Если по деревне пустить слушок, который пройдет через десятки-сотни уст, то потом никогда точно и не узнаешь, имело ли все сказанное место в реальной жизни или нет.
Поговаривали, что около старой разрушенной церквушки, где днями таинственно ворковали голуби, а ночами шушукались, иногда взвизгивая, крысы, есть могила одного молодца, которой, как бы не соврать, лет триста... В ту пору здесь и церкви не было - пустырь-пустырем... Похоронили молодца далече от кладбища, так как самоубийцам там не место, иначе народ такой бы гвалт поднял. Рядом посадили ивушку-вопленицу, которая в тоске и засохла спустя какое-то время.
А парень был красоты неописуемой, силы недюженной, на радость отцу и матери. С раннего утра, выпив кувшин парного молока с краюхой хлеба, бодро шел в поле, напевая что-то грудным, приятным голосом. Работал в поте лица, а в самый солнцепёк, отобедав харчами, сложенными в узелок заботливой материнской рукой, спал молодецким сном под раскидистым кряхтуном-дубом. И не было силы, могущей потревожить его крепкий сон...
Проснувшись, продолжал начатую работу до самых сумерек, когда уже невозможно отличить сорняк от картофельного кустика. По дороге домой сворачивал к речке Тростянке, чтобы окунуться с прозрачную гладь с дрожащим отражением лунного мостика, смыть с себя легкую усталось и вобрать природную, волшебную силу. Холодная водица, с множеством придонных родничков, бодрит, радует...
Дома переодевшись, отужинав с отцом и матушкой, поспешал к своей любоньке-Ганюшке, которая жила в другом конце деревни. Окошко открыто, ветер треплет занавеску... Молодец, перепрыгнув через калитку, тихонько свистит, чтоб батя не услышал, а то не пустит на ночь глядя, запрёт дома Ганю. В окошке появляется юное улыбчивое личико – она ждала, она волновалась. Выбежав на улицу, Ганя обнимает молодца, милует. Всю ночь, до румяного рассвета, они, обнявшись, гуляют, слушают исповедь соловушки, тревожат лесного зверя, будоражат лягушек... А поутру молодец, простившись с любимой, возвращался домой, помогал отцу выгнать скотину на пастбище и ступал в поле.
И казалось бы, в этой истории нет места несчастью, но... Вздумал Ганюшкин отец дочь пристроить повыгоднее – жениха присмотрел побогаче, сговорился-сторговался с ним. Осталось Ганю уговорить... Но батя знал, что уговоры здесь не помогут, поэтому в один день хлопнул по столу кулаком без всяких разговоров – так и сяк, выходишь замуж за Якова. Ганя в слезы... Отец хватил ее за косы и в чулан – на воду и хлеб.
Каждую ночь пробирался к Ганюшкиному окну молодец: закрыто – никто не ждет. Извелся, испечалился... А тут и вовсе – про свадьбу прознал. Не выдержал – порешил себя: в одно утро нашли молодца... хомут на шее -повесился на суке кряхтуна-дуба.
К свадьбе своей Ганя истощала, осунулась. Не осталось и тени игривой улыбки на щеках с ямочками. Шла под венец, как на казнь. А по прошествии года померла при родах вместе с дитятей. Квелой была, хворой...
С тех пор прошло немало лет и зим, и церкву уже поставили и даже частично успели порушить, и деревня разрослась на десятки верст вдоль полноводной Тростянки. Многое изменилось с тех пор, только тоскливая трель соловья под всевидящим лунным оком осталась неизменной.
И вдруг пошли страхи по деревне: девицы из уст в уста пересказывали друг другу о черном незнакомце, который появлялся каждое полнолуние. Заслышит девичий смех, выйдет из мрака церковных руин и зовет так тоскливо: «Ганя, Ганюшка!» А порой подходил, заглядывал в девичье лицо и убегал. И тогда всю ночь эхом раскатывались стенания от церквы до самых полей-лугов. Люди поговаривали, отгоняя свои страхи, что стая волков поселилась в лесу – вот и воют...
Не смею утверждать, быль ли это или небыль, но в период девичества я лично не встречала таинственного незнакомца, то ли ганюшки были уже те, то ли... Да Бог с ним!
|
|