Что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру? (Ин. 14, 22)
Ты украсил небо звёздами, землю же – морями, реками и зелёными садами, где поют птицы, но душа моя возлюбила Тебя и не хочет смотреть на этот мир, хотя он и прекрасен (Старец Силуан)
1
Мир спасёт красота.
2
Всё красиво: и горних Ангелов полёт и гад морских подводный ход. Но красота красоту перечёркивает.
3
Версилов сегодня о тысяче русских идеалистов со слезами го-ворит, которых нигде, кроме России, в целом мире нет, а завтра икону топчет. – Красиво!
4
Служил со мной в армии один белорус, который до остервене-ния, сверх необходимого служебного рвения, да и не было у него этого рвения – из плохоньких у начальства считался, – наяривал щёткой свои сапоги. Сапоги у него лоснились от удовольствия. Он был влюблён в красоту своих сапогов и поклонялся ей и творил её. Чуть свободная минута выдастся – кто в курилку лясы точить, кто письма писать заочницам, кто – в ножички, а он за них принимался. И действительно было красиво…
А у других красивая мебель или занавески, и они всех себя в эту красоту вкладывают, и люди, не чувствующие этой красоты, люди с рваными обоями, кажутся им неэстетичными.
5
В публичных домах или в стриптизах или когда на стадионах акты показывают, тоже, если есть на что посмотреть, наверно, кра-сиво, уж там таких, небось подбирают, что Фёдору Карамазову тут бы не цыплёночек пригрезился, а Рафаэль.
6
Едва дойдя до слов:
Любите врагов ваших, – я понял, что Иисус не был просто че-ловеком, – такой неземной, небывалой, нечеловеческой красотой они просияли.
7
А Толстой разделял красоту и мораль, поэтому и считал красо-ту безполезной, а значит,– и ненужной, если не вредной.
Их таких много, моралистов.
Они всего с возрастом попробуют. В молодости комильфиру-ют, очень на женские прелести падки бывают, славу человеческую любят, высоким искусством наслаждаются. А потом, всё испробовав и пресытившись днями, они всё объявляют грехом. И правильно де-лают. Только очень уж громогласно объявляют, с тимпанами и вос-клицаниями анафемствуют.
Как вам не стыдно, дескать, молодые люди, плотским чувст-вом любить – ведь это мерзость!
А вы – писатели – романы зачем пишете, славы желаете? Но ведь это грех, грех самолюбия. И писать их не надо, и читать их не надо – один соблазн. Вот я, например, их больше не читаю и не пи-шу.
8
Пить тоже начинают часто из-за красоты. Золотой Ремарк. Три лихача, три надёжных друга, красиво-ироничных, с крепкими кула-ками, пропускающих бесчисленное множество напитков с назва-ниями, похожими на хризантемы или золотые шары, разбивающих челюсти в промежутках между бродячее кладбище бифштексов и душевнобольной недоносок. – Покоряет.
А Ремарк-то не золотой. Пройдут сквозь ремарковскую ложь дальше, туда, где алкоголь отнимает всё: и честь, и совесть, и на-дёжность, – всё заполняя и подчиняя себе; очнутся – ан поздно.
9
Это грех литературы последних веков показывать зло привле-кательным.
И у Достоевского это есть. У Толстого я чуть не блеял от вос-торга от красивости Долохова, пьющего на спор бутылку рома, стоя на карнизе… Безчисленные Печорины, Базаровы, Сильвио, Дубров-ские, Хаджи-Мураты, Иваны, Ставрогины, Челкаши. Один Гоголь этим не грешил. В этом его заслуга и неповторимость. Он низводил бесов до хлестаковых, городничих, иван иванычей. Верней, не низ-водил, а скидывал с них шинели и пускал в настоящем виде, наги-шом.
10
Чтоб Раскольников убил старуху, надо было её самому про се-бя убить.
11
Преподобный обладал таким зрением, что мог сказать про бе-сов, что они гнусны. А нас грешных они колпачат, как хотят. И даже самых великих, самых умных из нас, и даже великих-то ещё пуще, чем невеликих. Придуриваются, импозантный вид принимают.
Они ж знают – если б приходили к нам в настоящей гнусности, то никто бы за ними не пошёл.
12
Полюбя какого-нибудь красивого персонажа, мы обкрадываем в любви живого человека. Ради призрака.
13
И что я всё – Достоевский то, Достоевский сё. А ведь я через него ко Христу пришёл.
14
Я начал с красоты коммунизма, пришёл к красоте Христа, упал в красоту Ремарка и Долохова, разглядел в ней и обпился красотой Барона, Актёра и Сатина и, уже почти до смерти отравившись, из глубины воззвав, нашёл исцеление в красоте Христа. Но это была не совсем та красота, что в Христе моей юности.
15
Лицезрея красоту Бога, Адам променял её на красоту Евы. В этой любви к творению больше, чем к Творцу, уже была любовь к самому себе. Дальше – больше, дерево разрасталось, и, возлюбив красоту себя, мы возненавидели другие творения и стали их унич-тожать.
И полюбили мы уже не творения Божии, а свои творения, не природу, а картины, но ещё подражали в творчестве Богу, гармонии, доброте. Но чем дальше мы уходили от простой любви к Богу, тем больше извращались, пока не восхитились не гармонией, а дисгар-монией. Эстетикой нашей стало безобразие.
16
Когда человек стал жить сам по себе, то он миру Божьему сде-лал инвентаризацию, разделил на красивое и некрасивое. И ему ста-ло мало в мире Божьем красоты, мир этот перестал его удовлетво-рять, и он стал заменять некрасивое выдуманной им красотой, чтоб некрасивое от себя прогнать и окружить себя только красивым. Так появилась мечта о том, чтобы каждый миг на земле стал наслажде-нием.
Техники, те физическим миром удовлетвориться не могли, всё им дуло, и они решили, что отрицательных эмоций у человека от материи не должно оставаться; а этим душевных наслаждений пода-вай (хотя и от материальных не отказываются), хотят всех душев-ных воробьёв пострелять, а на их месте лебедей расплодить.
И, конечно, такая любовь к красоте, чтоб глаз радовался да ухо ласкалось, она ведь впереди всего становится и впереди любви к че-ловеку. Он, эстет, может восхититься добром за зло в произведении, но в жизни как воплотить? Тут ведь любовь ко всему нужна, даже к собственному страданию, а человек наслаждаться хочет.
Положим, к тому человеку, что щеку подставит, и услада при-дёт, да такая, что эстету и не снилась, но потом, после креста, – сна-чала-то Адам, которого по щеке ударили, закопошится, заскулит, заверещит. А эстет кресты только на картинах, иконах и в церквах любит или в Евангелии почитать. Он ведь и Евангелие почитать лю-бит в охотку. Конечно, красиво: пришёл, чтобы людей спасти, а они Его распяли. Коллизия. Хотя Иешуа Булгакова в общем-то покра-сивше будет.
И вот такой любитель сходит восьмого ноября в храм на Ор-дынке, послушает литургию на музыку Чайковского, всплакнёт не-украдкой, слезу утрёт, придёт домой и будет жену учить жить ра-зумно, и куда она два с полтиной истратила. Это у них запросто, та-кие переходы.
17
Ещё Царство Небесное подобно купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашед одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал все, что имел, и купил ее.
18
Всякая красота – жемчужина. Но когда мы найдём ту жемчу-жину, нам все другие простыми стекляшками покажутся. И даже ес-ли б не показались – не хватит нам богатства нашего, чтоб и ту ку-пить и эти оставить. Та жемчужина стоит дорого. Тут или-или: или мы ту приобретём, но взамен отдадим все эти, или же у нас оста-нутся эти, но не будет той.
Та жемчужина требует всей души без остатка.
Если мы в это время будем любоваться красотой сапогов, то не сможем в то же самое время лицезреть красоту Ангелов. Ибо время у нас одно. И это всё так, даже для настоящих жемчужин. Так что же – для поддельных, которые кажутся нам жемчужинами, а внутри полны костей мертвых и нечистоты?
19
Есть и такие любители жемчужин. Они когда ту жемчужину найдут, всё и всех презирать начинают.
Они ведь как к Красоте приходят? Через Достоевского, Тол-стых Льва и Константиныча, Гоголя, философов. – А теперь они на них с высоты своей чихают. Все они для них соблазн и похоть очес, им святых отцов подавай. И добро б – для себя, ладно, забрались они по лествице на высоту великую, с которой Достоевский в би-нокль букашкой кажется, им искусство мира сего, мирское размыш-ление о Боге оскорбительны, с той высоты.
Ведь и правда, если в вашем сердце вы имеете горькую за-висть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину: это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская, – а уж, конечно, эти писатели имели и зависть и сварливость…
Но они, жемчужники-то эти, и другим, кто к истине ещё не пришёл или только-только пришёл, их читать воспрещают. Читайте, дескать, святых отцов, а достоевские вас знаете куда уведут? Они ведь страстные, земляные, бесноватые, в рулетку шпарились, их только, в туалете расположившись, читать прилично. Забывая, что сами несколько лет назад через них Христа открыли, восприемник для них Достоевский в своём роде.
Способный вместить да вместит. А если насильно в рот запи-хивать, вырвать может.
Зачем нам кусать груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?
20
Давно у меня была такая мечта. Играл же Орфей так, что звери заслушивались. Так вот, можно, дескать, написать что-нибудь до то-го красивое, что любого проймёт, опешат они от такой красоты и напечатают, несмотря на все идеологии и боязнь, что отнимут рос-кошную жизнь. Красота, она всё победит. Но, конечно, такая долж-на быть, чтоб до слёз прошибала.
Пойдут они тогда к игемону и будут умолять разрешить напе-чатать гениальную вещь, хоть и не советскую.
А его и упрашивать не надо будет, он сам будет рыдать:
–Как же я этого раньше не понимал? Он мне глаза открыл! Раз такие на нашей земле есть, пишите теперь, ребята, что хотите, ру-гайте меня, старого, как заблагорассудится, а в школах – закон Бо-жий…
Вот я всё и мечтал.
Пока меня не печатают, потому что пишу сильновато, но не очень здорово, а вот поднатужусь – и прибежит ко мне в Бирюлёво Чаковский:
–Да понимаете ли вы, гражданин, что вы поэт, и поэт истин-ный!?
Против силы-то и красоты кто ж рогом попрет? Носорог один, да и тот не совсем же глуп. А человек, будь он хоть растрижды не-годяй…
А в один прекрасный день пришла ко мне одна простая и пре-красная мысль, настолько простая, что я удивился: почему она ко мне столько лет не приходила?
А от Него не зарыдали, не изменились современные ему чаков-ские. Живую Красоту видели, о Живой Красоте читали и не изме-нились…
Так куда ж нам со свиным рылом!
21
Надо быть готовыми, что там всё не так. Что то, что здесь це-нится и люди любят, славят, чтут, по той шкале – ничто. Что здесь красиво, там уродливо, что здесь уродливо – там красиво. Что, мо-жет быть, там великий Пушкин меньше почти бездарного Рылеева. И я не могу сказать – потому что это будет ложью, – что я готов сам погибнуть, лишь бы он спасся, – но я молюсь, чтобы Он простил Пушкина.
Это, может быть, фантазия, дай Бог, чтоб фантазия, чтоб и по той шкале Пушкин был красив и распутство его красоты не затума-нило. Но, может быть так. Может быть, так, обратно, увиделось всё Апостолу, висящему вниз головой.
22
Можно прийти к Богу и через цинизм.
Если мы за что-то на земле держимся, то нам и здесь хорошо, нам Царство Небесное на душу не приходит, как древним евреям в моменты удач. А когда человек во всём разуверится, когда во всём высоком, прекрасном и чистом он увидит низкое, уродливое и гад-кое: когда в дружбе он увидит вражду, в ромео и джульеттах – ве-сенних кошечек и собачек, в искусстве – онанизм, в природе, кото-рой любуется дачник, – борьбу за существование и поедание пада-ли, в патриотизме – любовь к себе и всему, что с собой связано, в благородстве – или глупость, или слабость, или что у тебя всего много и нет нужды у другого вырывать, в успехах техники – нару-шение природного равновесия и рубку сука, на котором сидишь, а в себе самом – мильёны мерзостей и в даже с виду благородных по-ступках – неблагородные побуждения, – тогда: или билет возвра-тить, или в злобное подполье залезть, или искать настоящие цен-ности…
А мы в России уж так устроились – нам меньше, чем кому, дают позаблуждаться и пообольщаться. Нам уж показано с рожде-ния, что не за что здесь уцепиться на голом шарике: ни за право, ни за собственность, богатство, красоту, семью – всё может в любой момент быть запрещённым, растоптанным, никогда не существо-вавшим, да и климат, не такой сердитый, но гнусненький, помогает быть реалистами. И всё зыбко, неустойчиво…
И тогда мы находим камень и строим на нём дом. Кому Бог пошлёт.
23
Отец Сергий Булгаков в пылу безверия и упивания земной красотой приехал в Дрезден и увидал Сикстинскую Мадонну. И он вспомнил, и его обожгло красотой Небесной. И она с тех пор не уходила, а тихо жила в душе, как то зёрнышко пока не разрослась и всего его не перевернула.
Лет через пятнадцать, уже будучи православным священником и изгнанником, он, проезжая неподалёку от Дрездена, решил завер-нуть, чтоб вновь испытать то чувство, и уже предвкушал…
Но он ничего не испытал. Он увидел молодую земную мило-видную женщину с ребёнком на руках, и радующуюся и боящуюся, как всякая мать. Но он не увидел Богородицы.
Картина была та же – он был не тот. Когда он был душевным, тó чуть-чуть, что отрывало всё-таки эту женщину от земли, показало ему Небо. Когда он стал духовным, когда он впитал в себя бесстра-стную, трезвую духовность русских икон, он ничего небесного не нашёл в этой здоровой, кровяной женщине.
24
Итак, что же? Да ничего… ничего.
|
|