ребенка ждет доля отверженного» .
Может, просто научить их отдавать, дарить тепло другим?
…Чтобы не стало однажды по-настоящему страшно, когда, уходя, твой ребенок закрывает за собой дверь совершенно бесшумно...
«Теплообмен» – единственный способ выживания.
Маленький Ника, подобно любому ребенку его возраста, безграничен и замкнут одновременно. У него свое особое умение видеть, думать и чувствовать; нет ничего глупее, чем пытаться подменить его умение своим.
Он подобен закрытой системе, которая может внезапно разомкнуть свою запароленную цепь при случайном совпадении слов и только ему ведомом сочетании чувств и взглядов: цепь размыкается, и он впускает тебя внутрь. И ты автоматически попадаешь в иной мир с другим, четвертым измерением, где снимается менторская шелуха и взрослое снисхождение, навязанные возрастом, где оживает ребенок, живущий в каждом из нас. И ты, нашедший пароль для входа в систему, бесконечно этому рад, как школьник, сдавший экзамен и допущенный в следующий класс, и на следующий день ты вновь пытаешься повторить все заново – попасть в тот заветный мир, где истина проста и доступна, где невозможно слукавить, но…код сменен, твои намерения не идентифицированы, ты – отвергнут.
И каждый новый доступ в эту систему надо заслужить своей искренностью и неустанным трудом.
* * *
Ника – это волшебная лампа Алладина, в которой сидит еще не выпущенный джин и ждет своего времени. И кем он явится для нас, нам знать не дано: будет ли он преподносить уроки нам или будет выполнять какую-то свою задачу?
Его самодостаточность озадачивает. Его стремительность пугает. Его упрямство раздражает. Его мысли часто опережают его способность их выразить, а потому он часто заикается.
Привлечь его внимание нелегко. Остановить его можно лишь окриком или пробудив любопытство.
«Дети всего внимательнее слушают тогда, когда говорят не с ними» , и Ника - не исключение. Он тогда внезапно останавливается и замирает, хотя взгляд его направлен совсем в другую сторону.
Ко всему новому он прислушивается внимательно. Все новое притягивает его, словно магнит, он как собака идет по следу. Он прищуривается и чуть улыбается – он уже знает, что идет правильно. И вот он уже весело вскидывает глаза и что-то спрашивает.
Иногда я не могу ему ответить, я боюсь быть многословной. Но ему всегда нужны ясные и точные ответы и он легко ловит меня на многозначности. Мне это не нравится, я досадую на себя, я не хочу говорить ему правду: что добро и зло едины, а потому оценка – есть зло. Я хочу сохранить в нем как можно дольше ощущение защищенности и постоянства. Но он уточняет и мне становится сложно.
И он об этом догадывается.
«Я о тебе ничего не знаю», - говорит он мне однажды и я теряюсь, с чего начать.
Я принимаюсь сумбурно рассказывать ему о себе, уверенная в том, что наконец-то смогу объяснить и ему, и себе все то, что он уже знает, и все то, что ему еще сложно понять, и я не сомневаюсь, что говорю правильно.
Но он нетерпеливо меня перебивает:
«Нет! И все-таки я не понял. Почему...».
И я замолкаю.
Я думаю: «Действительно, почему?», и не знаю, не могу ему ответить.
«Так поступают все взрослые…», - говорю я и отвожу взгляд.
В воздухе проносится бесстрастное: «Ответ неверный».
Ника отворачивается, на мгновение замирает, потом встряхивает головой, и мы вновь встречаемся глазами, но в них уже нет вопроса – тончайшая нить, связавшая нас на время, порвана.
Я вижу: он выскользнул, ему уже неинтересно.
Он выбегает из комнаты.
Я ворочаюсь, не могу уснуть, я думаю о своей жизни: я не пойму, отчего это Никино «почему?» меня так тревожит.
И вот я уже хожу по ночному городу и недоумеваю, почему я сделала так, почему не сделала иначе, что заставило меня так поступить? Ведь был такой простой выход!
Истина прописная: человек всегда волен в своем выборе, и неправда, что мы зависим от обстоятельств, просто зависеть от них нам удобно. Но поняла я это лишь со временем. А еще я поняла, что если жизнь создает проблему, значит, создает и возможность ее разрешить. Раз есть «вход», значит, есть и «выход».
Я засыпаю под утро с обманчивой мыслью, что тогда «так было надо», и настойчиво отгоняю сомнения в ушедший день.
* * *
Однажды мне сказали:
«Ты говоришь о Нике с такой нежностью и любовью, ты видишь в нем нечто особенное. Но разве ты не можешь сказать все это о своем собственном ребенке?».
И я задумываюсь.
У меня растет сын – самое дорогое, что у меня есть, то, без чего моя жизнь меркнет и теряет всякий смысл.
Но почему я смотрю на него другими глазами? Почему не вижу того, что вижу в маленьком Нике? Я слепа?
Нет. Ответ достаточно прост: я позволяю Нике быть любым.
Он волен в своем выборе. Он свободен. А любая свобода притягивает к себе, как магнит. Вот круг и замкнулся.
Быть любым своему ребенку я позволить боюсь.
Вы спросите о причинах – их множество!
Говорят, любовь ко вторым или более поздним детям, любовь к внукам носит совсем иной характер – характер чистой любви.
Не потому ли это происходит, что любовь эта не обременена повышенной ответственностью за плоды своего воспитания, тревогой за будущее и стремлением вырастить «достойного» человека? Ведь мы сами, будучи чьими-то детьми, испытываем то же бремя ответственности за реализацию надежд и чаяний наших родителей. И мы, в свою очередь, создавая в своей голове свою собственную модель своего ребенка, бессознательно ее навязываем ему, считая ее единственно правильной.
Уверенные в себе и своем опыте, мы судим нашего «первенца» и корректируем его действия, кропотливо и терпеливо работаем над его «формированием», как нам кажется в его же собственных интересах. Мы уверенно, но порой безответственно говорим ему:
«Доверься мне, я старше, я знаю…ты поймешь потом …».
Мы тратим на эту борьбу уйму физических и душевных сил – такую уйму, что уже не остается сил просто взглянуть на него отстраненно и увидеть в нем отдельную от себя личность, личность, пришедшую в этот мир со своими задачами. Мы связаны страхом за его настоящее и будущее, и этот страх – напряжение - передается ребенку.
Мы замотаны на работе, мы крутимся дома, мы стараемся все успеть и, к тому же, проконтролировать свое чадо наилучшим образом, не понимая, почему же оно все больше и больше отстраняется от нас, не ценит наших усилий, выскальзывает из наших рук, а порой и просто открыто противостоит нашим, казалось бы, благим намерениям.
Но жизнь так устроена: она с легкостью разрушает наши идеализации. Она учит нас принимать ее такой, как она есть.
Но мы, трепетные родители, в своем стремлении к идеалу оказываемся просто не способными подарить своему ребенку любовь спокойную, очищенную от тревог и ожиданий. Ведь мы постоянно хотим его видеть внимательным и заботливым, добрым и отзывчивым, умным и самостоятельным, честным и целеустремленным, порядочным и ответственным и так далее и так далее... Список можно продолжать бесконечно! И кто бы спорил?
…конечно, очень бы хотелось, чтобы было именно так…
Но мы, наверное, забываем сказать самое главное – счастливым.
Позволив себе однажды снять с себя ответственность, мы позволяем себе любить без последствий; мы прекращаем бороться и начинаем видеть в своем ребенке самое главное - другого человека.
И тогда он может стать самим собой – он обретает свободу, он притягивает нашу чистую любовь.
Мы принимаем его любого.
* * *
Ника - вещь в себе. Кажется, ему никто не нужен, ему не нужны друзья или общество. Он спокойно может занять себя любым делом, преимущественно техническим. Он с легкостью владеет молотком и даже топором, не смотря на свои восемь лет, отвертками и гаечным ключом. Он может починить вышедший из строя телефон, магнитофон, да что угодно! Он схватывает все на лету, не задумываясь – все то, на что взрослые тратят уйму времени и изучают с инструкцией.
Жизнь для Ники – один огромный эксперимент, где нет ни прошлого, ни будущего, а лишь настоящее, которым он умело пользуется.
«Черт, опять не заводится», - в отчаянии восклицаю я и ударяю по рулю своей старенькой машины. На улице зима, мороз, машина барахлит – то едет, то глохнет. Мы стоим у «дачного» магазина, загрузив продукты в багажник. – «Наверное, придется идти домой пешком», - вздыхаю я и вылезаю из машины.
Ника, в зимнем темно-синем комбинезоне, в черной вязаной шапке, сползающей на глаза, отчего он все время откидывает голову назад, в пестром шарфе, наскоро намотанном на шее и все равно оставляющем ее голой, торопливо обходит машину и говорит:
«С-сними с ручника, Оль, я тебя подтолкну».
Я с сомнением смотрю на него, такого маленького и хрупкого, и не понимаю, о чем он говорит. Но я не возражаю. Я знаю – он может, в нем заложено знание.
Я послушно сажусь в машину, снимаю с ручника, чувствую сзади легкое движение и машина заводится.
Мы едем домой молча. Он знает, что я думаю о нем, о том, что мне с ним нестрашно, что он всегда найдет выход. Я поворачиваю к нему голову: мне хочется его похвалить, сказать: «Ты – молодец!», но он смотрит в окно, и мысли его далеко, и вовсе не о заглохшей машине - не в прошлом, как у нас, у взрослых, а мысли его в настоящем: он смотрит в окно на убегающую заснеженную дорогу, на пролетающий самолет в седом небе, на замерзшую клокастую собаку, лающую нам вслед; он вглядывается в наступающие зимние сумерки и пытается разглядеть в них себя.
И я поглядываю на него и улыбаюсь.
И тогда он спрашивает:
«Что, Оль?».
* * *
Когда я поднимаю голову и смотрю на небо, я думаю о маленьком Нике.
Не знаю, какая между ними связь.
Может, мне это только кажется, и все значительно проще.
Я вспоминаю Большую медведицу и моего мальчугана.
Он выглядит прозрачным, тонким, хрупким. Его хочется оградить, уберечь, но у него это лишь вызывает противодействие. Его внешняя хрупкость странным образом сочетается с жесткостью и настырностью. Он редко позволяет нам себя обнимать, целовать. Он ежится от проявлений умиленных взрослых, зато легко соглашается на крепкое мужское рукопожатие.
Он не терпит ласки, равно, как не терпит насилия, - две противоположности, ограничивающие свободу с одинаковой силой.
Он ждет продолжения после слова "нет" и внемлет только четко обоснованным доводам.
Как любая маленькая Вселенная или маленькое государство, он дорожит своей самостоятельностью и любит свободу, а потому не переносит пуговиц. Возня с ними задерживает его движение вперед, они сковывают его сознание, восприятие жизни - он не носит одежду с пуговицами и не любит их на одежде других.
Никита подплывает к берегу, с осторожностью, чтобы не поцарапать о камни ноги, выбирается на берег и стремительно пробегает мимо нас. Он бежит, выгнув худенькую спину, шлепая голыми пятками по горячему песку, маска для плавания сдвинута на лоб. Мы, удобно расположившиеся на берегу моря в шезлонгах, смотрим ему вслед.
"Куда ты бежал так стремительно?", - ловлю я его, когда он возвращается.
Он тонкой змейкой выскальзывает из моих рук:
"В отель, ключи относил", - отвечает он и пытается убежать.
Но я упрямая, такая же как и он:
"Какие ключи? – удивляюсь я. - Ты же плавал в море!"
"Н-ну да, - соглашается Ника и смотрит на меня с нетерпением - ему просто необходимо поскорее нырнуть в воду. - Ключи из моря!".
Я смотрю на него с удивлением и он вынужден мне все объяснить:
"Оль, я плавал в море, - говорит он, - я нырял. Я нашел ключи".
"В море?"
"Н-ну да, на дне", - растолковывает он, не понимая, чего я от него хочу,
"На дне?"
"Там очень много маленьких рыб, плавают стаями. Ты в курсе, там можно найти и морского ежа?"
"А ключи?"
"И ключи там есть. Между камней лежали, мне под руку попались".
"В огромном море - ключи под камнем?"
"Ну-да, а что?"
"И где ж они?".
"Я их отнес в отель".
"И что сказал?".
"Н-ничего".
"Но ведь ты что-то им сказал? Вот ключи, например, их кто-то потерял, а я нашел…"
"Нет! - кричит Ника и вот уже бежит к морю: - Я просто их спросил, не нужны ли им ключи от моря!".
Однажды мой друг сказал:
«Да, ты права, он действительно сладкий, сладкий ребенок…».
При этих словах у большинства людей возникает образ розовощекого сытого существа с ямочками, невинной улыбкой и беззащитным взглядом, он тянет пухлые ручки, а ты его подхватываешь на руки, а он радуется, радуется…
Нет, наш «сладкий» Ника иной, здесь – другое.
Здесь «сладок» не его визуальный образ – его нельзя назвать приветливым ребенком, здесь «сладко» непосредственное с ним общение. Общение, когда ты выступаешь не в роли обычного взрослого: воспитателя и старшего покровителя, умудренного опытом и призванного обучать и поправлять несмышленого дитятю, а человека, не страшащегося спуститься со своих иллюзорных вершин и выступить равнозначным партнером, собеседником, а, если повезет, то и просто источником жизненной информации. И вот тогда, благодаря этому непростому испытанию, загнав гордыню куда подальше, ты начинаешь испытывать особое, сладкое, чувство собственной значимости, когда под пытливым взглядом Никиных лукавых глаз тебе удается не промахнуться ни одним словом и оказаться ему полезным.
Ты замолкаешь и ждешь его реакции. Ника смотрит на тебя своими задумчивыми светло-серыми глазами, медленно кивает, словно проговаривает про себя все твои слова: как они там укладываются в его систему?, а потом уверенно говорит:
«Понял».
Да, сладкий момент - момент с которого тебе начинают верить.
Нет, он не выделяет меня из всей вереницы взрослых, что его окружают. Я ничем непримечательна для него – всего лишь тетка, крестная, не более, не важно.
Мне важно быть самой рядом с ним, иногда что-то объяснять, а главное - наблюдать за этим мальчиком и удивляться избранности Природы – как умело, как ловко она расставляет акценты, невидимым пером штрихуя изъяны, превращая их в достоинства.
"Теперь прочитай то, что ты написал и попробуй найти свои ошибки", - говорю я ему после небольшого диктанта на правописание английских числительных.
Он внимательно смотрит на свои чуть скособоченные слова, что-то читает быстро, что-то медленно, где-то видит пропущенные буквы и исправляет. Но вот он дошел до слова "three" - написано верно, даже красиво. Он молчит. Я смотрю на него:
"В чем проблема?"
"Что это? Что я такое написал? - говорит он, обескураженный, и решительно качает головой. - Я не понимаю, что это! Я не понимаю, что это я написал!".
"Да-да, - смеюсь я, - и написал, заметь, совершенно правильно!"
"Но ведь я даже не могу это прочитать - такое страшное слово!"
Так было однажды, а в другой раз было совсем по-другому. В домашнюю работу по английскому языку входило задание написать, что ты делал ежедневно на неделе - своеобразный дневник на проработку прошедшего времени.
Все идет гладко, Ника пишет что-то формальное и скучное:
Monday: I reаd a book ...
Tuesday: I watched TV…
Wednesday: I did nothing…
Я несколько отвлекаюсь, заглядывая в другие упражнения, затем вновь поворачиваюсь к нему: у него - «четверг».
«И?» - подгоняю я.
Ника секунду думает и отвечает:
«Thursday: I jumped out of the window… и тут история обрывается».
* * *
Однажды летом Ника подошел ко мне и, прервав беседу, которую я вела тогда с кем-то в саду, решительно взял меня за руку и сказал:
"Пойдем", - и, не оборачиваясь, повел меня вперед, опережая на полшага. В ту минуту я, взрослая женщина, послушно встала и пошла за этим хрупким ребенком, совершенно уверенная, что идем мы по очень важному делу, такому важному, что важнее на свете нет ничего.
А может и не так…
Наверное, я бы пошла с ним, держась за его руку, и просто так, без всякого дела.
…И шли бы мы так долго-долго, до самого горизонта.
* * *
Когда я иногда, отвлекаясь от повседневных забот и монотонных будней, поднимаю голову и смотрю на небо, я всегда думаю о маленьком Нике.
Мне кажется, что однажды я увижу его там, летящим среди звезд. Я увижу, как он летит в небе и машет мне рукой. И тогда я тоже начну ему махать, а, может быть, даже захлопаю в ладоши или прокричу его имя, складывая руки рупором: «Ника-а-а...»
Но, скорее всего, он меня не услышит, да и не увидит, ведь оттуда, сверху, мы здесь на Земле все такие маленькие, а там, наверху, так много интересного.
Но, может быть, в жизни важнее не слышать и даже не видеть, а просто знать, что тебя всегда кто-то ждет и машет рукой.
Поэтому я и хочу, чтобы он знал, что я жду его всегда, даже когда он летает в небе.
Когда я смотрю на ночное небо, я думаю о Никите.
Не знаю, какая между ними связь.
И может, мне это только кажется, и все значительно проще...
Москва
январь, 2004 г.
|
|